heard you got a heart, let me see

у неё стриженные по плечи угольно чёрные волосы, как будто идеально аккуратный парик, который она с упорством светской дамы таскает каждый день и каждую ночь на себе, несмотря на неудобство и жару. её укладка всегда тошнотворно безупречна, словно она тратит часы, чтобы так выпрямить и буквально заламинировать сверхстойким лаком свою шевелюру. ему иногда хочется подойти и дернуть ее за волосы, ну или хотя бы просто прикоснуться к ним, чтобы просто проверить, правда ли настоящие? правда ли она не тратит всю ночь на их укладку? дурацкие вопросы о дурацкой девушке. у неё есть привычка: морщить уродливо нос, когда она или смеётся, или фыркает недовольно, не соглашаясь с кем-то или чем-то. его эта привычка выводит жутко, как и то, что она каждый раз трёт нежную тонкую кожу на своей бледной шее, когда в чём-то не уверена или волнуется. это бесит. это, как и множество ещё таких же раздражающих деталей, собирается в единый образ клевой девчонки, практически идеальной и окружённой кучей людей. причины его неприязни к этой особе совершенно неясны даже для него самого: популярности он не завидует — ему достаточно собственных друзей; это так же не скрытое желание — у него совсем иной вкус на девушек. ничего из логично вытекающих причин не подходит, да и он не стремится искать их. зачем? как будто выявление истоков этого неприятия что-то изменят. иногда он думает: у неё красивые глаза. ему хочется завязать их чёрной атласной лентой, чтобы она больше никогда не могла смотреть в его сторону, кидать эти свои презрительные взгляды и насмехаться одним лишь ехидным прищуром. иногда он думает: вау, у неё красивые запястья. ему хочется оставлять на них красные следы или лиловые синяки от собственных пальцев. иногда он думает: черт, у неё красивые коленки. ему хочется, чтобы она разбила их, стёрла о твёрдый паркет, пока отсасывала бы ему, царапая ногтями бёдра. иногда он думает, что на ее шее неплохо (идеально) бы смотрелся ошейник. это не влюблённость, не одержимость, просто ненависть на грани с неудержимой страстью, мешанина из долбанных чувств, в которых никто не любит разбираться — и не надо, если честно. накал эмоций остаётся и напоминает о себе едким послевкусием, если они встречаются глазами. постоянная горячая ярость в ответ на чужую пренебрежительную холодность и безразличный взмах пушистыми ресницами: мол, смотри, ненавидь, пока можешь — а на что ещё ты способен? эта девочка не обращает внимания, терпит чужие пристальные, будто бы незаметные взгляды с достоинством чертовой ледяной принцесски — и да, это тоже бесит. юнги ловит ее в коридоре — вечная свита потерялась где-то, на запястьях звенящие тонкие браслеты, причёска все ещё идеально лежащая и глаза холодные настолько, что юнги кажется, будто его окатили жидким азотом. он взлохмачивает вытравленные осветлителем в морозный белый волосы, спрашивает что-то будто бы о домашке — честно, понятия не имеет, что вообще говорит ей. все для того, чтобы схватить чужое тонкое запястье, сжать ощутимо, нащупать длинными пальцами косточку, выдохнуть тяжело и прижать к стене. это здорово бьет по нервам — разрядом вдоль позвоночника и дальше, вскипает изнутри горячей волной — потрясающе. она смотрит ошалело, наконец растеряв свою деланную холодность, своё величие и недосягаемость королевской особы — хлопает ресницами, дышит чаще, чем обычно. юнги чувствует, как вздымается под форменной жилеткой и блузкой ее грудь, а кажется, будто слышит стук чужого сердца. пальцы успевают провести по линиям точеной талии, нащупать выступающие лопатки на спине, прежде чем она приходит в себя. возвращает себе привычную отстранённость, тушит огонь в распахнутых глазах килотоннами арктического льда, отталкивает. шипит презрительное: «не трогай меня, ублюдок», — разворачивается на каблуках и уходит, оставляя лишь флёр каких-то дорогих сладких духов. юнги ухмыляется и провожает ее глазами до самого конца, думая, что пульс ей так быстро успокоить не удалось. юнджи, вообще-то, красивая. не такой идеальной красотой девушек с обложек журналов и рекламных щитов. не такой тёплой и мягкой, нежной красотой большинства одногруппниц с их длинными гладкими локонами и приторными блесками для губ. юнджи красива иначе: холодно, бесстрастно, тонкими стрелками на остром разрезе антрацитовых глаз, белизной кожи в вырезе форменной блузки, хрупкостью бледных запястий. ею — любоваться, как недвижной скульптурой. её — не касаться теплотой рук, чтобы не оплавить острые контуры. но юнги далёк от искусства. он не боится — тронуть, задеть, принести в её чёткий понятный мир хаос, растопить ледяные черты жгучей ненавистью на грани фола. слабо, если честно, похоже на ненависть. но по-другому её не определить. она все ещё игнорирует; любые взгляды, даже уже давно переступившие грань случайных. игнорирует, держа лицо и растворяясь в слишком многих вокруг себя — подругах, одногруппниках, знакомых. но юнги уже знает, как бьётся её сердце. как под рёбрами, под твердой ледяной коркой, цветут красные ликорисы. как часто она дышит, если сорвать с неё бесстрастную маску, пускай и на считаные секунды. забыть — невозможно. пульс до сих пор бьёт в унисон. кожу рук жжёт фантомное прикосновение-воспоминание. юнджи застывает фарфоровой статуэткой, когда юнги рушит их молчаливую холодную войну; когда перестаёт бездействовать и лишь глазеть на чужой безупречный профиль со стороны. когда он — совершенно неожиданно — просто зовёт встретиться вне стен университета. взгляд у неё все ещё стеклянный, а две подруги из-за спины подозрительно переглядываются, сканируя юнги с ног до головы со сладкими улыбками накрашенных губ. было бы неуютно, но юнги не волнует публичность. юнги волнует только реакция — её, юнджи, реакция. поджатые сухие губы и едва заметное недоумение на лице. юнги волнует, но только она одна. и услышать ответ сейчас — самое важное. одна из подружек цепляет юнджи за холодное запястье, привлекая внимание, и та отмирает. ледяная корка плывёт, изменяя очертания, формы. переливается мягким хайлайтером на свету. — с чего бы? — юнджи всегда задаёт правильные вопросы. всегда неудобные, в точку, в яблочко. всегда такие, что выбивали бы из колеи. правда юнги не из тех, кто чего-то смущается или боится показаться не тем. он тянет левый уголок губ, глядя ровно в глаза снежной принцессе. — потому что я хочу тебя пригласить, разве не очевидно? необязательно искать во всем второе дно, — необязательно во всем, но здесь оно есть. и юнджи чувствует его всем своим алым нутром. интуиция её редко подводит, но. но юнги тянет уголок губ и предлагает ей перемирие. вероятно, непостоянное. вероятно, оно закончится как только встреча состоится. вероятно, это ни к чему хорошему не приведёт. но юнджи — чисто из соображений естественного любопытства — хочется узнать. зачем? или хотя бы перестать обращать внимание на юнги совсем. и юнджи говорит ему: «да». — хорошо. не знаю, зачем тебе это, но, надеюсь, после этого все закончится. — разумеется, — юнги кивает со взглядом ужасно напрягающим. каким-то жадным и оценивающим. — суббота, шесть вечера, приуниверситетский парк. окей? — подходит, — юнджи не говорит ни слова больше. разворачивается на пятках (если бы волосы были длинными — хлестнула бы ими не себя слегка по щеке, а уже юнги, и сильнее) и удаляется. свита кидает на юнги пару ошарашенных, но крайне хитрых взглядов, и спешит следом. начало положено? по крайней мере, юнги сделал первый шаг. и юнджи и правда приходит. юнги ждёт немного — три песни подряд. а потом видит её на переходе: короткая юбка, привычная укладка, персиковая блузка и огромная чёрная джинсовка поверх. не изменяет себе, такая идеальная до мелочей. они встречаются взглядами задолго до того, как оказываются достаточно близко, чтобы поздороваться. юнги улыбается — слегка многообещающе. она кивает только, все ещё пытаясь делать вид, что все под контролем. что все в привычном порядке вещей, и юнги, ждущий её разве что не с букетом цветов на — свидание? — в этот порядок как будто вписывается. даже в голове звучит дико, честное слово. она подходит так, словно собирается сразу же уйти обратно; словно все это — какой-то неудачный и глупый фарс. словно юнги сейчас скажет: «это была шутка, и вообще суперстранно, давай просто оставим все как есть». но он не говорит. кивает в приветствие и даже улыбается — так вежливо и пугающе заинтересованно. юнджи сжимает пальцы в карманах своей джинсовки и почему-то — нервничает. — ну и? — и тебе привет, сама доброжелательность, — юнджи кривится на эту колкость и чуть не закатывает глаза. — расслабься. хватит всего бояться. — а мне есть чего? — косится на него подозрительно и все ещё скованно, как будто пытается защититься. такая колючая вне зоны своего комфорта. — уверяю, совершенно нечего, — юнги делает шаг вперёд, всего-то на десять сантиметров уменьшая дистанцию. юнджи не отшатывается, но взгляд у неё становится холоднее в несколько раз. хорошо. — я не кусаюсь, пока не попросишь. на это юнджи хмыкает (типа «ты что, серьёзно?»), и её действительно немного отпускает. адаптироваться к новому всегда сложно, но здесь и правда лучше плыть по течению (но держаться настороже). юнги кивает одобрительно и поворотом головы предлагает направление, не рискуя без разрешения прикасаться к чужой ладони, чтобы утянуть за собой — рано, бесконечно рано. ещё придёт время, если юнги сделает все правильно, а юнджи согласится со всем хаосом и изменениями, что это принесёт. они гуляют по пыльным серым улицам, грубыми подошвами отмечаясь на каждом метре потрепанной плитки; сначала очень неловко и тихо, механически переставляя ноги и односложно отвечая (юнджи). однако потом становится легче; юнги приводит её на набережную, и под свежий несильный ветер юнджи прекращает строить из себя полную недотрогу. железный занавес, нависший над её чутким и нежным нутром чуть приоткрывается, и юнги через эту щелочку улавливает каждую крупицу искренности и полускрытых улыбок. они говорят о музыке, в которой удивительно друг на друга похожи, о любви к тяжёлой обуви и мятному шоколаду; о невыносимой рутине и светло-голубом небе, в котором можно метафорически утонуть. юнги даже шутит про её, юнджи, глаза, и та впервые за день практически смеётся — так хрипло и искренне, что юнги что-то в груди рвёт. кромсает на мелкие ошметки. но он только улыбается на её честность в ответ и думает, что все идёт как надо. что все так, как хотелось. юнги провожает ее до остановки (приходится настаивать раз десять, но все же). провожает и снова сталкивается с чужой отстраненностью и поднятыми щитами за дежурным каменным выражением лица — как будто сейчас юнджи, такая растерянная внутренне и бесстрастно красивая внешне, особенно ждёт подвоха. и поэтому остаётся только попрощаться мягко и уйти, так и не сделав ни одной попытки приблизиться и влезть за многолетнюю титановую броню — необходимо терпение. терпение и много всех этих чувств, что копятся у юнги в груди — и с этим никаких проблем не возникнет. юнги пишет ей перед сном: «и все-таки, глаза у тебя и правда две бездны». юнджи не отвечает, но читает сразу же, и от этого почему-то тепло. утром, когда юнги только варит крепкий горький кофе, прилетает лаконичное «спасать не буду». и весь дальнейший день юнги светится улыбкой от уха до уха. так начинается переписка. очень неспеша, осторожными шагами ступая по минутам-часам, она тянется, наполняясь все больше деталями, которыми не делятся с незнакомцами. которые предназначены для кого-то ближе. никто не торопится, но мало-помалу так получается. юнджи выдаёт свою привязанность к мягким и тёплым вещам (юнги при встрече наматывает ей на шею огромный бесконечно нежный на ощупь шарф в подарок, и впервые получает от неё почти смущенную полуулыбку). юнги проговаривается о том, как сильно любит свою собаку (и получает от юнджи в один вечер тёмный ошейник, каким-то образом полностью в его вкусе). они часами спорят о предпочтениях в фильмах и персонажах, о том, какие чипсы вкуснее и прочей крайне неважной ерунде, которая так на самом деле значима. юнджи все ещё холодная, не любящая лишних прикосновений и фамильярностей, однако она понемногу оттаивает, теряет непробиваемость своей брони. это немного пугает; но так же очень увлекательно и приятно за этим наблюдать. юнги иногда думает, зачем вообще все это делает. зачем пытается открыть для себя юнджи изнутри, зачем пытается проникнуть дальше всем понятной оболочки? так долго и так вдумчиво захватывая её внимание и пробираясь в её закрытый со всех сторон мир. ответа нет. и наверняка не будет. как можно объяснить чувства или желание влезть человеку под кожу? узнать, что у него в голове, найти и занять место у него в сердце. юнги не может; он просто — хочет. и больше причин и не нужно. юнджи может не понимать, для чего ему это все; но факт в том, что ничего особенного и не должно быть. человеку просто нужен человек: и юнги так же просто хочет юнджи в свой мир. так же просто хочет понемногу проникать в ее личное пространство, понемногу узнавать о ней то, что знают только близкие. она спрашивает однажды: «почему?» и получает в ответ без колебаний и пауз простое «потому что я хочу». и этого, в общем, достаточно для мотивации. юнги не нравится усложнять. за сложности отвечает всегда юнджи. но даже она кивает и не спрашивает ничего больше. потому что и так все — понятно. потому что и так все очевидно. юнги берет её за руку и переплетает пальцы. юнджи не выдирает ладонь, не поджимает губы недовольно, а позволяет. слышит чужой выдох, и внутренне улыбается. на смену стремной удушающей мешанине из ненависти и полускрытого влечения приходит гораздо более сильное и тихое чувство, забираясь в самую глубь сердца и оседая тёплой тяжестью под лёгкими. юнги больше не хочется закрывать юнджи её холодные красивые глаза, и в принципе ничего из того, что иногда возникало в голове раньше. только если она, конечно, сама не захочет. первые касания кожей к коже, первые поцелуи отдают горечью на языке и сладким-тянущим ощущением в животе. у юнджи оказываются очень мягкие и нежные губы, тёплые ладони и лёгкая кошачья улыбка после. юнги влюбляется в то, как она отвечает на все его смелые посягательства, на всю ту внутреннюю ласку, что он вкладывает в каждое касание. юнги влюбляется в то, как ненавязчиво она сама проявляет инициативу, как осторожно дотрагивается до него и моментально срывается на настойчивость, когда получает полное согласие на все свои действия. юнги влюбляется в каждую её деталь так же медленно и неумолимо, как юнджи разбивает ледяную корку на собственном теле. и это так — необычно. отличается от всего, что он знал в своей не особо-то долгой жизни. от всего, что он чувствовал раньше. и это — пьянит. топит с головой в безбрежном море по имени «юнджи». заливает глаза и рот; но юнги почему-то на это согласен. почему-то сам заплывает на глубину и даже не задерживает дыхание, проваливаясь. юнджи не спасает, как и обещала, но вдруг падает вслед за ним. юнги ведёт кончиками пальцев по её бледной горячей шее, линии подбородка, бесконечно красивым губам, которые так легко сминать и прикусывать в поцелуе, проколотой несколько раз мочке — и той же дорогой следом языком. соль и горечь. она — не сладость ни в коем случае. спину обжигает холодом, когда её пальцы в металлических кольцах находят место на его коже — сжимает ткань рубашки до хруста. дышит неровно, надрывно, с перебоями. юнги впитывает её. дыхание. прикосновения. холод-горячность кожи. мягкость губ, горечь на кончике языка. белый проблеск зубов, лёд в в глазах, беспроглядную черноту волос. она напоминает ему заточенное лезвие, что входит ему точно в живот и вспарывает кожу миллиметр за миллиметром, глядя в лицо бесстрастно-чарующе сверкающей сталью. сглатывает, проходится языком по губам — юнги не может насмотреться. мало. как же. мало. зажать запястья. втереться грудью в грудь, носом в пахнущую солью и изморозью шею, подкожно — внутрь. чужое сердце безостановочно — бум-бум-бум-бум — как отражение собственного пульса в висках. зубами раскрыть воротник белой рубашки — верхние пуговицы расстегнуты по извечной привычке. невесомо пройтись по линии выступающих ключиц; обжечь укусом-поцелуем нетронутую кожу; оставить едва заметные следы на шее, будто бы щадя ледяную аристократическую красоту. подняться пальцами по запястьям к предплечьям необычайно нежно, расстегнуть белоснежную преграду на пути к тяжело вздымающейся груди, встречая губами чужое дыхание. вниз по понятной дорожке — от шеи, меж ключиц, не забывая яремную впадинку, вниз, до солнечного сплетения, задевая кончиком носа кружево чашечек бюстгальтера. ладонями пересчитать ребра, остановившись у края тёмной форменной юбки, поддевая пальцами пояс. юнги задыхается, умирает, рассыпается, утыкаясь лицом в бледность чужой кожи. расстегивает тонкую молнию юбки, ощущая, как юнджи расправляется с его рубашкой, как её ладони ложатся на его плечи, ведут по рукам, переходят на грудь, холодом пальцев возбуждая каждый нерв в чужом теле. юнги ловит её взгляд — смазанная подводка, пушистые ресницы, ничем не прикрытое желание — и пропадает. крошится, плавится, разбивается под её руками, сжимая её в своих. юбка валится на пол вместе с нижним бельём — юнджи улыбается совершенно сумасшедше и расстегивает ремень на чужих брюках. тянет на себя с силой и отбрасывает за спину, притягивая юнги, вжимаясь, втираясь в его тело, как будто желая раствориться в нем полностью. влиться кровью в чужие вены, врасти желанным симбионтом. юнги ведёт. он избавляется от одежды вовсе. и позволяет юнджи быть так близко к нему, что дальше — некуда. от её волос пахнет лаком и химическим цитрусовым, от горячей кожи на шее — потом. юнги хочет вгрызться ей в плечо или целовать бесконечно нежно очень и очень долго, и это желание поднимается изнутри беспощадным цунами, выкручивая нервы и чувства, разъедая разум. руки действуют сами по себе, по наитию, и в то же время юнги контролирует их до мелочей, будто запоминая каждый сантиметр и каждую особенность чужого тела. каждую родинку, каждый шрам, каждый изгиб и каждую косточку. юнджи под его прикосновениями дрожит. дрожит и дышит рвано ровно в шею. дрожит и задыхается, когда юнги вставляет в неё пальцы — один за другим, аккуратно, так, как никогда бы не подумал, что будет. движет ими в ужасно нежном и мокром нутре, чувствуя, будто сгорает заживо. юнджи цепляется за него, как за спасательный круг, до боли впиваясь ногтями в спину — кусает от напряжения чужое плечо. юнги думает, что не будет прятать след зубов, если он все-таки останется. вторая рука гладит её бедро, задевает тазобедренную косточку, скользит по мягкой коже вниз, к лобку. юнджи не может сдержать резкий выдох, когда чужие пальцы находят клитор, осторожно стимулируя — пальцы на ногах поджимаются и в животе скручивается такой горячий узел, что выходит только жмуриться и загнанно дышать юнги в ключицы. тот чувствует чужую дрожь наслаждения и улыбается ужасно довольно. юнджи бы определённо съязвила, если бы могла говорить связными предложениями или хотя бы видеть это его выражение лица. но она не может. зато на волне удушающего удовольствия очевидна нужда причинять его в ответ. усилием воли юнджи возвращает контроль над руками — ладонями ведёт по чужой спине, чуть сжимая на боках, гладит ребра-живот, ощущая, как мышцы моментально напрягаются под её прикосновениями и как тяжелеет дыхание юнги, когда пальцы оказываются в опасной близости к самому чувствительному. юнджи ухмыляется юнги в грудь и обхватывает ладонью член. ловить чужой полустон губами оказывается так обжигающе. насухую идёт неудобно и неприятно, так что она играет ва-банк: отнимает руку, глядя в чёрные дикие глаза, и языком скользит по гладкой коже ладони, не отрывая взгляда. от яркого пятна губ тянется блестящая ниточка слюны. юнги сглатывает громко (юнджи следит за движением кадыка слишком жадно) и прикрывает веки, когда чужие пальцы снова касаются члена. так жарко и так голодно. юнги почти захлебывается в душном мареве блаженства. тело пробивает дрожью, хотя это, казалось бы, только начало. закусывает губу, чтобы сдержать нетерпеливый алчный выдох — юнджи ухмыляется совсем бесстыдно и довольно. её антрацитовые глаза в полумраке сверкают опасно, азартно до покалывания в кончиках пальцев. юнги прикусывает губу почти до крови, отрезвляя затуманившееся сознание. и улыбается тоже — нагло в той же степени. перехватывает чужую ладонь, отстраняя; опускается ниже. целует под рёбрами, горячую нежную кожу живота, задевает зубами тазовую косточку — слышит чужой тяжёлый вздох. юнджи проводит юнги по волосам чуть ли не с нежностью; убирает руки и опирается на них, откидываясь назад, как будто давая юнги свободу действий. разрешая. он усмехается в жар чужого тела и продолжает сладкое мучение. цепляется ладонями за её бедра, сжимает, гладит, задевая чувствительную внутреннюю сторону. целует её тёплыми губами, мажет языком коротко, но ощутимо — юнджи сверху глушит всхлип и сжимает кулаки — так хорошо, что почти больно. и не удерживает вскрик с емким ругательством, когда юнги кусает. точно почти у самого нежного; раздразнив все нервы и смешав боль с ярким наслаждением. смеется коротко, трется щекой о бедро изнутри, смотрит на юнджи снизу вверх — и взгляд у неё дикий. страшный. юнги никогда так ещё никого не хотелось. он растягивает уголки губ, сохраняя зрительный контакт, и обдает горячим выдохом промежность, так соблазнительно пробегаясь языком по кромке зубов. юнджи срывается на хриплый полустон, дёргается, вспыхивает мгновенно. как будто и правда её охватывает настоящее пламя — только видно его лишь в бездонных чёрных глазах. вцепляется юнги в волосы, шипит категорично гневно «потом» (юнги отмечает мысленно, что следующий раз будет) и тянет его наверх. чтобы поцеловать так страстно и самозабвенно, что юнги забывает обо всем. о своей (их совместной) игре, о желании подразнить, о следующем разе, о том, что нужно дышать, чтобы жить. он знает только одно: юнджи хочет его сейчас. всего, полностью. юнджи хочет, и он обязан ей это дать. он знает только одно: целовать юнджи, касаться юнджи, доводить её до исступления, до задушенных стонов, до алчной злости, до невыносимого желания и юнджи сама — все, в чем он нуждается сейчас. всё, что ему нужно было все это время. внутри ледяной принцессы оказывается опаляюще горячо. утром юнги просыпается первым. неприятным рывком; как будто выдернули из-под толщи тёплой воды. выпутывается из одеяла, садится на кровати — глаза ещё ничего не видят, после сна как подернутые туманом. трёт веки, виски. лучи слепят сквозь узкую щель между задернутыми шторами. тело кажется таким тяжёлым и горячим по сравнению с температурой комнаты — он трясёт челкой, привыкая. оборачивается назад только головой: юнджи спит рядом. она обнимает во сне край подушки, мерно дышит: обнажённая грудь — одеяло сползло наверняка за ночь — вздымается медленно и ритмично. и лицо у неё сейчас такое безмятежное, такое мягкое и непривычное — юнги щемит меж рёбер. без своих обыкновенных колючек и щедрых на огонь и лёд глаз юнджи совершенно... милая. юнги беззвучно усмехается, ерошит волосы на затылке и встаёт совсем. распахивает шторы — комнату заливает яркий дневной свет, и юнджи наконец морщит нос, ерзает на кровати, пытаясь закрыться от солнца. и открывает глаза. смотрит на юнги — все ещё сонная, расслабленная, как никогда раньше. тёплая. и глаза у неё теперь совсем другие — ровно светятся уютным каминным огнём, об который ужасно приятно греть окоченевшие пальцы. об который ужасно приятно топить и свой, и чужой лед. юнги улыбается ей почему-то, чувствуя, что это нужно. что это утро — какое-то неизвестное событие чрезмерной важности, которое изменит многое. юнджи поднимает лохматую — так вот как она выглядит без идеальной укладки и тонны лака, пушистая и непослушная — голову. и улыбается в ответ. тепло и доверительно.