Невеста

      Дон был мрачнее тучи.       Он не понимал, почему. На самом деле, в этот день он должен был быть счастливым. Но он не мог даже улыбаться.       За столько лет он должен был привыкнуть к тому, что скрытые эмоции никогда не должны были оказаться раскрытыми. К тому, что никого это не будет волновать. К тому, что всем нужен только «добрый жизнерадостный Донателло», а не та его сторона, что сейчас вымученно смотрит на себя в отражении экрана компьютера.       Свадьба. Колокола. Белое платье. Счастливая улыбка. Смех.       Он привык думать, что вот сейчас он спустится в лабораторию, а там его человеческая подруга уже что-то торопливо печатает, заранее приготовив два крепких кофе — для себя и для него — и вслух бормотала то, что пыталась создать в компьютере. Что сейчас он подойдёт, как и всегда, примет горячий напиток, и она одарит его самой чудесной улыбкой, которую он только видел за всю свою жизнь.       Но с тех пор, как она уехала с Кейси, убежище совсем опустело.       Вдруг стало пусто и одиноко. Только Серлинг копошится в коробках.       Этот день начался почти хорошо: не считая почти сорванного торжества, он сумел вернуть мастера Сплинтера, своего отца. А потом настроение пропало. Он просто смотрел на неё издалека, слушал, как она говорит. Он видел, как она кружилась в своём платье перед Микеланджело и то и дело спрашивала «подружку» невесты что-то вроде «как я выгляжу?», смеясь от предчувствия новой жизни. И он так хотел сказать ей, что она была прекрасна.       Но просто не мог.       Он ушёл к гостям, натянув маску доброжелательного парня, встречал каждого… Но не мог перестать думать о ней.       «Как жаль, что ты лишён такой возможности…» — сказала она ему в тот вечер, — «ты ведь заслуживаешь гораздо большего»       Действительно — жаль. Она ушла вместе с мужем ночью, уехав сразу же на медовый месяц куда-то заграницу, и вместе с собой захватила часть его души. Ту часть, которая была счастлива просто видеть её. Ту часть, которая позволяла ему быть хоть чуточку счастливым.       Она была его маленьким солнышком. Вдохновителем. В какой-то степени даже музой.       Это неправильно — говорить всё это вслух аудио-журналу.       Это неправильно — говорить такое о чужой женщине.       Неправильно признавать, что ты, чёрт возьми, любишь человека, когда сам остаёшься уродливой черепахой-мутантом.       …Безразличного к тебе человека.       Это было одной большой ошибкой, но он не мог выбросить этого из головы. Каждый звонок, каждый визит, каждая улыбка.       Чёрт, да просто вспомнить, как он пялился на неё, когда он сумел помочь ей спасти её дядюшку, Огги. Она была такой счастливой, такой… Радостной. И он засмотрелся.       Или, может, когда он бросился спасать её (и других людей, да) от трицератонов, рискуя операцией.       А как насчёт того дня, когда в первый раз вернулся Нано? О, в тот день он совсем потерял голову. Но как было приятно слышать негодование Джонса, когда «оливковая черепаха в лиловой бандане сорвала его свидание»… Дон невольно хихикнул. В тот день его впервые поцеловала девушка (даже если это был просто лёгкий поцелуй в щёку).       Хорошие были времена, когда все семеро были одной семьёй. Когда он не чувствовал одиночества.       Когда он был собой, зная, что кто-то, так на него похожий, всегда его выслушает.       Но Эйприл была права. Он не может испытать семейного счастья полностью.       В лаборатории было тихо. Даже слишком.       И он медленно осознавал, как быстро сдают его нервы в этом одиночестве.       Скачок времени, Шреддер, инопланетяне, Стокман и Бишоп, а с тех пор, как он вернулся, он так и не выговорился. Он прожил в будущем несколько лет. Он скучал и без этого. А потом он потерял отца, и волна стресса оторвала его от жизни. Снова.       И всё это время он был один. Лишь однажды, когда дела стали совсем плохи, и его усталость и истощённость стала очевидной, она решила ему помочь.       Он был один.       Всегда один, просто не понимал этого. Просто слишком сильно привязался. Просто стал зависим. Он привык к ней, хотя ему чертовски сложно общаться с кем-либо. Даже с братьями иной раз.       Потому что всем был нужен умный добрый Донателло.       Потому что никому не нужен был уставший злой Дон, который хоть и был чокнутым механиком, да всё ещё имел чувства.       Даже ей.       Чувство боли сдавливало сердце. Он ведь бесчисленное количество раз приходил на помощь, он хотел быть нужным, хотел…       Быть любимым?..       Наконец, как гейзер, он взрывается и кричит.       Хотя…       Можно ли назвать криком тихое «чёрт» и лёгкий пинок по валявшейся старой подушке на полу, дабы не разбудить никого в убежище?       На дворе шестой час утра.       Он был на грани нервного срыва, но всё ещё заботился обо всех дома.       Край подсознания саркастически подметил, что даже в случае драки он сначала спросит, потом даст пощёчину, и тут же извинится.       Холодно.       Он должен был сказать хоть что-то, хоть кому-то. Рассказать.       Дон мысленно перебирал имена тех, кому он доверял больше, чем Эйприл.       Братья тут же выпали из списка — не хватало ещё, чтобы они ещё и подкалывали его слабостями до конца жизни — и далее пошли только друзья дальнего круга. Кожеголовый? Смешно. Тема монстров и уродов слишком болезненна для него, он будет страдать.       Чёрт.       Он опять заботится о ближних.       …А потом он вспомнил Сидни. Эту смелую, сильную девушку, ставшую жертвой экспериментов Шреддера и пережившую уродство. Она была изгоем когда-то. И она не испугалась его. Была искренней. Беспокоилась.       Интересно, как она там живёт?       Может ли он рассчитывать, что она согласится на небольшой разговор?       Он не знал. Знал только то, что хуже эта ночь уже не может быть.

***

      Она согласилась.       Раннее утро, туман, центральный парк. Августовское утро навевало на мысли о осени.       Она сидела на скамье, глядя на скачущих по ветвям деревьев мелких птиц. Сейчас она казалась гораздо старше. Тёмные волосы аккуратно уложены в каре, выразительные глаза сверкали из-под линз очков, кожа была смуглой — не такой бледной, как когда-то. Она была… Красивой. Или, как сказали бы современные подростки, милой пухленькой девушкой в пальто и клетчатой рубашке.       На улице было довольно прохладно.       Она тихо смеётся, видя своего необычного друга. Машет рукой. Завязывается разговор… Дон старался быть спокойным, как и всегда, но Сидни с самой первой встречи дала понять, что она разбирается в эмоциях. Она спрашивала его сначала о самых глупых вещах, позволяя улыбнуться или расслабиться, потом пошли наводящие реплики…       Когда Дон просёк эту фишку, он понял, что не ошибся с выбором. «Чтож, надо отдать должное этой вечной доброте» — думает он. И рассказывает всё, что думает, уже ничего не боясь.       Сидни была живым олицетворением того, что он был слишком доброй умной жалкой кучкой зелёного дерьма, но именно это делало его собой. Что он не бесполезен. Что ещё не всё так плохо.       А потом Сидни крепко обняла его, сказав то, чего он уже не надеялся услышать.       «Ты прекрасен тем, кем ты являешься. По крайней мере для меня»       И именно тогда он наконец дал себе волю в моральном плане. И нет, он не плакал, как в старых мелодрамах. Это было бы слишком по-детски. Вместо этого он просто уткнулся в плечо подруги, тихо произнеся самое ужасное для себя: «я не знаю, что мне делать».       Дон привык, что у него всегда есть ответ на всё. В конце концов, именно он однажды убил Шреддера, он смог обустроить и защитить убежище, и он сумел примирить братьев даже в мире постапокалипсиса. Он спас Сплинтера и Огги.       А здесь его просто подкосила пропажа подруги семьи!..       Он ведь даже не имел права её винить!       Сидни снова обняла его, долго-долго утешая. Потом рассказала о том, что творилось в её жизни; поведала она и о том, что смогла поступить на факультет инженерии, и отметила, что это случилось только благодаря ему.       …Они ещё часами бродили по пустынному парку. На улицах никого не было — жители отдыхали, готовясь к понедельнику.       А они шли и шли.       Просто обсуждая всё.       И это было всем, что сейчас было так необходимо уставшему Дону.       Уют и покой. Только и всего…