At 12 03

      От него просто страшно несет порохом и смертью, от него невозможно чувствуется запах тления и сигаретный дым, окутывающий высокую худую фигуру, будто молочно-белый утренний туман. И пальцы немного залиты кровью, самую капельку. У него душа разлагается и осыпается кровавыми кусками еще живой плоти и хочется блевать, господи, его мутит так, что, кажется, скоро начнет рвать собственными органами. Они немного с ума сошли…. Когда? Когда? Когда они успели поехать настолько, что металлическая жидкость ощущается сахарным сиропом, а белок глаза, заплывший кровью, выглядит эстетичным и немного, самую малость, сексуальным? Когда они успели двинуться настолько, что избитые в месиво костяшки пальцев так соблазнительны? У них дома — полная ванна формалина и трупы, разложенные по частям, органы к органам, глазные яблоки к глазным яблокам в одну кисайку блеклого красного вещества, будто клюквенный морс. Тут теперь хоть руки режь, хоть смейся до хруста костей. Что? Что? Что хрустит? Чужая кисть руки под ногами. Надрывный хруст и надрывный всхлип. Они задыхаются в собственном безумии, оно переполняет легкие и гудит в голове, будто заевшая музыкальная пластинка. На фоне, с точно такой же, прерываясь помехами, играет джаз. Се Лянь смеется и кружится в вальсе под громкий крик очередной чистой и правильной, уже убиенной, почти убиенной души. Он наступает застиранными, белыми кедами в мутную красную субстанцию и оставляет за собой ровные-смазанные следы, словно художник по холсту проводит кистью. А Сан Лань смотрит на это и не может отвести взгляд, фигура в заходящих лучах закатного солнца, пробивающихся сквозь запотевшие мутные окна квартирки, кажется невозможно прекрасной и такой притягательной, что подгибаются колени, что подгибается душа и падает окончательно и бесповоротно замертво на пол. У Се Ляня и на душе морозы, и на улице морозы, и пальцы жжет предательским жаром, когда руки в теплой крови, не своей, ха-ха, нет, конечно, не в своей, берут в свои чужие тонкие кисти рук и теплое дыхание проходится по ладоням. Они стоят на краю, вот-вот, еще мгновение и упадут вслед друг за другом, Они дышат пропаном и ужинают яблоками с цианидом, будто играют друг с другом. Кто из нас первый умрет, а кто свихнется? Не волнуйся, когда все кончится и наконец-то рухнет, я буду носить на твою могилку цветы. — Обязательно черные розы. Обязательно. — Я принесу белые лилии. Се Лянь смеется и притягивает за шею для объятий, крепких — крепких, а к спине приставляет нож. Сан Лань притягивает тонкую талию ближе и, зарываясь лицом в пахнувшие корицей-яблоками волосы, сильнее сжимает в руках белую ленту, такой и задушиться не жалко будет. Или задушить. У них разлука — вечная вечность, у них новая встреча — горящий святым огнем момент. У них руки по локоть в крови, и буквально, и фигурально. Тут хочешь, не хочешь, а сойдешься на почве взаимных противоречий и биполярного расстройства. Одного на двоих. — Если ты захочешь убить меня, выстрели, пожалуйста, в сердце. Мне кажется это достаточно романтичным. — Я заспиртую кусочек и буду носить его на цепочке, не волнуйся. Не волнуйся. Часть тебя навечно останется со мной.