***
Оксана не понимала, холодно ей или нет. Пронизывающий ветер трепал волосы, заставлял лететь куда-то вперед крупные складки кружевной фаты, задувал прямо под юбку, отчего ноги, от пяток до самых бедер, совершеннл заледенели. Крупные локоны — не иначе как выбившиеся из прически, где это видано, чтобы невеста — и простоволосая, — били по раскрасневшимся щекам и плипали к вспотевшей шее. Выбраться из кареты — о Господь Вседержитель, откуда только у папеньки деньги на такую роскошь, — стоило огромных усилий. Ступни по непонятной причине безумно болели, а многочисленные длинные белые юбки, заполнявшие все пространство кареты, позволяли разве что сильнее запутаться, но никак не выбраться на аккуратную, тщательно выметенную площадь перед храмом. И даже если внутри, в карете, грудь Оксаны буквально сковывало льдом, то здесь, снаружи, бушевала настоящая метель. Сероватые, рыжеватые, розоватые хлопья летели в безумном танце, кружились перед лицом, ненадолго оседая тут и там, а потом вдруг снова взмывая в воздух. Разве что снег почему-то не таял. И сугробов, приличествующих такой стуже, тоже не было. А еще в подвенечном платье отчего-то было безумно жарко. По спине струился пот, отчего лиф платья стал совершенно мокрым. Мочки ушей горели, словно после долгой прогулки без платка, бедра кололо, как в невозможный мороз, а на удивление спокойное сердце в груди то застывало льдом, то полыхало жарким пламенем. Отец ловко подхватил Оксану под руку и повел — нет, потащил, так быстро приходилось идти, чтобы поспевать за ним, — ко входу в церковь. Он заметно осунулся: почему-то в памяти Оксаны и спину он держал ровнее, и залысины его были меньше, и живот был немного больше. Да и кругов под глазами не было. Кафтан такой богатый, помнится, она сама ему расшивала: разве на ярмарке какой сыщешь столь искусную работу? Отец почему-то не говорил с ней. Даже не повернулся. Церковь все приближалась, вот уж и ворота прошли — а не остановились, не перекрестились. Идущие следом гости, шумно распевая песни, похоже, тоже ничего странного в этом не увидели. Оксана коротко обернулась — и лишь подивилась тому, как нарядно все одеты. Неужели на ее свадьбу, с таким весельем, в лучшей одежде… У шагавшей слева мачехи на голове был диковинный платок, никогда она такого не замечала. Может, пан Басаврюк привез? А тетка Марья этот сарафан, помнится, все для похорон берегла. Оксане вдруг стало страшно. Свадьба? Когда их обручить успели? Да и с кем? Почему она не помнит лица своего жениха? За кого она вообще могла пойти, за Николая Васильевича? Так почему здесь? Неужто это в его имении такая церковь? От яростного ветра многочисленные деревья — куда не взгляни, ни единого листа, лишь сухие ветви, и все плотной стеной, даже горизонта не увидишь — скрипели и гнулись. Время от времени особенно сильный порыв обламывал сучья — и те, словно невесомые, летели вперед, танцуя вместе с хлопьями снега, окрашенного лучами закатного солнца в самые причудливые оттенки. Не похожи эти земли не только на Диканьку, но и вообще на Полтавскую губернию, где она родилась и выросла. Да и погод таких там никогда не водилось. Уж сколько лет она там и живой, и мёртвой провела, а все одно… Оксана снова испуганно посмотрела на ограду, за которой остановилась карета. Кованная черная изгородь. Роскошь такая… — Ты не волнуйся, милая, — медовым голосом запела мачеха прямо на ухо. — Жених тебя в обиду не даст. На сердце спокойно, в надежные руки тебя отдаем… Мачеха… Господь Вседержитель, но мачеху же Александр Христофорович убил, особой пулей, чтобы та Легиону не досталась! Почему тогда она на венчание пришла? И отец… Отца же она с тех пор, как утопилась, больше и не видела… В тот же год он помер, только на том свете оказался, ни разу его в их проклятой Диканьке, где только нечисть и обитала, не видела… Отец буквально затащил ее в церковь: двери с грохотом затворились, едва ли не в спину ударили. Даже странно, что юбок длинных не зацепили. Кто-то придержал? Да и идти легче намного, в ногах ничего не путалось. Вздрогнув, Оксана опустила взгляд и едва удержалась, чтобы не охнуть. Пышных юбок больше не было: только ее длинная рубашка, в которой она мавкой по запруде и окрестностям разгуливала. Каждую оборку, каждую складку помнила. Разве что сияла рубашка чистейшим белым, словно лучи закатного солнца ее коснуться не могли. Да что же такое, кто вообще венчается на закате? И что с иконами… Ни одной не разглядеть, все черные да позакопченные. Лик на каждой словно углем вымарали, свечи все затушили… И здесь тоже снег петляет, на подоконниках и скамьях пляшет… Под фату полетел, к губам прилип, только не растаял. Запаха какого, свежести не было совершенно. Оксана облизала губы, зубами снежинки содрать попыталась — без толку. Разве что привкус суховатый почудился. Свободной рукой — правое предплечье, в которое вцепился отец, уже онемело, — попробовала от снега избавиться, чуть в складках фаты не запуталась. — Ты не беспокойся, милая, — снова запела мачеха на ухо. — Ты здесь самая красивая. Ни у одного такого платья здесь нет. Все в чем похоронены, в том и пришли. А ты — другое дело, ты ведь умерла в этом. Ткань еще живое тепло помнит. — За кого вы меня замуж отдаете? — взвилась вдруг Оксана, пытаясь вырваться. На пальцах остался размазанный снег, вернее то, что она посчитала снегом: невесомый серый пепел. — Не пойду! Не хочу! В прошлый раз утопилась, и в этот не покорюсь! — Да не дергайся ты, дуреха, — рассерженно заскрежетала мачеха, тут же как клещами сжимая ее плечо и принимаясь тащить к алтарю. — Что только гости подумают. Сама согласие дала, что же теперь воздух сотрясать? А ну, признавайся, мерзавка, согласилась? Воскресла, а ведь предупреждал колдун, что в Преисподнюю гореть отправишься! Да и цепи — неужто такая великая цена? — Прости, доченька, — тихий, мертвый шепот отца напугал Оксану даже сильнее, чем внезапное воспоминание: подземелья, Всадник, ее Гоголь, темный… Дурак, не знавший даже, кто он на самом деле… Она умерла. Снова умерла! Почему она не помнила? — Ты иди, иди к алтарю. Уж лучше Его невестой, чем как все мы. Мучиться меньше. Оксана вырывалась так отчаянно, что даже фата с головы на пол полетела, рассыпавшиеся шпильки зазвенели. Кружевное полотно опустилось на начищенные доски — и вдруг почернело, напитываясь чем-то темным и тягучим. Тем, в чем были перемазаны босые ступни Оксаны. Смола… — Да отпустите же! Не пойду! — отчаянный крик отдавался от стен, но гости будто бы и не замечали. — Прояви хоть немного уважения, мерзавка. Такую честь сам Хозяин оказывает, — прошипела мачеха. В горле совершенно пересохло. Опаленную кожу стягивало, лоб горел, словно в лихорадке. О, как Оксана сейчас тосковала по прохладе, что царила в запруде… По щекам невольно побежали слезы — и тут же пересохли. Капли разве что радугой глаза затуманили. Мир вокруг размытым стал, не более. — Ты, мавка, и правда, не гневи никого попусту, — послышался почти сочувствующий голос. Оксана резко вскинула голову — и увидела на месте священника Данишевского в черной сутане с расплывающимся на груди кровавым пятном. Лицо его осунулось, да и привычного блеска в глазах больше не было. — Отсюда сама никак не выберешься. Он поднял выше руку, показывая толстую узловатую веревку, что шла от его запястья к алтарю. — Так порви ее — и убегай, — снова рванулась Оксана. Утешать Данишевского? Ну уж нет. Это он ей удружил такое… С хозяйкой своей. Знала бы сразу — никогда бы не согласилась… Темного дозваться попробовать? Да что с него толку. Его живые-то чуть на тот свет раньше срока не отправили, маленькая ведьма спасла. Этот дурак только и может, что в беду какую попасть. Вию в глаза уставиться! Дурень, как есть дурень! И она сама не лучше. Доверилась колдуну, Александра Христофорыча — вот уж кто специалист в делах нечисти — не послушала, о любви какой-то размечталась. И ведь уже сорок лет как не девочка, что же дурь-то такая в голове заплясала? В барина она влюбилась, как же. — Только само пекло эти оковы разорвать может, — грустно улыбнулся Данишевский и уставился в окно. Там царила глухая ночь — Оксана даже удивилась, почему от купола церкви до сих пор по зале разливался багряно-оранжевый свет, — и серебрился огромный лунный диск. Казалось, свечение его было даже ярче, чем закатное солнце. На мгновение остановившись, откинув со лба темную прядь, Оксана присмотрелась внимательнее — и поняла, в чем состояло наказание Данишевского. Там, на далеком холме, его жена раз за разом обращалась во Всадника — и не было этому конца. Дергаясь в цепях, она тонула в пролитой крови, захлебывалась, отчаянно кричала, рыдала, звала всех — от Гоголя до отца Варфоломея, но это не помогало. Вновь и вновь приходили к ней образы погибших девушек. Пролитые их слезы капали на лицо Лизы, отчего кожа покрывалась язвами. В отчаянии пытаясь избавиться от части боли, она судорожно вытирала щеки, и слезы разъедали ее пальцы. Из спины вырастали рога, руки чернели, Лизу рвало кровью — и снова она видела каждую из своих жертв. — Лучше бы я там горел, — тихо шепнул Данишевский: в глазах плеснулось отчаяние. — Но мы все выбрали свою судьбу сами. Не кричи попусту, мавка. Не выбраться отсюда. Что ж, если польский колдун так легко сдался, предпочитая смотреть, как его любимую ежеминутно наружу черти выворачивают, Оксана его советам следовать не собиралась. Невестой хозяина преисподней? Как же. Пусть попробуют… — Венчается великая грешница Оксана, — затянул Данишевский, отворачиваясь от окна, и доставая невесть откуда небольшую тарелочку с двумя кольцами. Слов его Оксана не слушала, продолжая беспокойно озираться. Ее руки никакие веревки не связывали, никаких оков она не видела. Только мачеха с отцом — вот и все. От этих сбежать несложно… Только потом куда? Размышляя, она даже не поняла, в какой момент мачеха нацепила ей на голову венок из шипастых роз. Лоб мгновенно оцарапало до крови. — А жених-то мой где? — насмешливо перебила Данишевского Оксана и горделиво поправила венок: гости испуганно охнули. — Хоть в глаза этому красавцу посмотреть. Или не на что? — Налюбуешься еще, — яростно прошипела мачеха, подталкивая ее к Данишевскому. — Надевай кольцо! Оксана не сдержалась и от всей души плюнула мачехе в лицо. Гости засмеялись, даже отец улыбнулся. Зато мачеху перекосило, да так, что платок с головы сполз — и Оксана почувствовала дурноту. Лицо мачехи, похоже, на том свете восстановили, а вот затылок так и остался месивом из волос, окровавленного мозга и гнилого мяса, в котором копошились жирные черви. — Золотое али серебряное? — игриво подбоченилась Оксана, поджав губы: не стошнило, и то хорошо. Воспоминания — словно нарочно их кто затер — медленно возвращались. Да она же в Преисподней не меньше недели провела! И мачеха-то ее и мучала… Все они. Только отец в стороне стоял… Да у нее наверняка сейчас на спине живого места нет… Огонь, много огня — и нестерпимая боль. Казалось, даже в разум к ней мучители сумели забраться, выжигая все самое светлое, что только оставалось. Данишевский открыл было рот, но вдруг уставился куда-то на балки под самым потолком, у полуразрушенного купола: через дыры в нем отчетливо виднелись алые звезды. Перехватив потянувшуюся было к блюдцу Оксану за запястье, Данишевский склонил голову в притворном почтении. Откуда-то снаружи, скользнув внутрь через окно, мелькнув багряной птицей, рядом с Оксаной проступила призрачная тень. На мгновение над куполом церкви загорелось невыносимо яркое светило, напоминавшее огненный глаз, золотое кольцо на блюдце полыхнуло кроваво-алым. Тень в этот момент померкла, осела — и словно забилась в щели. Гости поморщились от сияния и тут же попадали на колени. Светило исчезло так же внезапно, как и появилось: разве что на золотом кольце запеклась капля крови. — Ты мне поможешь, а я помогу тебе, идет? — шепнул вдруг Данишевский, притягивая Оксану к себе. — Я подскажу, куда бежать. — Как в прошлый раз? Нет уж, как-нибудь сама, колдун, — презрительно бросила Оксана. Данишевский щелкнул пальцами, повел рукой — и тень выбралась из щелей в полу, снова принимая подозрительно знакомые очертания. Лицо казалось смазанным, зато получилось разглядеть роскошный темно-вишневый сюртук с пылающим орденом на груди, мудреную рукоять трости и едва заметные очертания рогов, венчающих голову. Оксана попыталась отступить, да не вышло. — Какой мне смысл тебе снова хуже делать? — яростно зашептал Данишевский. — Ты невестой самого Хозяина станешь. Да ты мне такой ад устроишь, если не уберешься… И не только мне. — Вот какая польза мне помогать? — скривила губы Оксана. — Да чтобы ты до Лизы не добралась, дуреха, — расплылся в наигранной улыбке Данишевский и тут же посуровел. Гости только начинали подниматься на ноги и перешептываться, удостоверившись, что огненное светило за ними больше не следит. — В кольце — часть Его силы. Само пекло в нем заключено. Сожжешь мои оковы — и я скажу, куда бежать. Не понравится — обратно их вернешь. — А сам чего, не пойдешь? — усмехнулся Оксана, еще раз рванув на себя руку: скорее для вида, чем взаправду. Данишевский тоскливо улыбнулся — и вновь посмотрел в окно, на Лизу. Знал бы Гоголь, как его любимая страдает. И как нелюбимой повезло… — Хорошо, колдун, — покосившись на будто бы и не слышавшего ее отца, шепнула Оксана. — Что мне нужно делать? — Так ты согласна? — прищурился Данишевский. — Согласна, — Оксана на мгновение расслабила руку. Данишевский указал на золотое кольцо. Тень, словно изменив структуру, тотчас схватила украшение и надела его на безымянный палец Оксаны. Черное склонилось и невесомо прикоснуло сначала к тыльной стороне кисти, а потом — к внутренней стороне запястья. Пить больше не хотелось. Пересохшие губы потрескались, потекла кровь, отдаваясь на языке чем-то соленым. Кольцо снова полыхнуло. — Твоя очередь, — завертел головой Данишевский, нервно поглядывая на дрожащие двери. — Надевай на него серебряное. — На что я должна ему его надеть? — фыркнула Оксана. — Он же… Да как туман! — Делай, что говорю, медлить нельзя, — заскрежетал зубами Данишевский, рванувшись вперед: веревка тотчас натянулась. — Он сам разберется. Делай, мы в Преисподней, никто же не спрашивает, почему в этом пламени до сих пор волосы не сгорели! Осторожно ухватив серебряное кольцо и ощущая себя донельзя глупо, Оксана повернулась к тени, судорожно сглотнула, глядя на чуть заметные рога, зажмурилась и протянула кольцо. Громыхнули окна, затрещали доски. Тень растворилась, будто ее и не было: кольцо тоже пропало. Отец выпустил плечо Оксаны, отходя к мачехе, и чуть улыбнулся. Данишевский же, напротив, сильнее впился в руку невесты: — Они еще не поняли, что произошло. Слушай. Представишь, как веревка горит — должно сработать. Как только это случится, я их оглушу — и беги… — Куда? — Оксана закусила губу, судорожно пытаясь припомнить хоть что-то, кроме сухих деревьев. — Главное — выбегай за ворота. Там увидишь горы… Высоко не забирайся, выход где-то в ущельях, как я слышал, — зашептал Данишевский, поглядывая на мачеху Оксаны. — Точнее никто не скажет. У тебя одежда живая, может, и почувствуешь… Прячься. Ни с кем не говори. С кольцом тебя никто не тронет, а если что — бей наверняка. — Ты говорил, что одной не выбраться, — Оксана прищурилась. — Откуда мне было знать, что за тобой придут? — он закатил глаза и отстранился. — Жаль, что место только одно, безумно жаль. Может, еще вспомнишь про меня. Позже. Данишевский наконец отпустил ее руку, неторопливо поправил сутану и гордо поднял подбородок, одним презрительным взглядом заставляя заподозрившую что-то мачеху остановиться. Снова широко улыбнулся — в этот раз в его глазах все-таки блеснул хитрый огонек — и повел руками, словно пытаясь охватить всю свою названную паству. Гости мгновенно склонили головы, зато Данишевский выжидающе поднял бровь, намекая на все еще болтавшуюся на его запястье петлю. Оксана судорожно вдохнула, пытаясь набраться храбрости. Представить пламя, пожирающее веревку, оказалось несложно. Кольцо нагрелось, обжигая руку до самого локтя… Огненный вихрь, возникший из ниоткуда, вместе с веревкой испепелил рукав сутаны Данишевского и покрытый грязным воском подсвечник. От неожиданной боли где-то в костях Оксана охнула, хватаясь за локоть. Данишевский ошарашенно посмотрел на обгорелое пятно на полу и с коротким «спасибо» вдруг хлопнул в ладоши. В следующее мгновение оба они оказались за воротами. Кованная ограда заскрежетала, лязгнуло железо — и багряное зарево стеной выросло прямо из-под земли, закрывая всем, кто находился в церкви, путь на свободу. — Все-таки солгал! — рассерженно бросила Оксана, разве что ногой не топнула. Данишевский засмеялся. — А вдруг ты бы решила обмануть, мавка? Я все-таки колдун, а мы что-то да умеем, даже после смерти, — он шагнул ближе, поправляя на голове Оксаны венок, и указал испачканной в крови рукой куда-то на едва заметную тропу. — Тебе туда. Поспеши. Скоро сюда вся свора слетится… Прощай, Оксана. Забудь о своем писателе, не он за тобой явился, как я погляжу. Над землей, под багрово-черным небом разносился чудовищный вой и гул. Данишевский, обеспокоенно осмотревшись, быстро зашагал в другую сторону: туда, где, по его мнению, находилась его Лиза. Оксана не стала провожать его взглядом. Поправила кольцо, невольно отмечая почерневшие, как от сажи, руки, и побежала по указанной ей тропе. Гряда скал выросла перед ней очень скоро, и на смену горячей, но мягкой земле пришли острые камни, что впивались в босые ступни. И куда теперь? Кто за ней пришел? Что за глупости говорил Данишевский? Неужто Александр Христофорович нашел какой-то способ до нее добраться? Вряд ли. Он вообще о Преисподней никогда не рассказывал. Да и сама Оксана после смерти прямиком на запруде оказалась, ничего подобного не помнила. Где, черт возьми, тут выход? Везде один обжигающий воздух и ничего живого. Камни, пламя танцует, откуда-то с небес пламя падает, пепел всюду… Спрятавшись за первой же попавшей гранитной стеной, Оксана опустилась на землю, окончательно измазав когда-то белую рубашку. Дороги закончились, троп не было видно, а слезы, что от невозможной духоты невольно наворачивались на глаза, обжигали тонкую кожу. Сажа с пальцев никак не оттиралась: только кольцо продолжало сиять первозданной чистотой. Гул немного поутих, хотя Оксане и казалось, что звук этот до сих пор гремит в ушах. Камни то и дело падали вниз, тихо стуча. Мелкий песок шелестел, ветер завывал между скалами… Тишина здесь, похоже, никогда не наступала. Оксана обхватила себя за плечи и закусила губу, чтобы не расплакаться. Куда дальше? Даже выберется она к живым, и что? Так и останется мертвячкой? А тело где? Кто же его выкопает? Да и Александр Христофорович наверняка уже уехал из Диканьки. Кто еще ее услышит? Хватит ли сил, чтобы самой выбраться? Погрузившись в свои мысли, Оксана не сразу услышала чьи-то осторожные шаги, а когда услышала — испугалась. Прижавшись к камням, она закусила губу, закрыла глаза, сжимая кулаки, и, почувствовав, как кольцо снова нагрелось, закричала. Так, как, бывало, делала это на запруде, прогоняя непрошенных гостей. Наверху что-то зашевелилось — и с жутким грохотом почти на голову путнику повалились валуны. Тот успел отскочить: лишь от последнего увернуться не получилось. Камень ударил по затылку — и человек повалился на землю. У Оксаны от ужаса волосы дыбом встали, стоило ей узнать сюртук гостя. Темно-вишневый, чистый, ни пылинки, так и переливается. Широкие сапоги, трость с набалдашником в виде птичьей головы, выбритые виски… Тот самый следователь, с которым приехал Гоголь! Господь милосердный, Оксана даже Тесаку бы так не удивилась. Этот человек… Яков Петрович, точно. Он же из орденских, что с нечистью под начальством Бенкендорфа воевали. Так мало что из орденских, этот, судя по привезенным вещам, еще и с монахами Легиона знался. Теми самыми, которых нечисть боялась сильнее кольев из освященного дерева. Хотя какое там… У тех монахов таких кольев — как грязи. Хома же из них был. Бедная Ульяна… Да упокоится ее грешная душа с миром. И это он, Яков Петрович, за ней явился? Что ему от нее нужно, что сюда, в Преисподнюю, спустился? Эти из Легиона и такое умеют? Кто знает, может, в Преисподней ей жизнь еще и медом покажется по сравнению с тем, что монахи ей устроят? Переминаясь с ноги на ногу, Оксана размышляла, а не вернуться ли ей — ну, Хозяин, тоже ведь нечисть… А что его даже местные боятся — так это понятно, нужно же своих слуг в узде держать… Сама тоже такой служанкой окажется. Ладно если не на цепи… Ну нет, вернуться сюда она всегда успеет. Решительно тряхнув головой, Оксана бросилась к следователю, переворачивая того на спину. Затылок вскользь задело, крови не видно почти, да и… Как кого-то в Преисподней камнем убить? Что за чепуха. — Эй, вставай, — нервно озираясь, Оксана хорошенько тряхнула своего горе-спасителя, расстегнула ему ворот рубашки и ослабила галстук. Разлегся, чтоб его… Один на лошади ехать не способен, как мельницу можно было не заметить? Этот под обвал в Преисподней попал… Везение, ничего не скажешь. — Вставай, следователь. Какими судьбами? Ну, Яков Петрович, живее, не то сюртук загорится… От души отходив следователя по щекам, Оксана усмехнулась: почувствовала, как беспокойство ее медленно отпускает. Тот, к слову, что-то заворчал, с трудом разлепляя глаза, медленно сел, ощупывая затылок, скривился, заметив серые пятна пепла на собственных брюках, и вдруг засмеялся. — Ох, Оксанушка, ну и удивили, — расплылся он в довольной улыбке. Казалось, по сторонам ему смотреть до невозможности противно, а вот фигурка Оксаны отчего-то притягивала взгляд. — Славно вы это с камнями… Почти сработало. Вы убегайте в следующий раз, не ждите, пока враг очнется. — А ты враг? — Оксана отодвинулась и с опасением уставилась на него исподлобья: ну как рога есть, а она их не разглядела. — Орденский? — Ну, положим, «орденский» — это еще не враг. У меня прадед с прабабкой из ваших… Колдуны, оба колдуны, — торопливо продолжил следователь, замечая непонимающий взгляд Оксаны. — Но вообще… Тут как посмотреть, душа моя. Хлопнув себя по карманам, следователь двумя пальцами вытащил вдруг серебряное кольцо: то самое, что Оксана пыталась надеть на тень в местной церкви. — Сразу скажу, так получилось. Александр Христофорович потребовал, чтобы в обмен на одну услуг, — неторопливо заговорил следователь, словно вокруг не Преисподняя, а хата с горилкой на столе. Неторопливо на ноги поднялся, к трости наклонился как в танце каком. Оксана побледнела, вспоминая странные очертания тени, но довольно быстро взяла себя в руки. Гордо вскинула голову и хотела уже фыркнуть, что это не имеет значения, и единственное, чего ей хочется — знать, как отсюда выбраться, как вдруг послышались раскаты грома. Небеса сияли фиолетовым, а пепла словно стало меньше.…исполни их дома пшеницы, вина и елея и всякого блага…
Монотонный заунывный голос отдавался от скал: камни задрожали, грозя новым обвалом. Тотчас спохватившийся следователь сунул трость подмышку и схватил Оксану за запястье, помогая подняться, и принялся осматривать ее с головы до ног с видом заправского врача: — Вы сильно измучены? Идти сможете? — дождавшись, пока она кивнет, он продолжил. — Тогда быстрее. У нас полчаса осталось, не больше… Я, признаться, точно не знаю, через какой из выходов мы с вами сможем пройти. Не дожидаясь чего-то еще, Оксана отряхнула ступни — не особо помогло, пыль и песок к смоле налипли, — и побежала за следователем. Камни снова вонзались в пятки, но дышать отчего-то стало легче, да и воздух здесь казался во сто крат чище. Громовой голос священника продолжал звучать над скалами.…Боже наш, славою и честью увенчай их…
Венок из роз, залитых кровью, упал с головы Оксаны и разбился на сотню крохотных багряных кусочков. Послышалось шипение, и услышавший неладное следователь, торопливо оборачиваясь, рванул Оксану к себе, на мгновение поднимая в воздух: как раз вовремя, чтобы обратившиеся в змею пятна крови не успели укусить ее за лодыжку. Сердце его отчаянно билось. Ничем подобным Оксана в Преисподней похвастаться не могла: кровь слишком уж медленно двигалась. Даже выступившие из царапин капли алого, казалось, вытянул дьявольский венок. — Спасибо, — шепнула Оксана, удивленно разглядывая три уродливых шрама на шее следователя. С такими ранами не выживают. Ни один доктор не зашьет… — Ты тоже из мертвых? — Я бы назвал это тремя командировками на тот свет, — отшутился следователь и легко отпустил Оксану, беспокойно разглядывая каждый пляшущий среди камней огонек, каждое черное пятно. — Самыми неприятными в моей жизни, чего греха таить. Вряд ли в четвертый раз сумею выбраться, у самого Дьявола Невесту увел… Это уже личное оскорбление. Так, голову свою прелестную наклоните. Еще что-то из местных подарков осталось? Позвольте-ка… Прикусив губу, он нахмурился и потянулся к локонам Оксаны. Мгновение — и вот уже крохотная черная шпилька упала на камни: одна из тех, что еще недавно должны были удерживать на голове фату. Последняя.…и удостой их старости почтенной…
Следователь вздрогнул, разбирая слова, и снова потянул Оксану за собой. — Далеко еще? — выдохнула она, подбирая полы рубашки. — За этими скалами есть озеро… Огненное озеро, — следователь крепче сжал в свободной руке трость. — Вы — мавка, вам бы сюда воды, наверное… А другого нет. Вот я болван! Самое важное, а забыл совершенно. Жизнь вечная… Остановившись у самого края скалы, он торопливо вытащил из карманов сюртука крохотную коробочку, торопливо открыл — и уложил в руку Оксаны кусок смоченной в вине просфоры. — Плоть Его, — торопливо объяснил следователь, — и кровь. С исповедью… Да куда уж искреннее раскаиваться, как не в Преисподней. Ешьте. Вы почти не дышите, и так вашу душу местный Хозяин будет искать дольше. Всю власть над вами потеряет.…оставления грехов и согрешений наших…
Торопливо кивнув, Оксана отправила в рот хлеб — и поняла вдруг, что на причастии уже лет сорок не бывала. Да и кто бы утопленницу в церковь пустил? На глаза невольно навернулись слезы. В воздухе впервые за долгое время она ощутила запахи. Тяжелое, гнетущее марево, раскаленная сера, горелая плоть, едкий дым, разложившиеся останки… И даже это зловоние казалось благословением. Следователь, не глядя на Оксану, смотрел вниз: туда, где рядом с узким берегом величественно перекатывались волны жидкого огня.…кончины жизни нашей безболезненной, непостыдной, мирной…
— Вы на меня злитесь, верно? — вдруг повернулся к Оксане следователь и вздрогнул, когда услышал вдалеке лязг металла. — Мы безумно спешим, но я должен сказать, что другого способа вас вытащить совершенно точно не было. — На земле и выскажешься, — яростно бросила Оксана, чувствуя как нагревается кольцо. Сознание на пару мгновений захлестнула паника — и тотчас отступила. На вершине скалы что-то засветилось, послышался протяжный стон, и тотчас послышался жуткий грохот: камни полетели вниз. — Иди, ищи свой выход. А я с дорогой сюда разберусь. У нас будет время. — Да я, в общем-то, немного о другом, — виновато улыбнулся следователь и, прислонив трость к скале, опустил освободившиеся руки на плечи Оксане. — Я вход уже нашел. Когда выберетесь, постарайтесь не навредить тем, кто окажется рядом. Будет… Непривычно. — Что такое ты несешь?.. — начала было Оксана и тотчас почувствовала, как ее толкают прямо с обрыва в огненное озеро. Ноги больше не чувствовали под собой горячей, почти обжигающей земли. И Оксана закричала.***
В монастыре было нечем дышать: по неведомой причине кипящая в чаше кровь буквально пылала, но, вопреки всем законам природы, не сворачивалась. Воздух наполняла невозможная вонь горелой плоти, смешиваясь со сладковатым ароматом ладана. В чаше тлели какие-то веточки, то и дело вспыхивая зеленым. Священник, продолжавший читать венчальную службу, лишь изредка морщился, но не прерывался ни на мгновение. Монах — тот самый, что еще совсем недавно пустил Якову Петровичу кровь, — теперь, демонстрируя недюжинную силу, в одной руке держал над его головой тяжелый венец, а в другой — сгоревшую больше чем до половины венчальную свечу. Монахиня, которую называли матушкой Софией, точно с такой же ношей сидела у лохани с водой. Внезапно вернувшаяся в залу тень затушила половину свечей, вдребезги разбила несколько окон, прикоснулась к стенам, повалив две иконы, и раскидистым облаком замерла прямо над монахами. В следующее мгновение вода в лохани вдруг засветилась, пошла пузырями и закипела. Поднявшийся пар докрасна обжег руки монахини, но та дернулась лишь в тот момент, когда вся вода вдруг обратилась ослепительным всполохом багряного пламени. Лохань в одну секунду превратилась в костер — и рассыпалась пеплом. У стола, на котором неподвижно лежал уже совершенно одетый Яков Петрович, ровно в том месте, где стояла лохань, теперь лежала обнаженная темноволосая девушка и тяжело дышала. Заливаясь слезами, она прижимала совершенно черные руки к груди. — Одежду, быстро! — коротко приказал монах, прислушиваясь к словам священника. — Оксана, верно? Тяжело, конечно тяжело… Нужно в руки себя взять. Он еще там? Поправлявшая на плечах плотное покрывало Оксана кивнула, не сразу понимая, о ком речь. Только заметив знакомое перепачканное кровью лицо, застывшее тело на тяжелом столе, она смертельно побледнела. — Тогда помоги ему. Кольцо… — монах медленно выдохнул, пытаясь справиться с нервами, и кивнул: тогда рядом с Оксаной снова появилось на удивление знакомое блюдце. Невольно замечая, что ее золотое кольцо никуда не делось, без лишних вопросов Оксана схватила серебряное, надевая его на безымянный палец Якову Петровичу. Руки не слушались: кольцо едва на пол не полетело. -…помилуй и благослови, — донеслось негромкое пение священника. Висевшая в воздухе тень снова взвилась, полыхнула красным и медленно опустилась на грудь Якову Петровичу, словно обнимая тело крыльями. Кровь снова потекла из порезов. Открылся и свежий разрез на шее, заливая белоснежный воротник рубахи красным. Вздрогнув от непрошенного воспоминания о собственной смерти в сыром подвале от клинка Всадника, Оксана подскочила на ноги, выбивая из рук монахини погасшую венчальную свечу. Кольцо, оставшееся еще со службы в Преисподней, снова полыхнуло — и нестерпимый огонь окутал все тело Якова Петровича. Монахи размашисто перекрестились, когда все многочисленные раны в одно мгновение затянулись. В следующее мгновение Яков Петрович, жутко захрипев, открыл глаза. Зрачки его сузились до крохотных точек, а пальцы судорожно хватали собственное горло. Успокоился Яков Петрович не сразу: ошалелым взглядом скользнул по закутанной в покрывало Оксане, уставился на матушку Софию и лишь замечая отблеск лампады в черном зеркале стал прерывисто дышать, как после долгого бега. — Опять живой, — словно разочарованно протянул монах, по-доброму улыбаясь. — Я на тебя и твою мавку все запасы извел. Как отчитываться перед Владыкой прикажешь, а?***
— Ни в какой другой монастырь я не поеду, — нахмурилась Оксана, наблюдая, как Яков Петрович отдает указания грузившим карету слугам. — И в этом не останусь. В Диканьку тем более не сошлешь, мне она опротивела. — Но Александра Христофоровича-то где-то дождаться нужно, — негромко отозвался он. Разговор этот за последние сутки повторялся не раз, и ни один аргумент на Оксану совершенно не действовал. — Не на местном же болоте, что за глупая привычка! Все ноги в пиявках потом… Поежившись, Яков Петрович поправил галстук: скрывать третий шрам оказалось сложнее, чем два старых. — Не я ему обещала вернуться, — рассерженно заявила Оксана, обмениваясь с проходившими мимо монахами неприязненными взглядами. — И не будь моих вонючих болот с их тиной, оба до сих пор в саже из Преисподней ходили бы. — Я своей крови и так достаточно расплескал, чтобы еще и пиявок ею кормить, — поджал губы Яков Петрович. Последние два ящика громыхнули, поднимая в воздух пыль. Яков Петрович хотел уж было возмутиться, но покосился на главного из местных монахов Легиона и прикусил язык. — А я представления не имею, что за силу получила благодаря Данишевскому, — прошипела Оксана, заставляя Якова Петровича сделать шаг назад и опасливо покоситься на поблескивающее на ее тонких пальцах кольцо. — Этот твой… Отец Павел заявил, что в Персии видел подобное. И что мне, тут сидеть, пока ты туда один уезжаешь? Я не Гоголь, я хочу знать, что я такое. Мне почему-то кажется, что за такой побег в Преисподней ничего доброго меня не дожидается. Тебя, кстати, тоже. Яков Петрович устало потер нос и поднял глаза к небесам, что-то беззвучно прошептав. На лбу залегли глубокие морщины: как бывало в минуты особенно тягостных раздумий. — Я должен как-то подтвердить, что сумел вернуть вас… Тебя из Преисподней, — сбился Яков Петрович и поморщился. Оксана кивнула и насмешливо улыбнулась: — Я ему напишу. Чай не безграмотная, барин. — Давайте тогда еще и через Гоголя это письмо передадим, чтобы вообще весь белый свет оповестить. Представляете, как Николай Васильевич обрадуется? — с видом человека, задумавшего невозможную пакость, потер руки Яков Петрович, но тут же нахмурился. То ли заметил, как Оксана побледнела, то ли вспомнил, как с Гоголем расстался. Непрошенное «вы» снова и снова срывалось с языка. — Почему вы не хотите его дождаться? Он из ваших, суровый такой, со своей седой гривой… С ним-то проще общий язык отыскать, чем со мной. Вы меня прекрасно нагоните по пути в Персию… — Он до сих пор дозволение епископа не принес, этого недостаточно? — скривила губы Оксана и повернулась, оглядывая церковь. — Пойду с матушкой поговорю, не в одной же одежде в такой путь отправляться. Хотя видит Бог, глаза бы мои этот монастырь не видели. Бумагу с чернилами еще… Подобрав юбки, Оксана зашагала прочь. И без того перепутавшиеся ее волосы нещадно трепал ветер: попадавшиеся навстречу монахи шарахались в сторону. На полпути Оксана вдруг развернулась, заправляя прядь за ухо, и широко улыбнулась: — Только попробуй без меня уехать, Яков Петрович. И на том, и на этом свете достану. Яков Петрович не ответил, разве что коротко улыбнулся, машинально потирая серебряное кольцо. Интересная компания подбирается. Бенкендорф с ума сойдет от восторга. Вот только впервые в жизни одобрение такого высокого начальства волновало Якова Петровича в последнюю очередь.