Людвиг Штирнер - ассистент профессора Доуэля

Глаза профессора Доуэля остановились, губы замерли. — Господин Штирнер, — позвал следователь. Штирнер не ответил, и следователь позвал вторично, возвысив голос: — Пройдемте в кабинет! Штирнер медленно повернулся к следователю. Рассеянно глядя мимо, сказал: — Ах, да, конечно, пройдемте… Он как-то разом сделал несколько больших шагов и, опередив следователя, скрылся в кабинете. Наклонился к к ящику стола, пошарил внутри, не раскрывая его широко, то, что нужно, он и так бы нашел на ощупь. Сзади кашлянул следователь: — Господин Штирнер… Штирнер развернулся к двери левым боком и молча поднес револьвер к виску. За щелчком взводимого курка последовал грохот выстрела. Но мгновением раньше кто-то сильно толкнул Штирнера под локоть. Раздался крик. В кабинете стоял дым, с потолка сыпалась штукатурка, а Мари Лоран пыталась выкрутить руку Штирнера, все еще сжимавшую револьвер. — Что вы! — прошипел Штирнер с досадой. Он рванул руку и почти освободился, но на помощь Мари пришел следователь. Вдвоем они отобрали у Штирнера оружие. Тот отпрянул к стене, тяжело дыша. Глаза смотрели с ненавистью. — Вы не имеете права… — начала Мари. — Уходить от правосудия, — подсказал полицейский, но Мари покачала головой: — Нет, бросить все, как есть. — Доуэль умер, — прошептал Штирнер. — Клянусь, что он умер сам, и чего вы еще от меня хотите? Даже я уже не воскрешу его и не поставлю на ноги. — Брике, — сказала Мари, кивая в сторону раскрытой двери. — Вы не имеете права покончить с собой и бросить ее в таком состоянии. — Брике, да… — Штирнер растерялся. — Но она уже может не перенести повторной операции! — Она и первой могла не перенести, — сурово ответила Мари. — Если вы трусите исправить свои ошибки, идите и поверните у нее воздушный кран! Штирнер усмехнулся. Мари испугалась, ей на секунду показалось, что именно так он и поступит, ничего ведь в нем не дрогнуло, когда он шантажировал ее смертью Доуэля. Но он только указал на нее пальцем: — Идите и сделайте это сами. Вы отважная женщина, вот и сделайте! — Я могу снять допрос с подозреваемого? — иронично спросил следователь. Штирнер и Мари, не сговариваясь, хором ответили: — Нет! Следователь развел руками. — Не вы ли, мадмуазель, так настаивали на обыске? — Я не говорила, что он убийца, я хотела разыскать голову профессора Доуэля и надеялась убедить господина Штирнера дать профессору новое тело, — ответила Мари, немного успокоившись. — Но Доуэль умер… второй раз. Штирнер устроил ему эту страшную вторую жизнь, ему и Брике. Если Доуэлю помочь нельзя, то надо попытаться спасти хотя бы эту женщину. — Она дура, — рявкнул Штирнер. — Однако она не просила вас отрезать и оживлять ее голову. — Как я найду ей новое тело из тюремной камеры? — В тюремной камере вы окажетесь, если будет доказано, что вы совершили серьезное преступление. Похищение научных трудов таковым не является… — Но убийство Доуэля? — снова вмешался следователь. — Доуэль умер от астмы, — вздохнул Штирнер с видом человека, понимающего, что ему все равно не поверят. — Сегодня он умер вторично, потому что ни искусственное кровообращение, ни воздушный кран не заменит тела, данного нам природой! — Вот и дали бы ему… — начала Мари. Следователь поднял руку, призывая к тишине: — Откуда тогда голова покойного профессора оказалась у вас, Штирнер? — Завещание, — бросил Штирнер отрывисто. — Ныне дважды покойный профессор завещал свое тело науке, все честь по чести. У меня есть нотариально заверенная копия. Тело его было похоронено на больничном кладбище, на аллее преподавателей, до приезда наследника, но тут уж… Пароход из Америки в Европу идет долго. — Мы это проверим, — задумчиво сказал следователь. — Копию можете показать? — Я видел завещание, — мрачно подтвердил Артур Доуэль, появившийся в дверях кабинета. — Но отец не позволял вам оживлять его голову и пользоваться его трудами… негодяй! — Он и обратного не говорил, — возразил Штирнер. — А что его голова — часть завещанного в пользу науки тела, никто возражать не станет? Опровергнуть последнее утверждение действительно было трудновато. Следователь задумался, попросил провести его к телефону и позвонил в участок. Повесив трубку, он обратился к Штирнеру: — Пока что вам разрешено оставаться под домашним арестом. Я буду здесь, пока мне не пришлют двух полицейских на замену. И попрошу всех очистить помещение. Мне нужно снять с обвиняемого допрос. — Как же он будет искать тело для пациентки? — возмутилась Мари. — Возможно, с него просто возьмут подписку о невыезде. — Ничего себе! — возмутился Артур Доуэль. — Подписку о невыезде за убийство моего отца! — Я попрошу вас очистить помещение, — с нажимом повторил следователь. — Позвольте остаться мне, — попросила Мари, и тон ее больше походил на требование. — Я следила за головами, за Доуэлем, за Тома, за этой несчастной женщиной тоже… Артур бросил на нее взгляд, полный упрека. Мари посмотрела в ответ спокойными глазами человека, уверенного в своей правоте: — Я принесу здесь больше пользы, Артур. Простите. — Голова моего отца, — прошептал Артур. — Ее надо достойно похоронить. — Мне очень жаль, — следователь покачал собственной головой. — В данный момент это улика. Вопрос с похоронами вы решите позже. Артур остановился на минуту перед столом с головой отца, затем круто развернулся и зашагал к выходу, бросив напоследок: — Я буду настаивать на эксгумации тела! — Ваше право, — согласился следователь. Артур этого уже не слышал. Он хлопнул дверью и исчез. Негр Джон невозмутимо и аккуратно запер дверь на засов. Штирнер тихо смеялся, остановившись в дверях лаборатории. — А ведь тот парень сбежал уже давно, — сказал он неестественно спокойным голосом. — Тот самый, ухажер нашей Брике. Мари-Мари, что, если красавчик Артур из того же теста? Ведь и он тогда сбежит от вас, если с вами случится несчастье и вы потеряете красоту! Голова Брике взирала на эту картину со смешанным выражением тоски и страха. Она плохо понимала, что происходит, и была настолько измучена, что, пожалуй, желала бы умереть. Она даже не вздрогнула, когда Штирнер внезапно обратился к ней: — Ладно, голубушка, будет вам тело, пусть это последнее, что я сделаю в жизни. Следователь сдержал слово. Предварительный суд по его рекомендации принял решение о подписке о невыезде. Сдержал слово и Штирнер. Он снова днями и ночами пропадал в морге. На всякий случай посетил он и железнодорожные станции, помня, как в прошлый раз отыскалось тело для Брике. Начальник станции пошелестел купюрами в кармане и пообещал немедленно информировать обо всех трагических случаях. Первая неделя прошла как в тумане. Мари молча выполняла всю работу по уходу за головой Брике. Они почти не разговаривали, Мари боялась давать опрометчивые обещания, а голове страшно было что-то спрашивать. Обычно Брике молчала, тупо уставившись в стенку, а Мари, выполнив необходимые процедуры, проходила в комнату за лабораторией и садилась за пустой стол. Она мысленно разговаривала с Доуэлем, просила прощения, что не успела спасти его, вспоминала их беседы. Теперь ей невероятно важным казалось поставить на ноги хотя бы Брике, иначе страдания всех бестелесных обитателей лаборатории будут напрасны! Джон спокойно звал Мари к столу по утрам и вечерам. Он один был уверен, что доктор Штирнер не подведет. По ночам Мари запиралась в своей каморке. Сиделка, которую наняли ей на замену, уволилась после испорченного выступления. Мари сидела в комнате тихо, как мышка, боясь столкнуться со Штирнером. Все же на исходе второй недели он появился дома раньше обычного, и Мари не успела позорно сбежать в свою комнату. Она обтирала голову Брике и не могла бросить пациентку. Штирнер прошел мимо них в кабинет, отпустив какое-то дежурное замечание. Мари перевела дух. В тот же вечер в дверь постучался неожиданный визитер. Все это время Мари опасалась, что к Штирнеру будут ломиться непрошеные гости, но парижане испытывали ужас перед отрубленными головами и обходили проклятый дом стороной. На звонок в дверь вышел Джон, как обычно, сообщил через цепочку, что доктор не принимает. Снаружи начали в чем-то убеждать. Джон прикрыл дверь и постучался в кабинет: — Простите, доктор! Тот человек говорит, что он ваш старый товарищ. Штирнер высунулся из кабинета. — Пусть не врет, — усталым голосом посоветовал он. — Товарищей у меня нет. — Он говорит, что учился в Мюнхене, когда вы заканчивали курс, — объяснил Джон. — Говорит, вы должны помнить его, его зовут Йозеф. Он прочитал о вас и заинтересовался вашими опытами. Штирнер возвел глаза к небу, что-то вспоминая. — Джон, скажите ему… Ладно, откройте дверь. Я скажу сам. Мари не смогла побороть любопытство и наблюдала за вошедшим из угла прихожей. То был молодой человек приятной наружности с небольшими усиками, одетый просто, но достаточно элегантно. Он радушно улыбнулся Штирнеру: — Людвиг, я был уверен, что вы узнаете меня, — начал гость по-немецки. Мари знала этот язык не слишком хорошо, но достаточно, чтобы понимать. Может быть, гость не говорил по-французски, может, хотел сказать что-то секретное, — подслушивать с ее стороны было неэтично, но сам Штирнер уже столько раз плевал на этику… В этот момент Штирнер прервал гостя: — Да, я помню вас. И именно поэтому не желаю иметь с вами ничего общего. — Зря, зря, герр Людвиг, — словно не обратил внимания на грубый тон хозяина. — Поверьте, мне есть что вам предложить. Ваши опыты с головами… у вас есть смелость. — Я под следствием. Предлагать мне нечего. — Все решают деньги, — заявил гость, широко улыбаясь. — И вы могли бы принести пользу на родине. Я бы предоставил вам столько тел с бестолковыми головами, хо-хо! Режьте, сколько хотите, вам никто слова не скажет! Просторы для экспериментов! — Ваша правда, — согласился Штирнер. — Тела мне нужны. Я бы принял вас… — гость снова начал улыбаться, — только в качестве лабораторного материала! Улыбка медленно сползла с лица вошедшего. Глаза превратились в щелочки: — Это что значит? — процедил он. — Это значит — убирайтесь вон. — Вы заплатите за это, — прошипел гость, пока Джон не очень вежливо подталкивал его к двери. — Вы горько пожалеете! — Джон, больше никому не открывайте, — бросил Штирнер и ушел в кабинет. Это происшествие ненадолго всколыхнуло атмосферу, в которой жили затворники. Дом снова погрузился в печальную ожидающую тишину. Ни Артур Доуэль, ни Ларе не навещали Мари. К Штирнеру несколько раз приходили из полиции, беседовали о чем-то, но меры против него не ужесточали. К концу второй недели он сам постучался в дверь комнаты Лоран. Мари затаилась, боясь сделать движение и выдать себя шорохом. — Послушайте, поборница справедливости, — послышался раздраженный голос Штирнера, — я не собираюсь мстить вам или еще как-то выяснять отношения. Я всего лишь хотел оставить вам ваше жалованье. Раз вы боитесь даже открыть мне, я оставлю деньги здесь, на полу. Заберите, а то сквозняк сдует. — Вы же уволили меня, — удивилась Мари. Она положила руку на щеколду, но открыть все же не решилась. — Вы сами кричали, что уволитесь и донесете, но ушли без официального увольнения, а раз уж решили вернуться к своим обязанностям, то не можете же вы работать без вознаграждения, так? — Так странно, — съязвила Мари. — С профессором вы не вели себя, как человек чести. — Да ладно. Вы понимаете, что попытка дать Брике новое тело тоже будет бесчестной? Вряд ли кто-то добровольно завещает свой труп для ее воскресения. Мари не нашлась, как ответить быстро и остроумно. — Это просто жалость, — сказала она наконец. — Да ладно, — повторил Штирнер. — Родню возможной погибшей вы ведь не жалеете. И раз уж речь зашла о жалости, пожалейте вашу матушку и отнесите деньги ей. Или мне самому ее навестить? — Спасибо, вашими прошлыми щедротами у нее есть сбережения. — Много их не бывает. Смотрите же, я ухожу. Деньги лежат у двери. Если пойдете навестить мать, возвращайтесь быстрее. Вдруг меня завтра арестуют… или вдруг мне завтра повезет. Послышался звук удаляющихся шагов. Когда все стихло, Мари осторожно выглянула из-за двери. На полу лежало несколько свернутых купюр, она быстро подобрала их, чувствуя себя воровкой, и опять заперлась. Повезло Штирнеру спустя неделю. Он позвонил домой с железнодорожной станции и велел срочно готовить пациентку к операции. Все прошло одновременно и в лихорадочной панике, и много спокойнее, чем в прошлый раз. Выбора у головы Брике не было. Погибшую Штирнер привез на своей машине. Мари привыкла ко всему, но не сдержала вскрика, увидев труп. Голова несчастной была полностью размозжена. — Как? — спросила Мари, пока они в четыре руки готовили тело к операции и подключали к искусственной системе кровоснабжения. — Что с ней случилось? — Положила голову на рельсы, — коротко пояснил Штирнер. Он тоже словно забыл о существовавших между ними разногласиях и неприязни. — Кто — не знаю, но, судя по одежде, какая-нибудь фабричная работница. Солнца не видела, досыта не ела — вон какая тощая и бледная. Не красавица, но без видимых уродств, совсем молодая, тело как тело. Как говорится, чем богаты… Придется нашей Брике довольствоваться этим. Джон, везите столик с Брике сюда. — Она не оставила записки? — спросила Мари, сердце которой зашлось от жалости к неведомой девушке. — Что же с ней случилось? — Некогда, потом поищем. Ее заметил обходчик, когда поезд приближался. Закричал, бросился к ней, но поздно. Она вроде успела поднять голову, но все равно — вот… Может, и передумала. Зато между смертью и операцией прошло максимум полчаса. — Она не получила травм позвоночника? Если ее ударило вагоном… — Видимых нет. Но вы что думаете, у нас огромный выбор и запас времени? Нет его. Ни времени, ни выбора. Молчите и приготовьтесь работать. Джон со всеми предосторожностями вкатил голову Брике в операционную. Сам вид головы был ярким подтверждением слов Штирнера о том, что времени у них нет. Брике выглядела скверно, щеки ее ввалились, кожа совершенно пожелтела, только ввалившиеся глаза светились нездоровым, но все же живым блеском. Увидев подготовленный стол, она слабо зашевелила губами и еле слышно прошептала: — Я так боюсь… что опять… — Вот будто тут кто-то не боится, — пробормотал Штирнер, натягивая свежую пару медицинских перчаток. В Париж вернулась весна. Мари сидела в саду, борясь с наползающей сладкой полудремотой. Последние недели выдались тяжелыми во всех смыслах, так что ее постоянно клонило в сон. Исполнительный Джон принес свежие газеты, и Мари просматривала их. Но даже самые острые и злободневные политические события давали совсем недолгий заряд бодрости. И неудивительно, Мари не спала нормально уж две ночи, и теперь ждала, когда подопечная ляжет на дневной отдых и можно будет тоже подремать. Брике пыталась гулять по дорожке с помощью ходунков. Она была еще слишком слаба и не удержала бы костыли, а двигаться ей было необходимо, поэтому Джон со Штирнером соорудили для нее специальную поддерживающую тележку. Она делала несколько шагов, останавливалась, переводила дух, смахивала со лба бисеринки пота, — в ее положении даже несколько шажков были непосильным трудом, — и брела дальше. Со дня операции прошло четыре месяца, одновременно тяжелых и радостных, парадоксальных и чудовищных. Второе чудо произошло. Пациентка не умерла, два изуродованных обрубка срослись в единое целое. Обновленная Брике поднялась на ноги уже через полтора месяца. Штирнер недовольно качал головой, проверяя реакции тела, хотя, с точки зрения Мари, все было почти хорошо, разве что пациентка была еще слишком слаба. Проблемы возникли с переходом на обычную пищу. Иногда Брике удавалось поесть нормально, но иногда, чаще всего по утрам, у нее начиналась рвота, причем даже от измельченной или жидкой еды. Штирнер всякий раз каменел лицом, сжимая и без того тонкие губы — любой врач затруднился бы с диагнозом только при поверхностном осмотре, а гастроскопия в случае Брике была совершенно исключена. — Может, вам хочется чего-то определенного? — спросила как-то Лоран, и Брике прошептала в ответ, что ей бы хотелось соленого. Слышавший это Штирнер сначала хмыкнул, приняв пожелание за обычный для Брике каприз. Но тут в глазах у него мелькнула паника, он переглянулся с Лоран, которая тоже начала догадываться. — У нее не было вагинальных кровотечений? — спросил Штирнер, Мари, слегка покраснев, ответила: — Нет, не было. Я такая глупая, должна была сама подумать. Но послушайте, ведь не может… — Может. С чего бы еще молодой девушке бросаться под поезд. Это я дурак, должен был все проверить. Он сделал красноречивый жест, означавший: «Все пропало», развернулся и вышел.