перевязанный скотчем

      Погожий день. Настолько погожий, что солнце выжигает в глазах яркий светло-желтый обруч, делая взгляд Сереги выразительным и остро-едким. Он расслабленно качается на хлипком стуле в такт тиканью металлических часов, висящих в изголовье классной комнаты. В комнате всего полторы души — сережкина, тяжелым весом лежащая на плечах полудуши Маяковского.       Вообще-то, Володе надо готовиться к литературе.       Вообще-то, Володя ненавидит, когда кто-то сидит перед ним и отчаянно бьется деревянной спинкой стула о его парту.       Тук. Тук. Бам.       Скрежет, скользят пальцы по парте, задевают кипу бумаг, хаотично разбросанным по всему столу. Неприятный, корябающий звук комкающейся бумаги. Сережка причитает, ругается себе под нос, собирает бумаги и снова наваливается на парту. Маяковский смеряет его долгим, обжигающим взглядом.       Вообще-то, Сергею все равно.       Вообще-то, Сергей до бабочек в животе любит мешать Володе.       У Маяковского и Есенина, как у плюса и минуса в батарейке, ничего общего, кроме металлического корпуса, их связующего. Проще говоря: Маяковский — самый прилежный ученик 11А класса, в то время как Есенин — самый неожиданный выпускник школы. Неожиданный — потому что в девятом классе учителя крутили у виска пальцем, когда Сережка подавал документы на дальнейшее обучение.       И дело тут, собственно, в двух вещах. Первая: Сережка любит, прямо как сейчас, вынимать из человека душу. Вторая: он очень любит Маяковского.       Конечно, он этого не признавал. Гордость и статус, закрепившийся за Сережей, как за самым завидным парнем всей школы, не позволяют признать. Поэтому он словно душу свою дразнит, когда Маяковского выводит из себя. И по имени его никогда не называет, потому что боязно, что голос звучно дрогнет, и словно что-то магическое, натянутое оборвется между ними.       За окном — школьный двор, семиклассники, отчаянно пинающие мяч, рвут глотки и заливались радостным, металлическим хохотом, когда в голову Петьке Сидорову прилетает пятнистый черно-белый шар. А за этой идиллией, окутанной заботливыми черемухами и тополями, расстилается серый, цинковый город, кашляющий круглыми клубами дыма. Где-то вдалеке Зеленая стена, отделяющая строгие прямоугольные дома-гробики от просторных полей, горящих плавленным золотом на палящем солнце.       — Володь, а, Володь.       Молчание. Но это значит — «говори».       — А что, если мы махнем?       Володя знает этот язык, как свой родной. У Есенина что ни слово, то песня, оттого странно Маяковскому слышать эту звонкую речь, отдающую в голову режущим слух «мы» и свободой.       — Куда?       — Как — куда? — Есенин свистнул и кивнул головой в сторону окна. Ржаная стружка волос качнулась вместе с головой. — Туда, где цветов больше, чем людей.       — Ты поэт, Сергей, — с какой-то ноткой сожаления заметил Володя, не поднимая глаз с листа. На нем — куча пометок вперемешку с плавными линиями, отчетливо выдававшими в себе набросок светлого лица Сергея.       — А ты художник, как я погляжу! — засмеялся Есенин, выхватывая листок, на котором вот уже как десять минут Володя рисовал своего одноклассника. — О, а какой у меня нос! Бо-о-оже! Ха-ха-ха!       Смех. Холодный — потому что незнакомый. Теплый — потому что не металлический.       Маяковский шикает на Сережу: не положено, дескать, здесь смеяться. Смеяться вообще не положено. Если кто услышит, подумают, что сумасшедшие или еще страшнее — веселые.       — А ты знаешь, что у Толстого самые прекрасные персонажи — живые, потому что природные и естественные?       — Читал я твоего Толстого. Брехня это все.       — А вот и нет! — беззлобно возражает Сеня, соскочив со стула и обойдя парту Маяковского. Теперь он стоит за огромной, как большой прямоугольник, одетый в серый угловатый пиджак, спиной Владимира. — Ты большой, как Пьер, а сила у тебя — в твоих больших ручищах, в карих глазах, в голосе. А ты сидишь и пишешь какую-то несусветную чушь, перевязанный скотчем, ей-богу!       Володя вдруг задумался: какого цвета у него глаза, и понял, что не знает. Потом он решил вспомнить, какой у него голос, и засомневался. И удивился Володя, что вместо него знает это все кто-то другой, знает это Сережа. И он впервые посмотрел, осознанно посмотрел в глаза ему. В общем, голову его стали посещать такие мысли, присущие всякому, кто впервые задумывается над тем, кто же он есть на самом деле. Володя бы и дальше думал, и крепко бы задумался, если бы не вырвавший его из собственных мыслей голос Есенина:       — Вот! Теперь хоть глаза не стеклянные. Пойдем, сирени нарвем.       Они вышли во двор. Семиклассники куда-то пропали: осталась только не осевшая до конца пыль над асфальтом и мяч, затюканный, замызганный. Маяковский его легонько пнул; тот, как будто вздохнув, нехотя покатился по площадке. Сережа рвал цветы. Стоял май, сухой и теплый. Воздух — разжиженный, текучий и пахнущий сладким цветком черемухи.       — Что ты делаешь? — закричал Володя.       Есенин стоял в расстегнутой рубахе и пожирал сирень. Диковинным казалось Маяковсому это зрелище, но одновременно красивым. Ведь все, что красиво, для нас, конечно, страшно. Сережа протянул Володе цветы. Сирень белая, пушисто-махровая, нежная, как руки матери. Маяковский бережно, неумело взял цветок в руки. Тот затрепетал на прохладном ветру — это Зеленая стена чуть приоткрыла свои двери, пустила воздух свободы в затхлый город. Сережа внимательно изучал Маяковского, а потом произнес:       — Сними ты эти пластмассовые ботинки. Они тебе больше не нужны.       — Это ты что еще удумал?       — Мы идем в поле.       — В какое поле?       Маяковский знал, что такое поле. Это писали в учебниках в толстых переплетах. Поле было на черно-белой фотографии. Поле казалось бледным и страшным.       Но не то чтобы Маяковский боялся.       Вообще-то, за Есениным он бы пошел за Зеленую стену хоть сейчас. Хоть под пулями.

***

      В городе были особенные порядки. Например, в кодексе города Z, в пункте 1.1 написано: Жителям города Z строго запрещается покидать пределы города во избежание психологических травм.       Дальше шел пункт 1.2: Если житель города осмеливается выйти за Зеленую стену, он непременно попадает под стражу и не имеет права когда-либо возвращаться в социум.       Стоит ли говорить, на какой риск они шли?       Маяковский, как любой законопослушный гражданин, знал свод законов наизусть. Шлепая по улице своей большой ногой, обутой в пластмассовые ботинки, каждым шагом он чеканил слова: запрещается, покидать, пределы, психологические, травмы, социум, право.       Есенин выстукивал свой собственный гимн, гимн свободе. Грудь его, навыкате, сияла под солнечными лучами, а зубы переливали перламутром. Он беззаботно о чем-то болтал, совершенно не замечая хмурого лица Володи.       Они дошли до стены. Огромные массивные ворота отливали металлическим ровным блеском. О зелени не шло и речи.       — Ты знаешь, почему она Зеленая?       Маяковский пожал плечами. В его компетенцию никогда не входило умение задавать вопросы. Он только заучивал.       Есенин ничего не знал. Но он чувствовал. Поэтому он нараспев произнес:       — Она зеленая, потому что жители этого города любят врать.       Но жители этого города любили не только врать, но и лениться. Совсем недалеко от ворот, по извилистой, обитой мягким материалом, трубе, стена поросла жидким кустарником. За кустарником была дыра, в которую, видно, кто-то уже имел честь пролезть.       Последнее, что отделяло Володю от того, что было за стеной, было, пожалуй, только надрывное постукивание часов в классной комнате. Не было у него, как и у всех жителей Z, ни родителей, ни истории, ни мечты. Терять было нечего, кроме тиканья часов.       Он, воровато оглянувшись, пролез в пробоину. За ним, виновато улыбнувшись чугунному небу, последовал Сережа.       Воздух, легкий и прохладный ударил в ноздри. Перехватило дыхание. Пластмасса сжала ступни, к которым прилила горячая кровь, синтетика вдавилась в раздувшуюся от ветра шею. Володя скинул ботинки, остался босым, а на рубашке расстегнул пуговицу. Дышать стало легче.       Поле не было черно-белым. Более того — оно играло радугой, качал мохнатыми руками лес, приветствуя преступивших закон. Сережа зазвенел, рассыпался легкой поступью по траве и скрылся в тени большого монолитного облака, нависшего над полем. Володя, напуганный тем, что остался одним, рванул за Есениным. Ветер полоснул по стянутому приличием лицу, размял щеки — на губах заиграла рябью улыбка.       Что было дальше — никто не знал. В городе Z не писали историю. Слышен был только дикий клич да гул ветра, проникавшего в дыру. Где-то в лесной глуши чья-то маленькая золотая голова склонялась над чьей-то темной и угловатой, запутавшейся среди ландышей, и щекотала плиты румяных скул прядями нечесаных волос.