Крест-накрест

      Джонатан говорит:       — Люблю.       Дио — сдавливая руками грудь, готовую разорваться от интенсивных толчков; живот, готовый вывернуться наружу бабочками или еще какой-нибудь крылатой дрянью, которой люди так поэтично подменяют понятие слабости, своего бессилия, безусловного поражения перед другими людьми — говорит:       — Сильнее.       Джонатан не улыбается, и глаза его, полные бессилия как прежде, еще когда они были мальчишками; полные недоумения и незнания, как справиться с собственными чувствами, такой разрушительной волной накрывающими всего-навсего маленького хрупкого ребенка, всего-навсего просто человека — отвечают: не хочу.       А руки — делают, как велено.       Джонатан всегда был просто человеком — Джонатан хотел счастья. В его самом примитивном, чистом виде: в теплых, всепрощающих родительских объятьях; в дружбе — без присказок и корысти; в солнечных днях, которые можно поделить с кем-то другим, таким же, как он.       И Джонатан не понимает, когда успел променять это на глубокие, чернее черноты ночи, чужую неприветливую спальню и задушенные хрипы до синевы на шее; на окровавленные губы, не улыбающиеся — искривляющиеся в невозможном, извращенном в самом своем определении удовольствии; на расцветающие, как уродливые пятна смешавшихся красок, отметины по лодыжкам, коленям.       На «сильнее» с таким ледяным, пронизывающим холодом, что синевой начинаешь невольно покрываться сам, хотя тебя, вроде бы, никто и не душит. Кроме слез.       Дио говорит:       — Прекрати реветь.       Джонатан — желающий расцеловать его исполосованные рубцами руки, но заставляющий себя через силу стягивать их за чужой спиной крест-накрест, крепко-накрепко, веревками оборачивая запястья, узлами сдавливая кожу — не говорит, воет тихо; и до боли громко у себя внутри:       — Тебе ведь больно.       Но — слушается.       Грубые путы ползут через грудь, не давая метущемуся сердцу вырваться наружу; грубые путы схватывают Дио поперек живота, запирая уродливых бабочек и задавливая своим нажимом поочередно каждую; они змеей плетутся по ногам, натирают кожу, сходятся на щиколотках — не позволяют двинуться ни на дюйм.       Дио сам ощущает себя отвратительным насекомым — трепыхающимся, наколотым на острие иглы брюхом кверху; и стоит Джонатану приложить больше усилий, как слабое тельце хрустнет в руках, рассыпется на крылышки и лапки — но он этого не делает, просовывает палец под веревкой на шее, ослабляет, и тогда Дио берет вдох так рвано, так озлобленно. Джонатан не вбивается — входит, как в святую святых, совершенно противоположно его требованию: в тысячи раз нежнее, в миллионы беспомощнее, чем любое схваченное любовью существо. Вынимая всю душу, и Дио — Дио в этот момент хочет, чтобы тот задушил его до конца; снова говорит:       — Сильнее.       И чужие слезы проливаются по его спине.       — Сильнее.       И чужие губы выцеловывают их до последней капли, впитывают, каждым касанием оставляют трепетное признание: не хочу, не хочу, не хочу делать больно — ни раньше, ни сейчас, ни когда-либо после.       Дио желал бы, чтобы Джонатан поимел его без подготовки, бросив на постель, скрутив локти до судорог — ткнув головой в подушки, чтобы стало невозможно дышать.       Джонатан желал бы, чтобы Дио просыпался с ним ближе к обеду, и он мог обнять его — уткнуться носом в шею, пожелать доброго дня после мокрого поцелуя в щеку.       Дио желал бы пощечин, ядовитых слов, может быть ног, вдавливающих его лицо в землю, смешивающих с грязью, как он того заслуживает.       Джонатан желал бы отдать ему весь мир и себя впридачу.       Дай волю — и Джонатан носил бы Дио на руках до скончания веков. Дай волю — и накрыл бы фатой, божась в верности, пока язык не отсохнет. Смея дотрагиваться едва-едва. Смея смотреть — как на самое-самое, что у него есть в мире.       Но Дио этого не нужно — Дио нужны удары, такой глубины, как первые чувства мальчишки с непониманием в синих, блестящих от слез глазах; нужны путы вокруг груди и живота, сдерживающие его самого, его потаенное, стыдливо заткнутое за ненадобностью; нужно, чтобы в него вколачивались, вбивались жестко, без тени жалости, пока белые простыни не оросит кровью.       Но Джонатан говорит:       — Люблю.       И Дио — не зная, о веревках ли он; или о словах, которые хочется смазать с чужих губ, которым хочется ответить более подходящим «убью», со всей злобой, со всем бессилием — говорит:       — Сильнее.