Температура плавления привыкания

Проходит три недели с момента взрыва и… … и Борис держится как может, из последних сил, выше тянет подбородок, и следит за голосом, чтобы звучал ровно, без всяких задержек и хрипоты, срывам места нет. Чтобы казаться сильнее, хоть показать видимый эффект, что он может, и будет цепляться длинными пальцами за нечто посерьёзнее простой водки на завтрак обед и ужин, он будет делать вид, что все хорошо, потому что так надо. Должность не позволяет распускать сопли в неподходящий момент. В голове уже не может собрать воедино все свои вдруг разметавшиеся мысли — их слишком много. Это тебе думать не о политике, в которую ты играешь будто в шахматы, двигая вперед нужную фигуру, не о будущих слоганах на висящих плакатах где-нибудь в центре Москвы, что призывают к коммунизму; это все оказывается не так важно, когда центральное место в мыслях занимает один единственный человек. Взгляд направлен на осунувшиеся плечи товарища Легасова, что в первый день ходил с идеально прямой спиной, что, кстати, не характерно для ученых; они же сидят в своих институтах, сгорбившись над бесполезными бумажками и что-то считают без перерывов, складывая и вычитая цифры, совсем забывая поесть. И поэтому он привычно приносит остывший суп Валерию, знает, что тот снова в своих мыслях не замечает бегущую стрелку на часах. Время для полдника, а он еще не обедал. — Спасибо, я не голоден, — даже не взглянув произносит мужчина, поправляет выработавшимся движением руки сползшие очки, и что-то тихо шепчет себе под нос. Борис отрицательно качает головой, закуривая дешевые сигареты — все, что осталось здесь. — Я не спрашивал. И он говорит это таким тоном, что Валерий поднимает голову, понимая — лучше съесть чертов суп, даже когда ложка в горло не лезет, засунуть, пожевать и проглотить встающее в горле. А взгляд такой холодный и цепкий, что мурашки табуном бегут по веснушчатой спине, он кивает, рассматривая профиль в сизом дыме, словно увидев впервые, пока фонарь за окном противно мигает. И за каких-то три недели это стало привычным, обыденным — следить и опекать учёного, заботиться о простых вещах, типа: вовремя лечь спать, когда за окном темнеет, а он будет пытаться не кричать сквозь очередной кошмар, а на утро заново себя собирать воедино, понимая, что он не может быть как Щербина — стойким и сильным. А Борис заботится о нем, словно о важном, словно он сам не справится, будто хрупкий, не вывезет все это дерьмо на своих плечах, вот и помогают они друг другу, словно друзья, но нет. В эту ночь он не может терпеть, кричит, что есть мочи, сжимает до побелевших пальцев простынь, заставляя сделать себя такой нужный единственный вдох, ведь не хочется умереть от ларингоспазма в чертовом Чернобыле в середине ночи третьей недели. Борис прибегает вовремя, бьет точным сильным ударом руки в диафрагму, сам почти молится завидев задыхающегося Валерия в сумраке ночи, трясется до скрежета зубов. А потом сидит с ним на кровати в тишине, только два уголька сигарет светятся. Стоило бы открыть окно, куда дыму то деваться, но они оба сидят неподвижно, смотря ничего не видящим взглядом в стену напротив, пока тяжёлая рука Щербина не касается голого плеча Валерия, будто спрашивая разрешения нежным касанием. И он кивает заторможенно, позволяет себе облокотиться на тёплое тело, пока самого бьет озноб. Расслабляется в сильных руках, засыпая тревожным сном на чужом плече, вдвоём на одноместной кровати в полчетвертого утра. Признавая, что друзья такого не чувствуют к друг другу, когда жмутся ближе в поиске тепла. *** — Ешь, — тихо говорит Борис двигая тарелку с завтраком ближе. Валерий кивает молча да ест, набивая рот, не чувствуя вкуса. Все стало похоже на картон, даже привычные сигареты не вызывают никаких эмоций, и тоже не помогают. А помогает человек напротив, что читает свежую газету, сидя закинув одну ногу на другую. Весь такой статный, несмотря на плохо отглаженную рубаху и беспорядок на голове, сидит ровно и не замечает взгляда на себе, или делает вид. — Ешьте, товарищ Легасов, нам предстоит сложный день. И Валерий слушается, не может иначе. Он уже попривык к такой некой опеке и заботе, сам себе пытаясь объяснить, что друзья так себя не ведут, ведь никто из них не считает себя другом. И стали не страшны все эти угрозы. «Я выкину вас с самолёта» — смешно да абсурдно. А через несколько часов кричит срывающимся голосом в трубку телефона, пытаясь достучаться до сидящего на том проводе человека, что все серьёзнее, чем они думают. Но его не слушают, не воспринимают и не ставят ни во что, пропуская слова мимо ушей. Вот только они не ожидают, что в разговор вклинится Щербина. Сразу перестают быть уверенными, когда слышат другой голос полный властных ноток и холода, сразу затыкаются, только соглашаясь и поддакивая. — Если я сказал, что надо, значит надо, товарищи. Он кидает трубку на стол и рассерженно трет лицо, пальцами давит на виски и тяжело вздыхает, падая на стул. Валерий просто наливает два стакана водки, и так же, как и Борис утром, двигает ближе. А потом еще один и еще. — Все так плохо? — слышится тихий голос мужчины, и Валерий просто кивает. Снимает очки, кладя их на стол, и расстегивает защитную форму, что ничерта не защищает от радиации, если честно. — Температура плавления превышает допустимую, все происходит быстрее, чем мы думали, а шахтёры не успевают, они требуют четырех недель, но у нас максимум две. И именно в этот момент к ним заходит один из солдат, просит выйти и посмотреть на что-то чересчур безобразное, что творится на улице. Оба сразу встают на ноги, переглядываются — хватает одной встречи глазами, и идут. И ладно Валерий чуть воздухом не давится, увидев через снова надетые очки ходящих по земле голых мужчин. Полностью обнаженных. Он надеется, что ему просто кажется на пьяную голову, и он касается плеча Бориса безмолвно спрашивая — это правда? — Борис кивает, сам хмурится и бегает взглядом от одного рабочего к другому, сам ища подтверждения. — Это что такое? — громко рявкает он когда к ним подходит бригадир. — Вы сами не даете нам вентиляторы, а мои мужики не могут работать в такую жару, там свыше пятидесяти градусов, в масках… — Но вы же не защищены… — прерывает его Валерий разом охрипшим голосом. — Нам все равно помирать, так в чем проблема. Он говорит это так просто и спокойно, что у Легасова внутри все поджимается, сковывает сильно, аж до боли, только можно стоять и смотреть в след уходящему, по-дурному хлопая глазками. *** В эту ночь Валерий не может заснуть. Сидит возле окна на невысокой табуретке, держит в трясущихся пальцах руки сигарету и смотрит в окно, находясь в своих мыслях. Не замечает тихий шагов, и только резко вздрагивает от чужой ладони на своем плече, резко оборачиваясь. — Борис? — Ты слишком громко думаешь, я в другой комнате слышу, — тихо говорит он. Но руку так и не убирает, встает рядом, словно подтверждая свое присутствие, только пальцы иногда сжимает посильнее, снова расслабляясь, так по кругу. — Мы тоже умрём, может и позже этих ребят, но все равно умрем. — Он устало трет лицо. — Валера, с таким настроем тебе никуда нельзя, — со смешком выдает Борис. — А с каким мне надо быть? Я будто единственный понимаю значимость всего этого, всю страшную силу, что разрушает нас с каждой проведенной секундой все больше и больше, разъедая изнутри… Рука сжимается. — Я хочу тебя поцеловать, — вдруг так тихо говорит Борис, что Легасову кажется, что просто послышалось, но чужие глаза смотрят серьёзно, снова цепко, но не холодно. В них что-то есть. — Так поцелуйте, товарищ Щербина. И горечь выкуренной сигареты чувствуется на языке, на губах, но Борису все равно, он сам с привкусом алкоголя медленно касается чужих губ своими, словно боясь, медля, ожидая. Но чувствует руки Валерия на своей спине, что цепляются крепко. Он позволяет себе отпустить смешок, ведь их ситуация абсурдна, ведь КГБ что-то, наверняка, заподозрят, но пока есть время, он аккуратно, придерживая за щеку, целует сладко и чувственно, прикрыв глаза, ведёт языком по губе, чуть прикусывает и оттягивает, вырывая судорожный вздох. — Очки мешают, — тихо шепчет в губы Борис. Валерий кивает и снимает их быстрым движением, снова закрывая глаза и целует сам. И даже мысли у обоих нет, что они стоят напротив окна, и за ними могут следить, что они находятся в шаге от опасности, подвергая ей самих себя. В ту ночь они засыпают вместе, крепко обнимая со спины, Щербина думает, что вполне согласен прожить эти чертовы последние пять лет своей жизни, если рядом будет этот человек. *** Борису требуется два дня, чтобы отвести от них внимание. Только Хомюк странно поглядывает, но упорно молчит. Женщина умная, сообразительная. — Будьте осторожны, — как-то раз говорит она. В тишине пустого холла на первом этаже гостиницы, сидя на высоких стульях в попытке разобраться с документами. Он только кивает, сразу сообразив, а дальше уже не может думать о чем-то другом, как о сидящем в их номере мужчине. А вот найти подходящее время оказывается сложнее, чем он думал. Все на взводе, заняты беготней и важными делами. Валерий только успевает есть на бегу, и только из-за того, что заставляет его Борис. Но даже если он найдет время, то что предпримет? Что можно сделать там, где КГБ прослушивает и знает каждый шаг; страшно даже разговаривать, не то что делать. Но идея появляется внезапно, что Борис подрывается с места, опрокинув пустой стакан на пол. Врезается в угол стола, не замечая боли, и следует за недавно ушедшим в ванную Валерием. Тихо открывает дверь, быстро проходя, и замирает, любуясь раздевшимся мужчиной. Громко, как ему одному кажется, сглатывает вдруг появившуюся слюну. Нет, Валерий не отличается мускулистым телом, он не похож на тех мужчин с обложки дорогих журналов; его кожа бледная, из-за недостатка солнца, ведь он же ученый, что вечно сидит в своем кабинете, он весь покрыт веснушками, что, оказывается, теперь нравятся Борису. — Борис?.. — удивленно произносит он и смотрит растерянно, не зная, имеет ли смысл прикрываться или нет. — Стоит разделить приятное с полезным. — Только говорит он и сам начинает снимать с себя одежду. Струи воды обжигающе горячие, пар тут же поднимается вверх, а небольшое квадратное зеркало, что висит на стене напротив, запотевает, становится ничего не видно. Руки касаются ссутуленных плеч, начиная медленно разминать мышцы, заставляя Валерия прикрыть глаза, расслабляясь. Хотя это чересчур странно и страшно… что они делают, до чего это может довести? Ведь Борис пришел сюда не просто мыться, ведь его ладони уже приятно начинают мять бока, спускаясь ниже. Он кладет голову на чужое плечо, утыкается носом во влажную шею, собирая несколько капель воды. — Ничего особенного не произойдёт, не сейчас и не здесь, — тихо шепчет Щербина на ухо, задевая губами мочку уха, заставляя приятно поежиться. — А оно точно будет? Это особенное? — кое-как отзывается Валерий, мысли путаются, не хотят собираться в предложения, заставляя тратить по несколько секунд. — Только, если ты захочешь. — Ставит он точку. И обхватывает мокрой горячей ладонью вставший член. Валерия разрядом бьет хлеще, чем от розетки в детстве, он весь дрожит и плавится, сдерживая себя от толчков в руку. Нет, ему нравится этот медленный дразнящий темп, сводящий с ума минуту за минутой. Размеренные движения руки, и утыкающийся чуть ниже поясницы чужой член. Он обхватывает его рукой, заводя ее себе за спину. Чувствует телом, как точно также вздрагивает Борис, и улыбается уголками губ, когда рука сбивается с ритма. Он тоже имеет власть над этим человеком. Хотя и кажется таким податливым и мягким, но он умеет быть уверенным в себе. Они могли бы стоять так вечно, остаться в прекрасном моменте навсегда, позволяя переживать удовольствие снова и снова. Но возраст, да и все навалившееся, не позволяют продержаться долго, хватает резких движений, чтобы кончить друг другу в ладонь. Вода все смоет. Такие сонные и удовлетворенные они ложатся спать снова вместе, прижимаясь сильней. — Я хочу… — вдруг совсем тихо говорит Валерий. Борис целует его в шею, утыкаясь носом в волосы, и вдыхает полной грудью, понимая, что эти пять лет они проживут вместе.