My fairy slore

Тара стояла в дверях уборной с растерянным видом. - Я не знала, правда, я не знала, - пролепетала она чуть не плача, Джонни пихнул ее в плечо, вталкивая внутрь, и захлопнул дверь. - Прости пожалуйста, - попросила Тара, Джонни с шумом выдохнул, глядя на себя в зеркало. - Заткнись. – Он снял диадему и провел пальцами под глазами, где, казалось, до сих пор бились злые горячие пульсы. Нет, конечно, он знал, что будет выглядеть неоднозначно, но не предполагал, что будет чувствовать себя настолько глупо. Определенно, без диадемы на башке выслушивать новости о том, что ты бездарь и нытик, было бы проще. По крайней мере привычней. - Вот сука, - сказал Джонни, обращаясь к зеркалу, и отражение брезгливо передернулось. Эван, твою мать. До такого откровенного блядства ты не опускался еще никогда. Такое ляпнуть – это надо быть уверенным в том, что - все, что Джонни списали со счетов, что Лайсачеку теперь все сойдет с рук, господи, как же Джонни было в одну секунду страшно от осознания этого. Что, пока он принимал решение, пока он думал и прикидывал, оставаться ли в любительском спорте, уходить ли, - за него уже все решили. И Лайсачек знает об этом решении, и озвучивает его – вот так. Наш рупор, бля. Спортсмен, комсомолец и, наконец, просто красавец. В последний раз захотел проехаться, да? Сука. Но вот только сейчас, несколько минут спустя, когда начинают расслабляться напрягшиеся в предчувствии опасности мышцы спины и шеи, наступает привычное удовлетворение. Бог с ними, с политическими играми, но ведь Эван не удержался. Брякнул говнеца. Значит – ему до сих пор не все равно… Джонни аж глаза прикрыл от острой неловкости за себя. Сколько уже можно радоваться чужой давнишней зависти. Все равно ему, не все равно, только он весь в медалях, как рождественская елка, а ты тут со звездой во лбу рассказываешь телекамерам, как тебя обделили. Хотя, о чем еще рассказывать, если спрашивают об этом? Джонни сам, может быть, забыл бы уже… Ага. Как же. Забыл один такой… У них с Лайсачеком была длинная, довольно унылая история личных взаимоотношений, и яркая, исполненная драматизма история профессионального противостояния. Когда эти две сферы пересекались, личные взаимоотношения почему-то не становились менее унылыми, а соперничество не становилось менее острым. Может быть, все дело было в том, что Джонни всегда было в достаточной степени плевать на Эвана как на личность. Для него он был больше символом – сначала тот порог, который нужно просто переступить, потом – планка, которую необходимо перепрыгнуть. Может быть, не стоило так относиться к живому человеку, но, извините, Джонни тоже не резиновый и не может любить и интересоваться всеми вокруг. Особенно, если эти все не проявляют никакой заинтересованности в развитии отношений… Эван с детства был таким – унылым. Скучным. Один из этих несчастных задроченных безумными родителями детей, чей каждый шаг контролировался, которые пукнуть не могли без одобрения мамы и тренера, господи, да Джонни просто было нечего с ним делать! О чем с ним говорить, если он на простое «Привет!» только испуганно смотрит на тебя круглыми непрозрачными глазками, кисло ухмыляется, что-то бормоча себе под нос, и норовит слинять? Если он ежится и втягивает голову в плечи, даже когда символически обнимаешь его на награждении? Если у него в плеере визжат какие-то кошмарные девочковые группы в конце концов?.. Пару раз Джонни видел, как Лайсачек общается с семейством. Это был пиздец, особенно если смотришь со стороны. Особенно, если у тебя дома все совершенно иначе. В семье Эвана царил матриархат. Совершенно ебнутая по части спортивной славы мамашка, две сестры, старшая еще ничего, младшая – просто кошмар и ужас, еще хуже Лайсачека, такая, какими бывают только маленькие девочки-спортсменки, которым с пеленок внушают, что они должны быть лучше всех. С задранной вечно головкой, презрительно поджатыми губами, собранными в пучок волосами – ну просто мамина гордость, блядь, стоит растопыренная в четвертой позиции и морда такая, будто под носом у нее муха. И Эван среди них – бледный, замедленный какой-то, с отчетливо проступающим на лице отчаянным желанием быть для них всех хорошим. Джонни было его ужасно жалко в такие моменты, и он даже думал – может, подойти, разговорить его? Как-нибудь поддержать? Но за Лайсачеком почти всегда внимательно следила мать, сам он тоже общаться не рвался, и Джонни махал рукой, выкидывая это все из головы. В конце концов он не мать Тереза, да и были у него свои друзья, полно нормальных адекватных девчонок и парней, из которых не приходилось вытягивать по слову в час, с которыми можно было нормально поприкалываться, подурить, которые были… взрослыми. А не зашуганными детьми с непонятным гонором. У Джонни самого всегда хватало гонора, так что на Лайсачека он поглядывал свысока. Даже когда тот его перерос на голову. Ступеньки на пьедестале все равно были выше этой разницы. - Кривляка, - сказал ему во время совместных фотографий надутый Эван, срезавшийся на недоборе артистизма и получивший серебро. - Не кривляка, а мистер Чемпион Мира, - поправил его Джонни и подмигнул. – Запомни это. Судя по ответному взгляду, Лайсачек запомнил. И накрепко. И еще тогда можно было все переиграть. В конце концов, они оба – американцы, они выиграли две первых награды, они лучшие в мире… И, если честно, у них примерно один уровень. Почему не попробовать подружиться? Вот еще, сказал себе Джонни, я не дружу с такими обсосами. Пусть идет с мамочкой в машинки играет. Сопля носатая. А потом и вовсе было не до того. У Джонни была очень неприятная травма, пришлось пропускать сезон, все как-то было… Очень было неприятно все, в общем. Развлекали только девчонки, которые названивали каждый день, пока он восстанавливался. Рассказывали новости и сплетни, ну еще школьные друзья приходили, но это было не так интересно, потому что… Потому что Джонни уже давно большей частью жил там. И любая ерунда из той, ледовой, сияющей жизни была гораздо интересней даже самых ошеломляющих новостей от бывших одноклассников. Так что, когда позвонила Саша Коэн и замирающим голосом сказала: - Ты себе не представляешь… Ты представляешь себе?.. Джонни жадно ухмыльнулся и прижал трубку поближе к уху: - Что? - Эван Лайсачек… ты не поверишь… - Что с ним? - Мне сказала Тина… - Что она тебе сказала? - Что он… - Саша задышала в трубку, давя хихиканье, и Джонни не выдержал. - Ну? Выплюнь хуй и говори нормально! - Оо.. Он спал с Гейблом… Прикинь? - Что за бред, - обалдел Джонни. - Это правда. Мне сказала Тина, а ей сказал один парень, она просила не говорить, кто, но он их застукал. Ты себе представляешь? С Гейблом! Он же старый! - Ничего не старый, ему сколько… двадцать два… - огрызнулся Джонни, у которого такой поворот событий в голове никак не укладывался. - А Лайсачеку шестнадцать! Ты представляешь, что будет, если об этом узнают? - Никто ничего не узнает, если ты трепать меньше будешь, - отрезал Джонни. - Ну я же только тебе… - Вот знаешь, я бы точно пережил без этой информации, - совершенно искренне сказал Джонни. Саша обиделась и быстро свернула разговор, а он еще долго не мог это из головы выкинуть. В этом было что-то неправильное. Что-то, что его задевало очень сильно, и чему он не мог найти объяснения. И это странное что-то заставило посмотреть на Лайсачека с немного другой стороны. Вроде бы, какое ему дело – ну хочет человек в шестнадцать лет трахаться с мужиком себя старше, ну его дело. Честно говоря, в спорте происходили штуки и похлеще, это никого уже давно не удивляло. Но – Эван… Задроченный, измученный рамками и требованиями, которые вырастали вокруг него чем дальше, тем выше, - как футуристический мегаполис вокруг крошечного средневекового старого города. Постоянно контролируемый матерью, тренером, самим собой. Пацан шестнадцати лет. Это ж как надо было охренеть от всего этого, чтобы выкинуть такое? И как ему, наверное, хреново сейчас, когда о его маленьком бунте узнали все? Все узнали – в этом можно не сомневаться. Саша – та еще сорока, да и кроме нее есть любители языки почесать. Сам бы Джонни с удовольствием попиздел на такую благодатную тему. Если бы это был не Лайсачек. Носатая сопля. Которую было сейчас ужасно жалко. И в этот момент можно было бы все пустить по другому руслу. Джонни даже собирался – вернуться и на первых же сборах заговорить с ним, подружиться, поддержать, да и вообще… Может, не такой уж он и зануда? Может, хороший парень в конце концов? Вот только ничего не вышло, потому что в первые же дни нового сезона он познакомился с Дрю. И, знаете, что? Да плевать на этих лайсачеков с ихними гейблами, решил он, чувствуя, как кружится голова от одного взгляда на нового знакомого… Пусть делают, что хотят. И Джонни будет делать то, что хочет. И он делал то, что хочет. Влюбленность была просто сумасшедшая, он как на крыльях летал – первая любовь, счастливая любовь, пусть говорят, что такого не бывает, что никогда первая любовь не заканчивается хорошо, но это неправда. Джонни точно знал, что это неправда. Их любовь – она навсегда. Потому что это они. Они – особенные. Джонни и Дрю. Только друг для друга. А Эван?... Ну, извините. Не до него теперь. И Эван как-то существовал параллельно все это время. Чем-то там занимался. Что-то вроде даже выигрывал. То, в чем не участвовал Джонни, вероятно. Сталкивались они только на подиумах, и тогда Джонни с каким-то отстраненным удивлением замечал, что Лайсачек вырос. Похорошел. И уже не сопля носатая, а очень даже интересный парень… Ну, то есть, был бы интересным, если бы у Джонни не было Дрю. К своей первой – она же вечная – любви он относился очень трепетно и даже заглядываться на кого-то постороннего себе не позволял. Только это все равно не помогло. Наверное, все-таки правы те, кто утверждает, что первую любовь сохранить невозможно. Она высыпалась из рук, как переспевшая клубника, пачкая пальцы ярко-красным. Она уплывала прочь, как дым совершенно запрещенных сигарет, заставляя слезиться глаза. И Джонни не мог, не мог, совершенно не мог ничего с этим поделать. - Ты не переживай так, - сказал ему неожиданно Эван Лайсачек в Турине, когда Джонни, совершенно раздавленный провалом на Олимпийских играх, личными проблемами, проблемами с прессой и прочим, еле находил в себе силы дышать. – Все еще наладится. Ты же классный. О, Господи, только и подумал тогда Джонни, глядя на него. - Ты тоже, - сказал он, заставляя себя улыбнуться. И Лайсачек улыбнулся в ответ. Может быть, это был самый лучший период в их отношениях. Они так и не стали друзьями, но они могли о чем-то болтать, просто поддерживать разговор. Они даже дурачились вместе, и Джонни с удивлением понимал, что Эван-то не такой уж и обсосок и зануда. Он очень изменился – этот зашуганный Эван Лайсачек, стал веселым, раскованным и очень симпатичным парнем. Он подходил первым, он свободно клал руку Джонни на плечи, и… Если бы Джонни не был так поглощен своими гребаными проблемами – это был бы реальный шанс. Еще один шанс повернуть все иначе. Который он, как и все прочие шансы, упустил даже не потому, что ему не хотелось наладить отношения или он был выше этого. Просто у него была своя жизнь, а у Эвана своя, между ними тогда как тоненькое звенышко в призрачной цепи стояла Танит, любимая подруга, цепко державшая за одну руку своего нового бойфренда, а за другую – выворачившегося наизнанку от боли и несправедливости, и от желания что-то исправить, и от желания послать все к черту и жить так, как хочется, Джонни. Кошмарное лето две тысячи шестого года, которое они провели вместе, так и не приблизившись друг к другу достаточно, ничего не исправило. Джонни чувствовал, что теряется, что катится по наклонной, что все валится из рук, и даже если он не хотел думать о том, что с ним случилось, что он потерял, эта потеря все равно чувствовалась очень хорошо, выводя его из себя и вынуждая срываться на окружающих. - Хватит уже истерить, - сказал ему наконец Лайсачек, когда четвертая золотая медаль Джонни досталась ему. – Если тебе так хреново, найди себе кого-нибудь, кто тебя успокоит, и не еби другим мозги. Я не виноват, что ты катался, как больная недоебанная курица. - Недоебанная курица? – переспросил Джонни тихим от бешенства голосом. – Интересно, тебя-то, здорового такого, кто ебет? Вроде Гейбл давно уже сдулся. Нашла себе нового трахаля, наша положительная гетеросексуальная мисс Эван? - Урод, - бросил Лайсачек, моментально побелев как простыня, развернулся и ушел. Урод, согласился Джонни про себя. Но догонять и извиняться не стал. И вот это уже было действительно – все. Они почти не разговаривали больше. Если не считать обмена язвительными репликами через прессу или на совместных интервью. Они старались не касаться друг друга, улыбаясь в камеры, демонстрируя очередные медали. Вот только теперь Эван всегда оказывался на ступеньку выше, и медаль у него была того цвета, о котором Джонни теперь мог только тщетно мечтать. Это было унизительно. Это было почти невыносимо. И постоянные недовзлеты-недопровалы, и самодовольная физиономия Лайсачека, которой тот тщетно пытался придать выражение незаинтересованности. Только сейчас Джонни понимал, насколько мучителен был для Эвана он сам те несколько лет, когда с легкостью и наглостью дебютантки на балу перехватывал один за другим титулы и медали, когда купался в положительных отзывах прессы и расположении судей. Он старался быть объективным и говорить о Лайсачеке только хорошее. Судя по всему, Эван ценил его усилия, по крайней мере та пресса, что собиралась Тарой, подтверждала однозначно – да, он не говорит гадостей напрямую. Нет, они никогда не будут друзьями. И даже приятелями не будут. И Джонни совсем не был расстроен осознанием этого факта. Он не хотел дружить, не хотел приятельствовать. Если честно, он вообще как можно меньше старался общаться с людьми из спорта. Как в восемнадцать лет ему хотелось закопаться с головой и не вылезать, не уходить с катка сутками, проводить все время с приятелями-фигуристами, так сейчас ему хотелось бросить все к черту, общаться с людьми из мира моды, музыки, с совершенно другими людьми, делать что-то другое, погружаться с головой в совершенно иные проблемы. Держала только Олимпиада – последнее испытание, после которого – Джонни решил твердо – он бросит все. Он всем все покажет и докажет, и уйдет с гордо поднятой головой. Ну, почти так и вышло. Единственное, что уходил он с гордо поднятой головой не с подиума, а так, без всего, и единственной заработанной регалией остался венок из красных роз, которые увяли на следующий день. А у Лайсачека была медаль. Ты кривляка, Джонни Вейр, говорил Эван у него в голове, гнусно ухмыляясь. А я – Чемпион Мира и Олимпийский чемпион. Запомни это. И я могу теперь все, что угодно. Даже сказать, что ты бездарь и нытик. И ты проглотишь. - Сука, - сказал Джонни зеркалу и снова нацепил диадему, посмотрел на себя в упор. Ты мог все сделать иначе, сказал он себе. Ты мог сделать так, что вы бы были лучшими друзьями. Ты мог сделать так, что вы бы были любовниками. Ты жалеешь о том, что сделал его своим врагом? Он оглянулся на Тару и усмехнулся. - Ну хватит ныть. Шустрее надо собирать информацию, ты агент или кто вообще? Почему я должен узнавать это говно в прямом эфире? - Мне так жаль, - проблеяла Тара, и Джонни только рукой махнул. Вокруг него были ровно такие люди, каких он выбрал сам. Чему удивляться, что жизнь его теперь такая… разнообразная? А Эван… прикольно иметь врага, все-таки. Придает жизни какую-то динамику. - Ладно, тушь со щеки вытри. И пойдем отсюда. Он ни о чем не жалел.