добропорядочные католики;

мозг избавился от остатков личности, разбитых на кусочки и осколки. » muse — thought contagion

⠀⠀⠀⠀⠀ ⠀⠀⠀⠀⠀ ⠀⠀⠀⠀⠀ ⠀⠀⠀⠀⠀ ⠀⠀⠀⠀⠀ ⠀⠀⠀⠀⠀ ⠀⠀⠀⠀⠀ ⠀⠀⠀⠀⠀ ⠀⠀⠀⠀⠀ ⠀⠀⠀⠀⠀ ⠀⠀⠀⠀⠀ ⠀⠀⠀⠀⠀ ⠀⠀⠀⠀⠀ ⠀⠀⠀⠀⠀ ⠀⠀⠀⠀⠀ ⠀⠀⠀⠀⠀ ⠀⠀⠀⠀⠀ ⠀⠀⠀⠀ ⠀ Пальцы по спине его мажут, ногтями по коже, дерут прямо по шрамам старым, а он даже не рычит на нее, лишь выдыхает устало и голову к ней поворачивает. У нее лицо сосредоточенное, она спину его изучает внимательно, словно бы видит ее в первый раз, словно бы не знает ее лучше, чем он сам. Смотрит и в самом деле, как будто бы в первый раз видит, а взгляд плывет, взгляд мажется, ей фокусироваться очевидно трудно, потому что обдолбанная слишком сильно. Осуждение теряется где-то на полпути, оно давно уже не находится, пропадает где-то там, между изувеченной, как и он сам, моралью и обширным списком других проступков, за которые им прямая дорога в ад после смерти. Назло и в отместку отцу, который так старательно пытался воспитать из них добропорядочных католиков, ходящих в церковь каждое воскресенье и молящихся перед ужином и сном, благодарящих бога за каждый свой вдох. С губ смешок срывается глухой, неуместный, который остается совершенно незамеченным, потому что она увлечена слишком тем, чтобы только ей ясные рисунки выводить на его спине. Ногти, должно быть, до крови кожу дерут там, потому что он ее запах металлический чувствует слишком явно, чтобы ошибиться. Запах чувствует, а спину нет. На добропорядочного католика он походить перестал уже лет в шестнадцать, а отец надежд на его перевоспитание не терял до собственной смерти. — Здесь крылья были, я точно тебе говорю, — и пальцы по самым толстым шрамам ведут, он почти что может это почувствовать, кажется, что еще немного и правда ощутит ее пальцы теплые и ногти острые. — Большие такие, красивые. Не мои, конечно, но тоже ничего. Желания перевернуться нет, а она губами кожи касается, она кровь размазывает по спине, по лицу собственному и смеется. От смеха ее мурашки по спине бегут, он убеждает себя, что от смеха, а не от слов ее, не от поведения ее. — Снова экстази, Люци? И смех ее прямо в кожу, смех прямо насквозь пробирает, прошивает по нервным окончаниям до самого мозга. — Кокаин. Мне он больше нравится. Забористая хрень. И видно, так очевидно, прямо на поверхности — на поверхности ее зрачков — что она в четверти шага от передозировки. От того, что ее наизнанку выворачивать снова будет, а она ныть будет, слезы по лицу размазывая, что умрет. Гавриил ее в объятья тянет, позволяет на плечо улечься, по бедру ее голому костяшками пальцев поглаживая. Это просто факт, что если он не придумает что-то, то она так сдохнет однажды, что если не сможет ей помочь, то найдет ее в этой самой квартире с передозом. Руки не дрожат, пальцы не дрожат и дыхание не сбивает, он просто ее к себе сильнее прижимает, позволяя целовать себя в челюсть и шею, позволяя бездумно кожу прихватывать, оставляя кривую из засосов на коже. Позволяя ей напоминания оставить о том, что она жива, все еще жива, хоть и глаза полуприкрыты, а взгляд мутный, взгляд потерянный совершенно. Она тянется выше, тянется губами до губ его, и целует в губы, куда-то в рот, в глотку ему запихивая собственный язык и пустое и лживое «забей». Гавриил думает, что отец постарался, и что фантазии ублюдку было не занимать уж точно. Потому что назвать собственную дочь Люцифер, уповая на то, что она будет нести свет и станет близкой к богу, следующей после него, было глупо. Вот только она целует глубже, рукой в плечо его упирается, что он понимает — имя ее. Другое бы никогда не описало его сестру лучше, чем это. Только ублюдок старый не знал, что вместе с именем шел и комплект грехов, которые Люцифер нравились намного больше собственного имени. За талию ее придерживает и оставляет руки там, когда она со стоном сверху усаживается и голову запрокидывает. И трахать ее под кайфом кажется как-то не совсем правильно что ли, да вот только сестра его и другом состоянии не бывает, сколько бы он ее не упрашивал и не уговаривал, на коленях ее валяясь или в ногах. Ладонью с талии выше, до груди, до ее довольного стона и взгляда из-под ресниц. До шума в голове и тягучей похоти, разливающейся по венам, слишком привычно кровь собой отравляя. — Отец бы нас еще раз скинул, если бы узнал от этом, — улыбка на губах вязкая, как мед, и сладко-приторная настолько же. — Даже жаль, что он нас не увидит. Вот бы была потеха, да? Сам Люцифер и Гавриил, и оба согрешили, вот умора! Он напрягается, контроль теряется всего лишь на мгновение какое-то, но осекается, когда ее вскрик слышит. Пальцы на ее бедре разжимает, красных следов не касается, понимая, что завтра тут синяки расцветут, он не успевает и рта открыть, не успевает выплюнуть ни одного жалкого — тут любого будет мало, недостаточно, — извинения, а она ладонь к губам прижимает и головой мотает отрицательно. Гавриил ладонь ее целует, от лица отводит и в своей сжимает крепко. Люци с катушек слетает все сильнее. В приходах своих теряется, а он, вместо того, чтобы найти ей лечебницу получше, где о ней смогут позаботиться, где ей смогут помочь, лишь позволяет ей и дальше барахтаться. Ему бы встряхнуть ее, ему бы фотографии отца отрыть и напомнить ей, что ублюдку до Бога далеко было, что он сейчас в могиле гниет и в аду жарится, если он вообще существует, да вот только она и так достаточно травмирована. У нее травма детская, у них обоих, только он на ребенка меньше тянул тогда. Ему себя жалеть некогда было, у него сестра несовершеннолетняя с ночными кошмарами и попытками суицида была. И он сам себя осуждает, но он бы и сейчас поступил также. Антидепрессанты раздобыть оказалось даже проще, чем ствол со спиленным номером. Возиться с Люци у него тогда времени совершенно не было, нужно было что-то жрать и где-то жить, а позаботиться об этом мог только он. А ей доучиться надо было, просто окончить школу хотя бы, а там они бы уже со всем разобрались бы. Не разобрались. У нее вместо антидепрессантов теперь наркотики и тонкие запястья, а у него все так же ствол за поясом джинс. У нее вместо кошмаров ночных — кошмары дневные, если она с дурью своей перебарщивает; не если — когда. А у него руки в крови теперь еще сильнее запачканы, у него список трупов множится, а отец — самый первый, тот самый, который эту вереницу и начал, — в его голове смеется хрипло, смеется мерзко, хлыстом замахиваясь. Гавриил жалеет, что убить его во второй раз нельзя. Что нельзя его мордой ткнуть в то, насколько он их жизни разрушил своим воспитанием. Он бы сказал ему что делает с собственной сестрой, когда она себя сносно чувствует. В красках бы описал, выражением рожи ублюдка наслаждаясь. Только вот он сдох уже лет как десять назад, наверное, а они не то что к нему не ходят, они и в штат другой переехали, чтобы как можно дальше, чтобы сначала все начать. Чтобы прикинуться, что у них все хорошо. Ее скручивает резко слишком. Он ловит ее, с себя стаскивает практически и на руки поднимает, чтобы донести ее до ванны. Все настолько не в первый раз, что уже даже и не пугает. Гавриил по голове ее, по волосам отросшим, гладит, пока она блюет над унитазом, пока желчью давится. Стакан воды из-под крана в ней не задерживается надолго, но надеяться на это было бы глупо. Он вливает в нее еще три таких, прежде чем у нее желудок не перестает спазмировать. И в душ лезет вместе с ней, держа ее крепко, к себе ее прижимая. — Узнаю, что ты снова принимала кокаин — не буду ждать пока ты сдохнешь от передозировки, а сам тебя пристрелю, поняла? Гавриил плечи ее сжимает крепко, пока она губы растягивает в улыбке слабой и смеется, если звуки эти булькающие можно смехом назвать. Люцифер пальцами по лицу его ведет, подушечками мажет по скулам, по губам, благо, что в глаза не тычет. Всерьез его она не воспринимает, а он не знает, как объяснить ей, что банально боится за нее, что она просто сдохнет. Сдохнет, и его одного совершенно оставит разбираться со всем этим дерьмом. — Глупый, — Люци пальцем губу его нижнюю вниз оттягивает и пялится на это так внимательно, словно бы в этом смысл какой-то сакральный есть, словно бы в их блядских жизнях вообще хоть какой-то смысл есть. — Я не могу умереть, так же как и ты, как ты еще не понял? Мы же сраные ангелы! Ну или были ими когда-то. Сатана умереть не может, понимаешь ты это или нет? А я Сатана! А ты мой падший, так что только мне решать, когда умрешь ты. Здесь я решаю, не зря же я старшая. Звучит трезво слишком, звучит слишком осмысленно для той, которую только что выворачивало над унитазом, которая кокаина принимает раза в два больше, чем стоило бы. И его пугает до усрачки то, как она звучит. Гавриил не боится того, что она ночью его прирежет, решив, что настало его время умереть. Боится, что в бреду ее этом окончательно потеряет ее. Она забывается сном в его футболке, сжимая его руку в своей, а его даже чувство вины не топит. Лишь сожаление, от которого рот вяжет, что его прополоскать хочется, да только все равно не поможет. Их до всего этого отец довел. Если повторять себе это почаще, то отрицать собственную причастность к ее состоянию будет намного проще. Он обоих их изломал, на обоих след оставил, на нем больше физических, на ней больше ментальных. Теперь она его ментально разрушает, а он ее — физически. Их отец больше ничему и не научил. Лишь ломать то, что ты больше всего любишь. А каждый из них больше всего любит себя. Поэтому у нее кокаиновые приходы и передозировки, а он позволяет ей это, раз все еще не закрыл ее в лечебнице. Она с реальностью столкнуться слишком боится, она бежит от нее, защищает себя от ее влияния с помощью дури, а он слишком боится остаться один. Он слишком боится потерять то самое живое, что отец из него не выбил, что из него эти переезды вечные и работа его вытравили. Она ему нужна. Люцифер — его милосердие. Люцифер — та самая добродетель, самая последняя из всех семи, которая еще осталась. Наклоняется, губами лба ее касается и целует, волосы с лица убрав. Гавриил уходит, оставляет ее нехотя, просто надеясь на то, что когда он вернется, то она еще будет жива. Что у него есть в запасе еще хотя бы один день, чтобы еще раз попробовать со всем этим разобраться, чтобы найти наконец-то решение, просто еще один день, когда она гарантировано не умрет. А потом он что-нибудь придумает; снова. Люци кровь с его рук смывает потом, в висок целует смазано и почти что трезво — почти что, если бы на столе не стояла почти пустая бутылка, если бы от нее не пахло джином терпким, — просит его остановиться. Только напугано больше не звучит, не после стольких раз, не после половины бутылки джина. Гавриил обнимает ее руками уже чистыми, в губы целует и обещает — лжет; нарушая очередную из заповедей, — что это все было в последний раз, игнорируя надрывающийся вибрациями телефон в куртке на полу.