Regentropfen auf dem Spiegel

За окном — кажущийся вечным дождь. Ивушкин смотрит в зеркало, не отрываясь. Замерев, словно фигура из воска. Не понимая, снится ли самый странный в его жизни сон. Или реальность сходит с ума. Каждую ночь Николай приходил в затерявшийся между высокими пушистыми елями небольшой двухэтажный дом. Расположившийся на поросшем крапивой холме, с прогнившей крышей и выбитыми стёклами, он манил своей едва различимой мелодией, словно запутавшийся в надгробных плитах со стёршимися именами. Желающей вырваться из цепких хладных рук мертвецов. Говорят, что раньше в этом доме жил отставной немецкий офицер Клаус Ягер. Ходили слухи, что он, одержимый оккультными ритуалами, после окончания войны окончательно свихнулся. Раз в неделю, по пятницам, Ягера видели в городе — он приходил в книжную лавку. Бормоча что-то себе под нос, он бережно брал в руки книгу за книгой, нежно проводя ладонью по обложкам, внимательно изучал, и так же аккуратно возвращал на место, но никогда не покупал. Ближе к вечеру он забирал оставленный у входа в лавку потрёпанный холщовый мешок и ещё несколько часов бродил по грязным улочкам, пока не зажигали фонари. И лишь поздней ночью Клаус возвращался к себе домой. Мальчишки, бывало, прибегали понаблюдать за ним. Ягер не обращал на них внимание — казалось, что смотрит он сквозь людей. Кладбищенские тропы заменяли немцу обыденную жизнь, наполненную заботой о близких. Так продолжалось до тех пор, пока в одну из пятниц Клаус не пришёл в книжную лавку. На следующий день к нему решил наведаться хозяин магазина — вероятно, он привязался к этому чудаку, хотя, разговорившись как-то в пабе, назвал немца сумасшедшим. Другие рассказывали, что они с Ягером дружили с детства, и даже вместе служили на Восточном фронте, но по каким-то причинам после войны их пути разошлись. Ребята, гулявшие неподалёку, видели, как изрядно выпивший Карл — так звали владельца лавки — медленно поднимался на холм, стараясь не потерять равновесие и удержаться на ногах, проклиная Ягера за то, что тот не хочет избавляться от жалящей крапивы. Больше его не видели. Кожаная сумка и початая бутылка — вот и всё, что нашли полицейские, безжалостно топча труд нескольких последних лет Клауса — травы, с помощью которых он намеревался создать бог для чего знает предназначенный эликсир — у порога дома. Без труда выломав едва державшуюся на петлях дверь, они без особого энтузиазма осмотрели жилище Ягера. Но стоило им приблизиться к наблюдавшему за незваными гостями зеркалу, висевшему в комнате с притаившейся у забрызганной алыми пятнами стены кроватью и стулом-треножником, как то треснуло, а на верхнем этаже послышались чьи-то шаги. Полицейские, услышавшие подозрительный шум, подумали, вероятно, что в доме может скрываться убийца — накануне некий Бернард, устроивший в лавке погром, обещал разделаться с Карлом — и поспешили взобраться наверх. Но так ничего и не обнаружив, уехали с пустыми руками. Смех, прерываемый кашлем, словно доносившийся из-под земли, не давал покоя полицейским, пока те не покинули обитель Ягера. Будто сам немец пожелал, чтобы непосвящённые не смогли разгадать его тайны. Тела Клауса и хозяина лавки так и не смогли отыскать. Магазин закрылся. Безутешная вдова Карла горевала недолго — через неделю её остывшее тело — разорвалась аневризма — опустили в деревянный гроб и предали земле. После того случая жители старались обходить дом стороной, окрестив то место гибельным. Но не Ивушкин — ноги будто сами вели его на утопающую в зелени окраину города. Чувство, что нужно быть там, в окружённом могилами доме, не покидало его. И однажды русский решился. Прошёл ровно год с того злосчастного дня. По крышам барабанил дождь, а солнце и не думало показываться. Вернувшись с работы, Ивушкин бросил в угол комнаты промокшее пальто. Зонт-трость с вылезшей спицей отправился за ним. Настроение было хуже некуда. Хотелось выпить чего-нибудь покрепче. Заглянув в бар и не обнаружив ничего, кроме опустошенных бутылок, со злости швырнул одну в окно. Звук бьющегося стекла, на удивление, подействовал успокаивающе — несмотря на гомон, поднявшийся на улице. Устроившись в кресле, взял в руки лежащую на прикроватной тумбе газету. Вчерашний выпуск. «В отеле «Гранд» найдено тело Бернарда Мюллера, предположительно убитого из пистолета марки «Маузер». Рядом с телом, обнаруженным утром на кухне, лежали осколки зеркала. Ведётся следствие». «Не того ли самого Бернарда, с которым рассорился накануне своего исчезновения Карл? По-моему, его фамилия начинается на «М». Хотя, уже не важно». Но прочитав про зеркальные осколки, внутри как будто что-то щёлкнуло. Злость окончательно испарилась — её место в сердце заняло безразличие. В голове крутилось только одно слово. Вперёд. Впервые оказавшись в стенах дома Ягера, где каждому шагу вторил скрип половиц, Ивушкин почувствовал, как сердце, сделав пару яростных ударов, замерло. Приложив ладонь к груди, он не услышал привычный стук. Вытерев, несмотря на холодную погоду, выступивший на лбу пот, русский лихорадочно стал нащупывать пульс на запястье. Но не смог. Лишь ощутил, как дотронулся до обледеневшей, словно чужой, конечности. Взглянув на неё, из груди невольно вырвался тяжёлый выдох — словно сама жизнь торопилась покинуть плоть, для которой уже приготовлены апартаменты для вечного сна. Дождь то ли стих, то ли шум не мог пробиться через старую деревянную стену. Налитые свинцом веки опускались, а тело плавно летело в бездонную пропасть, словно ангелы — не заметившие изъяна в моей душе, если она существует  — несли русского на своих широких белоснежных крыльях. Ивушкин не верил. Слова, опрокинутые с лестницы, кубарем катились вниз под торжествующий хохот. Лишь где-то наверху мерцал источник, как ему казалось, спасительного света — но тщетно Николай старался ухватиться за него покрытыми инеем руками. И только одно слово прорвалось через тишину. Иди. «Только как идти, если летишь в неизвестность?» На мгновение свет погас. Тело русского окутала шелестящая дымка. Сдавленное горло и раздирающая боль в глазах. Но руки не желали опускаться — они хватали воздух, пока пальцы не почувствовали что-то острое. Рассекая мрак, свет вернулся так же неожиданно, как и исчез. В отражении зеркала Ивушкин увидел себя, облачённым в чёрный плащ и держащим осколок на ладони правой руки, по которой тонкой струёй стекала кровь. Позади стоял Ягер. Обернувшись и никого не увидев, Николай выдохнул. «Показалось». Ивушкин выбежал из дома — хотя и сердце звало остаться — разрисовывая болотными брызгами ограды могил, невольно вдыхая аромат ночной глубины и ощущая, как сердце снова стучит в груди, с каждой секундой всё громче, сливаясь с ударами колокола на центральной башне. Вот и в тот день ноги вели русского в «гибельное». В кармане пиджака — тот самый осколок. Теперь он всегда с ним. Ивушкин вспомнил, как выронил его на кладбище, но на следующее утро он лежал на столе, рядом с газетой. Окно, словно по волшебству оказалось целым, равно как и брошенная в него бутылка из-под коньяка. «Мне хотелось выпить, я изрядно принял и заснул. А осколок занесло ветром в открытое окно. Вполне логичное объяснение произошедшему». Зеркало — отражение души. Николай всё чаще всматривался в безупречную зеркальную гладь. Сон и реальность сливались в единое целое. Русский видел бегущих по усыпанному подсолнухами полю, огороженному колючей проволокой, беззаботных детей. Любопытных. Вместо лиц — нарисованные альмандиновой краской глаза, рот, уши. Дети смеялись, догоняя друг друга, запускали воздушного змея — и растворялись в слюдяной дымке алого заката. Будто и не было их вовсе. Щеки коснулось что-то холодное, скользкое. В нём заключено могучее дыхание свободных ветров, потерявших своего любимого брата. Голос из ниоткуда подсказывает русскому. Лёгкое. Перед глазами оживлённая рыночная площадь. Женщина, торгующая овощами. Вот она наклоняется к земле, чтобы поднять мешок с баклажанами, как чья-то рука тянется к прилавку, хватает чуть зеленоватый томат и бесследно исчезает в гуле горожан. Ивушкин сжимает в руках отчаянно бьющийся живой моторчик, не желая выронить его. Окроплённый слезами отчаяния. Такой родной. И снова шёпот осенних листьев спешит помочь. Сердце. Через дорогу, за резным забором, выкрашенным молочно-белым, растёт манящая своей красотой вишня. Спелые сочные ягоды пробуждают аппетит. Над деревом кружат вороны. Опускаясь ниже, они клюют аппетитные плоды, снова поднимаются, делают круг над дачным домом, и снова пикируют к желанной добыче. Но дерево терпеливо. На пол упал тёмно-красный, сочащийся кровью, окружённый тонкой прозрачной плёнкой, кусок плоти. Через пелену тумана доносится объяснение. Печень. Ивушкин привык к запаху мёртвых тел. Но от этих брала оторопь. Русский не знал, сколько прошло времени. Может час, может день. Или год. Зеркало, по которому бежали капли дождя, не отпускало его. На мгновение Ивушкину казалось, что кто-то заходил в дом и звал по имени — но тело, незримо скованное волшебными картинами, такими реальными, появляющимися по желанию, не шелохнулось. «У меня есть всё, что только можно пожелать. Благодаря ему». И сложенные у алтаря черепа принесённых в жертву исполняющему — тому подтверждение. Замершая фигура в почтительном поклоне. «Забавно наблюдать за собой», — размышлял Ивушкин. «Теперь я понимаю. Как это приятно — быть неподвластным времени». Дверь захлопнулась. С годами сила крепла, а тело оставалось молодым. «Что пожелать, когда у твоих ног весь мир? Только одно. Быть свободным от неё, заставляющей в ужасе трепетать сердца людей. Искать средство, чтобы уберечься от её костлявых пальцев. Защититься от острия разящей головы косы. Правда, она может выглядеть по-другому. Это всего лишь часть мифов. Смерть. Человек нарисовал её образ, чтобы было проще. Но хоть увидеть её нельзя, она вполне реальна. Приходит и забирает жизнь». В руках русский держал вырванное из груди сердце. Ещё несколько часов назад оно заставляло бегать кровь по сосудам какого-то клерка, работавшего в офисе на Грюнштрассе. При свете свечей оно поистине прекрасно. Дивное дополнение коллекции. Зеркало, окроплённое кровью, молчало. Слова, брошенные русским, молча разносились ветром по городу. «Ненавижу ждать». Минуты. Каждая из них, словно пчелиное жало, впивается в ничего не подозревающую бледную кожу. Горьким ядом разносится по венам, сметая на своём пути любое сопротивление. Сводит тело судорогой, рисуя на лице подобие улыбки, за которой скрывается рубиновый океан. Разжигает внутри отчаянно трепыхающегося сердца тёмно-вишнёвый пожар, вырывающийся наружу, разрывающий стены, поглощающий без остатка. Языки того пламени лижут почки и селезёнку, остервенело раздирают позвоночник, под безумный хохот, вырывающийся из полуоткрытого рта вырывают язык и дробят грудину. Глазные яблоки, надетые на тонкую шёлковую верёвку, весело подмигивают, жадным взглядом пожирая истлевающую плоть. Змеиные клыки, следами от которых усыпана кожа над выпирающими ключицами, яростно блестят, отражаясь в алой луже, разливающейся под кроватью. Цена заветных мгновений, купающихся в оливковых водах всевластия — жизнь. И осколок зеркала легко справляется со своей задачей. Перерезая нить, связывающую тело и душу. Эхом — словно Николай оказался в гроте — отразились слова. Оно не твоё. «Нет, конечно, моё. Тело». Вскочив на ноги, Ивушкин смотрит на себя в зеркало. Выдыхает. Всё в порядке. Тебе пора. В отражении на русском снова тот чёрный плащ, и силуэт возвышается за спиной. Офицерская форма. Поблескивающие награды и серебряный череп с костями. — Ягер, — прорезает тишину шёпот русского. — Я знаю, это ты. Виски сдавливает тупая боль. И снова этот невыносимый голос в голове. Смотри. Русский поворачивается. В зеркальном отражении — знакомые черты лица, бледные руки. Голубые глаза, аккуратно причёсанные волосы. Пиджак, забрызганный кровью. В руке — вырванная ключица, увидев которую, тут же роняет. Старательно вытирает руку об штанину. — Что ещё я должен увидеть? — Ивушкин не может унять дрожь в голосе. — Ты умер! Умер! Почему ты преследуешь меня? Оставь меня в покое! Николай перепрыгивает через ступени, опрокидывая стулья, подбегает к входной двери. Оглядывается. В паре шагов от него стоит немец. Криво улыбнувшись, он протягивает руку Ивушкину: — Folge mir. Николай знает немецкий. Весьма неплохо учил в школе. Но война пропитала «язык фрицев» ненавистью. — Чёрт, — смесь злобы и отчаяния разрезает паузу. Русскому кажется, что всё это время он беспробудно спит. Впав в кому. После контузии. Происходящее не может быть реальным. Даже ночным кошмаром. Отпустив дверную ручку, русский делает шаг в сторону Клауса. Ещё один. И ещё, пока не приближается к немцу вплотную. Тот касается щеки Ивушкина тылом ладони, шумно вдыхая аромат русского тела. — Война окончена, Ягер, и ты проиграл. Смирись. И отпусти меня, — сжимая кулаки, процедил сквозь зубы Ивушкин, отстраняясь от руки немца. — Du erinnerst dich also? — самодовольно замечает Ягер. — Es ist nicht leicht zu verbergen, dass du einen Feind liebst, oder? — сверкающие глаза-коршуны и заливистый смех заставляют вспомнить. Позорный плен. И офицера, пожелавшего сохранить ему жизнь. «Лучше бы убил». — О чём ты толкуешь, фриц проклятый, — Ивушкин поднёс кулак к носу немца. — Твои фокусы? Видишь? Это русский кулак. Измордую так, что никто не узнает. Оккультист хренов. Думал, получил меня? Фиг тебе! Ягер окинул русского презрительным взглядом. Ни тени раздражения. И это ещё больше бесит Ивушкина. Сжав запястье русского, Клаус хладнокровно опустил его руку. — Versuch es nicht mal. Ивушкин смотрит в глаза Ягера, и не может оторваться. И губы впустую шепчут проклятья. Наконец он видит, видит явственно. «Будто только вчера, а не десять лет назад, под Смоленском». Чувствуя окутывающий тело холод, разжимает кулак. — Ненавижу тебя, — вырывается из груди русского, прежде чем горячее дыхание Ягера обдаёт кожу. — Дьявол! — Ты мне льстишь, — ухмыляется Ягер, снимая перчатки. — Ich wusste, du kannst nicht widerstehen. Рывком расстегнув рубашку Ивушкина, немец губами скользит по его шее. Дорожкой из ярко-красных отметин продвигается вниз, к ключицам, перебирая между пальцами волосы Николая. Руки спускаются по щекам, слегка впиваясь в покрытую мурашками кожу. — Отпусти, — русский нервно сглатывает, вздрагивая от каждого прикосновения, обжигающего тело. Но голос звучит всё так же уверенно. — Зачем? Зачем ты вырядился в форму? — наполненные бессильной злобой слова повисают в воздухе, оставаясь без ответа. — Убью! Ягер чувствует, как Ивушкин сбивчиво дышит, стараясь захватить больше воздуха ртом, и накрывает его губы поцелуем. Руки русского вцепились в китель Клауса, ноги бесполезно болтаются в воздухе — Ягер держит перед собой трепыхающегося Ивушкина. Чуть заметно улыбнувшись, спрашивает: — Что, и сейчас хочешь? — Да, хочу! — с вызовом бросает русский, поджав губы, — размазать тебя по асфальту! А перед этим — плюнуть в твою наглую морду! — In deiner Wut klingt Liebe, — Ягер любуется полыхающим в васильковых глазах алым пламенем. Aber das Risiko — ist eine edle Angelegenheit, — хриплый шёпот немца, смакующего каждое слово, въедается в кожу, разносится по венам и жар охватывает где-то там, глубоко внутри. «Треклятый немец!». Стиснув зубы, Ивушкин хотел было засадить немцу в живот — но ноги отказываются подчиняться. Слабость, разливающаяся по телу, вынуждает Ивушкина испугаться, на этот раз по-настоящему — перед глазами проносятся фронт, товарищи, окружение, отчаянная попытка прорваться. Граната, которая не сработала. А должна была покончить и с ним, и с немцами. В ушах явственно звучит лай овчарок и автоматные очереди отчётливы, как в тот день. Словно из тумана, за вырисовывавшимся в пыли родным танком появляется средних лет мужчина — тот самый, из дрожащего тела которого он доставал бьющееся сердце. — Нет! — эхом отражается от стен. Ивушкин пытается вырваться. Тщетно. — Я не мог! Ягер словно не слышит его — всё та же наглая ухмылка и прищуренный взгляд. Ни один мускул не дрогнул. Хватка не ослабевает, но сила, вернувшаяся с криком в тело, придаёт Ивушкину уверенности. Ещё мгновение — и удар неизбежен. Но Клаус так же бесстрастно отпускает русского, и тот летит на пол, рассекая кулаком лишь воздух. Половицы жалостливо затрещали. — Плохо учил немецкий, — надменно чеканит Ягер. — Сказал ведь — даже не пытайся. Русский лишь презрительно хмыкает, и даром это не проходит. Он пытается подняться, но упёршийся в грудь сапог Клауса — идеально вычищенный, до блеска, что жжёт веки — не пускает. — Я убью тебя, — извиваясь, шипит Николай, со злостью сплюнув. — Раз сам не захотел лезть в могилу — я закопаю. — Verstanden? — Таким ты мне нравишься ещё больше, Ивушкин, — убрав ногу, немец наклоняется над русским, поднимая того за ворот рубашки, — aber ohne den Schmerz wirst du die Lektion nicht lernen. Люблю твои глаза. Такие дикие, непокорные. Вкусные. — Ты… ты сошёл с ума! — Николай ожесточённо вырывается, пока немец поднимает его вверх по лестнице. Зарядив Ягеру в челюсть, Ивушкин чувствует удовлетворение — то самое, будоражившее наглухо заколоченные желания. Усиленное ударившим в нос металлическим запахом свежей крови под аккомпанемент яростно бьющих часов. — Урок, да? Чем ты сможешь меня удивить, фриц? Я всю войну воевал с такими, как ты, ублюдками, — и новый удар пришёлся в переносицу. Не удостоив ответом, Ягер локтем толкает приоткрытую дверь и бесцеремонно бросает русского на пол. Та самая комната, куда Ивушкин безропотно приносил вырванные органы — сердце, печень, лёгкие. Затхлый запах вперемешку с чем-то до рвоты противным. Окаменевшая на лице немца улыбка, стекающие с подбородка алые нитки-ручьи — он голодным взглядом смотрит на Ивушкина. «Das Opfer muss sich wehren, sonst was für ein Interesse». Русский не собирается лежать — но Ягер, словно читающий его мысли, снова опережает. Боль, мёртвой хваткой вцепившаяся в колени, рвёт ноги на куски — но Ивушкин закусывает губы, чтобы не взвыть. Заслонившись руками, русский молит богов — если они существуют — не потерять сознание. Он должен смотреть в его глаза. Ягер должен знать, что всё равно проиграл, потому что он, Николай Ивушкин, русский танкист, не сдастся никогда. Пытаясь подняться, Николай хватается за табурет, чтобы остановить Клауса и подарить тем самым себе хотя бы несколько секунд, чтобы продумать контрудар. Замахивается. Прогнивший, стул разлетается на части, ударяясь об ногу немца. — Ich habe mehr erwartet, — язвительно замечает Ягер. Ивушкину кажется, что на месте немца — огромный змей, с раздвоенного языка которого сочится яд. Крупными, толстыми каплями. Чудовище с остро заточенными клыками, настигающее его. Парализующее. Змей, в которого он, чёрт возьми, влюбился. Ивушкин как заворожённый смотрит на Ягера — тот медленно, наслаждаясь моментом, стягивает брюки, не спеша расстёгивает китель, рубашку, комом летящую в угол. Наконец русский чувствует его запах — сильный, цитрусовый, от которого трудно дышать и кружится голова. Крепко зажмуривается. Щипает себя за щиколотку. Бьёт ладонями по щекам — но Клаус не исчезает, он перед ним, в одних трусах и крестом на груди. — Нет! Нет! Не подходи! Слышишь! — Николай не замечает, что слова, повторяемые в мыслях, вырываются наружу. Немец молча, подхватив Ивушкина, забрасывает его на кровать, поднимая в воздух столп пыли. — Чёртов ублюдок! — голос русского дрожит, срываясь на хрип. — Ты… — окончание фразы тонет в глухом ударе Ягера. Слова застревают комом в горле. Ивушкин с шумом выдыхает, позволяя смешавшийся со слюной крови сбегать по подбородку. Пальцы растягивают ткань, та с треском поддаётся и рвётся, оголяя ягодицы. И ладони — тяжёлые, обжигающие — грубо сминают их, словно на пробу. Бесконтрольная смесь страха и стыда холодит Ивушкина. Он снова вырывается, сознавая, что слёзы, не стесняясь, катятся по лицу — Николай чувствует их ненавистный солёный вкус. — Toller jungfräulicher Arsch, — удовлетворённо хрипит Ягер, забрасывая ноги русского к себе на плечи и раздвигая ягодицы. — В ожидании своего хозяина. Николай ненавидит язык немца — жёсткий, лишённый тепла. А слышать, как Ягер наделяет изощрённой педантичностью родные, русские слова невыносимо. Но тело тянется к «дьяволу» всё сильнее. — Ты мне не хозяин, — Ивушкин словно повторяет мантру. Но скользкий страх не уходит. Вожделение с ритуальным исступлением играет в глазах Клауса. Он сжимает у основания сочащийся смазкой член, ударяя головкой по половинам. Сплюнув пару раз аккурат между ягодиц, немец улыбается: — Расслабься, Ивушкин, — и возбуждённая плоть врывается внутрь. — Не… — кажется, что слова проваливаются куда-то в желудок, и дьявольские клешни опаляют тело, оставляя повсюду поцелуи-ожоги — на щеках, плечах, груди. Николай не может думать ни о чём, кроме боли — мышцы зажаты до предела, в наивной надежде спастись, но член немца нагло рвётся вперёд, выдирая израненные стоны из груди Ивушкина. Клаус наклоняется над ним, кусая бледную кожу на сжатой пальцами шее. Воздух в лёгких заканчивается, русский чувствует, что ещё немного — и дышать будет нечем. Он задыхается, судорожно сжимая простынь и безмолвно умоляя остановиться. И Ягер позволяет. Он не может допустить, чтобы Николай не увидел его триумф. Ивушкин сквозь слёзы делает глубокий вдох. Мышцы поддаются напору, пропуская член глубже, новой волной разнося языки пламени по сведённому судорогой телу. В слюдяном дымке Ивушкин видит только пропитанные диким желанием глаза Клауса, пронзающие насквозь, и серебряный крест, зажатый между зубами, — и тело, парализованное мёртвой хваткой, всё ещё пытается сопротивляться. Хотя русский понимает, что битва проиграна, рубеж прорван. И Ягер, которого он жаждал увидеть с простреленной головой, сейчас так близко. И рука, нащупавшая оставленный на кровати нож, крепко сжимает стальную рукоять. Он так хочет убить его. Так сильно. Что не может. Боль растворяется в забытьи, уступая место покорности, и жгучее ощущение наполненности овладевает Николаем — он умоляет немца не останавливаться. В хохоте Ягера тонет прокусанная кожа над ключицами, наливающиеся багрянцем отметины на шее и кровавые следы на подбородке — он рвёт Ивушкина на куски, так грубо, как хочет. Будто проблеск сознания электрическим зарядом бьёт в мозг — Ивушкин чувствует, как из растянутого ануса бесстыдно выходит толчками семя — но не смеет закричать. Ягер подносит член к губам русского — и тот жадно слизывает белёсое молоко. Николай не видит немца — только раскалённое дыхание, испепеляющее тело, заставляет дышать. Ягер растворяется в отполированной глади, пока не исчезает полностью. Ивушкин, стоя на коленях, пристальным взглядом провожает стекающие по зеркалу капли дождя. Он знает — это не конец.