***
С моря дуло, холодный, пронизывающий ветер трепал полы пальто, предназначенного скорее для поездок в дорогих автомобилях, чем для защиты от буйства стихии. Сигарету удалось достать из пачки только с третьего раза. Трепещущий огонёк зажигалки гас снова и снова, пока сигарету не выхватили у него из рук. — Ну и зачем ты решил травить свои лёгкие этой дрянью? — спросил Ло, усаживаясь рядом. Вытянул ноги, скрестив их в щиколотках, будто устраивался на шезлонге у бассейна, не хватало только коктейля с зонтиком. — Мы, вообще-то, враги, а ты заботишься о моём здоровье? — Росинант не был уверен, удивлён он, возмущён или обрадован. Возможно, даже умилён: это ведь Ло! Он помнит его совсем ребёнком, когда он был так мил и очарователен... преимущественно во сне. С тех пор Ло вырос и даже во сне перестал выглядеть милым. Человек-смерть, таких, как он, стоило душить ещё в колыбели, до того, как они вырастут и перережут тебе глотку. Ло покопался во внутреннем кармане своего плаща, но достал не пистолет, не опасную бритву и даже не скальпель, а дешёвые пластиковые чёрные очки от солнца и протянул их Росинанту. Одно из стёкол пересекала длинная царапина, но это было лучше, гораздо лучше, несравнимо лучше, чем ничего! Сквозь мутные стёкла мир даже стал выглядеть немного приветливее. В любом случае, его больше не хотелось отменить. — Куда ты подевал свой скафандр? — спросил Ло. Отвечать на повисший в воздухе вопрос он не собирался. Было бы вообще странно, если бы он сказал что-то вроде «я не позволю тебе страдать» или там «мне важно твоё здоровье». Ничего такого, он ведь Ди. Поступки его при этом могут выражать совершенно иное. — Упал, — признался Росинант, и стыдно ему совершенно не было. — Стекло в шлеме треснуло, и я подумал, что больше нет смысла мучиться, таская на себе эти десять килограмм высокотехнологичной дряни. — Они же бронированные... — пробормотал Ло. Не сомневаясь в его словах, скорее, пытаясь смириться с этим фактом. — Значит, я очень неудачно упал, — Росинант легко согласился с невысказанной вслух цепочкой рассуждений: ударопрочное стекло всё равно имеет точку напряжения, по другим местам можно колотить кирпичом — и ни царапинки не останется, а в эту точку достаточно ткнуть булавкой, чтобы всё разлетелось вдребезги. Он наклонился и забрал у Ло свою сигарету. В этот раз прикурить удалось с первой же попытки, Росинант затянулся дымом, закашлялся так, что на глазах выступили слёзы, чуть не уронил сигарету, но тут же затянулся ещё раз. Самая первая его затяжка, из тысяч и миллионов последующих. Теперь он всегда будет курить, а Ло всегда морщить нос, отворачиваясь от едкого дыма. Последние фабричные сигареты. Трубки. Самокрутки с первой попавшейся травой, пока снова не наладят производство табака и папиросной бумаги. Пока сигареты снова не станут продавать в запаянных целлофаном пачках с предупреждениями о вреде здоровью, с оранжевыми фильтрами, которые так воняют, если не затушить сигарету вовремя. Круг замкнётся. — Какой смысл переживать из-за табака, когда сам воздух ядовит, — попытался объяснить свой поступок Росинант. Вышло не так убедительно, как он надеялся, но отступать был не намерен: — Моря и реки отравлены, леса засыхают на корню. Мир пришёл к своему концу, Ло. — Поэтому все твои расхаживают в скафандрах, ага, — Ло усмехнулся, заложил руки за голову и откинулся назад. Так, будто бы сидел на мягком диване, а не на изломанных бетонных плитах, из которых то тут, то там торчит арматура. Ни один железный штырь его не коснулся, и Росинант подумал — а можно ли убить саму смерть? — Все ваши, — передразнил он Ло, — тоже могли бы. — Но не стали, — кивнул он. — Сознательный выбор: мы желаем разделить судьбу мира. Умрём, значит, так тому и быть. — Глупо. — А то, что ты делаешь, очень умно? — Ло покосился на него и поднял бровь. Глаза у него были жёлтые, как расплавленное золото, или это так искажали пластиковые стёкла очков. Но без них было слишком больно глазам, невозможно смотреть и не плакать. — Это вы хотели перемен, — пробормотал Росинант, отводя взгляд. — Разве не ваши сердца их требовали так громко, что это услышал каждый? — Теперь наши души требуют любви, а сердца — свинца, — в его исполнении это звучало официальной декларацией о намерениях. — Мы хотели всего лишь перемен, а вот вы жаждали мир, который всецело принадлежит только вам. И не подумали, что перед тем, как создать новый, требуется уничтожить старый. Со всем содержимым. — Мы все виноваты, — отрезал Росинант. — Не вижу смысла начинать этот спор заново. Мы уничтожили мир! Мог бы прежде кто-то подумать, что это возможно? Ответа не предполагалось, но Ло сказал: — Я думал. Он вытянулся во весь рост на обломках того, что когда-то было пристанью, и смотрел, как кружатся в небе чайки-стервятники, высматривающие, где очередная рыбина всплывёт кверху брюхом. Росинант закурил вторую сигарету — пошло лучше, да и отличная причина ничего не говорить. Дешёвая одноразовая зажигалка с полустёршейся эмблемой на боку срабатывала через раз. Когда она закончится, новую взять будет негде, потому что супермаркетов не осталось. С сигаретами та же байда. И стоило ему начать курить аккурат после апокалипсиса, когда такие проблемы с производством? Иногда он хотел бы стать немым, чтобы от него все отстали и перестали бы спрашивать о чём бы то ни было. Несколько раз у него получится притворяться немым, даже не один год кряду. Однажды он изобразит немого от рождения, но это будет его самая короткая жизнь.***
Когда-то это был линкор, величественный и непобедимый, символ власти на море. Когда земля раскололась, он сел на мель; броня новейшей технологии не выдержала, навигационная система, потеряв связь со спутниками системы «Око», превратилась в бесполезную груду микросхем, а торпеды только чудом не сдетонировали от удара о внезапно появившуюся под брюхом сушу. На носу линкора сидел мальчишка: уже не ребёнок, но ещё не юноша, худой и нескладный, с длинными руками и ногами, с ладонями, широкими, как у взрослого человека. Чем-то он был похож на щенка, ещё не доросшего до своих лап, но это всё же был, скорее, будущий волк, чем гончая или, тем более, комнатная собачка. Ветер всё пытался, но не мог сорвать с его головы капитанскую фуражку, хотя она была ему пока ещё великовата. Чужая фуражка, куртка — тоже слишком большая, — а вот футболка давно мала. Он болтал босыми ногами над морской бездной, не боясь, что проржавевшее ограждение под ним сломается, и он рухнет в свинцово-серые воды мутного океана. Всё никак не уляжется ил, хотя прошло немало лет с той ночи, когда мир раскололся. Закончился один, а начался — другой. — Однажды море станет моим, — звонким голосом, ещё не начавшим ломаться, провозгласил он. — Все моря в мире! Ведь море — свободно, а значит, свободным стану и я. За девять сотен лет он пятнадцать раз поднимется на эшафот — иногда по нескольку раз за одну жизнь, такой уж у него характер — и не будет такого раза, чтобы он при этом не улыбался. Пока другие сражаются за месторождения нефти, золота, бриллиантов и янтарного свинца, он будет биться за свободу. За право каждому самому решать, что делать со своей жизнью. Он считал, считает и будет считать, что каждому от рождения дана свобода, и не воевать за неё — преступно. И не будет ни одной жизни, которую он провёл бы мирно. Да и странно было бы, если человек-смерть станет держаться подальше от полей битвы: таким, как он, даже не нужно убивать самим — где они, там всегда будет смерть, а значит, и сами они повсюду. Родившийся в ту ночь, когда мир раскололся, он был истинным дитя мира нового, и возможно, только он мог понять, что именно нужно сделать, ведь ещё ничего не закончилось. Катастрофа растянулась во времени сначала на десятки, а потом и на сотни лет. Совсем скоро настанет ночь, когда можно будет с полным правом сказать: конец света длится ровно тысячу лет. И всю эту тысячу лет мальчишка в чужой шляпе будет смотреть на море, веруя в то, что оно будет добро к нему. Зная, что многих других оно убило, зная, что оно смертоносно, он всегда будет знать, что ему самому нечего бояться. Страх и вовсе мог бы остаться ему неведом, если бы он каждый раз, каждую жизнь, не привязывался к тем, кому суждено умереть раньше него. Лишь почувствовав, что другие — смертны, он познает страх. Научится бояться того, что не успеет спасти. Научится рыдать над некрологами, когда в мире снова появятся газеты. Будет падать на колени и выть от боли, что убили не его — себя ему никогда жалко не бывало. Он будет спасать тех, от кого отвернётся весь мир. И однажды, он спасёт женщину — последнюю из демонов Охары, которая прежде спасёт его, а до того её спасёт другой человек-смерть, заплатив за её жизнь собственной. Разрозненные детали пазла начнут собираться в единую картину.***
За девять сотен лет у Дофламинго шесть раз спрашивали: «Где брат твой?». И пять раз он отвечал, что не сторож он ему. Пять раз умирал он сам. Возможно, для ровного счёта нужен был ещё один: замкнётся круг, и что-нибудь изменится, случится иначе. Возможно, однажды что-то пойдёт не так, случится иначе, и тогда у мира появится шанс. А пока они смотрят друг на друга, и пальцы дрожат на спусковых крючках. Каждый считает, что прав, и каждый сожалеет о содеянном, и тот, кто убил, становится тем, кто убит, снова и снова, жизнь за жизнью. Но, даже не помня об этом, в детстве они держатся друг за друга, ибо в целом мире есть только они двое, а вырастая, с болью и тоской в сердце, каждый из них понимает, что нужно убить другого. Возможно, один из этих шести раз, считая, что убил, Дофламинго будет знать не всё. Действительно, как можно быть сторожем ветру в море? Как удержать того, кто становится тишиной, растворяется в тенях, водой уходит сквозь пальцы? Тот, кто остался лежать в снегах, проклинаемый и оплакиваемый, встанет и пойдёт. Нащупает во внутреннем кармане мятую мокрую сигарету, с пятого раза сможет её прикурить, и нет, не вспомнит, но почувствует тень узнавания. Приблизится ещё на один шаг к замкнутому кругу. Ведь это будет единственная жизнь, когда никто из них не убьёт другого. Росинант будет думать, что у него всё хорошо. Все прочие будут придерживаться на его счёт совершенно другого мнения, но все тенрюбито на редкость эгоцентричны. Он будет обижен на брата и предпочтёт больше не иметь с ним дел. Он будет любить воспитанника, но на расстоянии, потому что любить Ди иначе — смертельно. Но ему даже в голову не придёт, что за него могут захотеть отомстить. Это растрогает его настолько, что он даже согласится поучаствовать в авантюре, безумной настолько, насколько только может быть безумной идея, рождённая совместно двумя Ди и одной из демонов Охары. Что странного, что для ровного счёта им не хватало именно тенрюбито?***
Её история всегда будет повестью о любви и смерти, потому что она — женщина-смерть. История любой женщины всегда повествует о любви, а любой, в чьём имени есть инициал Ди, всегда идёт по жизни под руку со смертью, и вот ей предстоит снова и снова умирать от любви, чтобы остаться в живых, и умереть ещё раз. Многие, кто узнал бы наперёд, что им суждено, постарался бы исправить будущее, но она, даже зная, что ей уготовано, никогда не отказалась бы ни от любви, ни от смерти. Ей тоже будет жалко других больше, чем себя, но она будет молчать, пока её ищут, сбиваясь с ног. С каждым разом конец будет всё страшнее и страшнее, смертей вокруг всё больше и больше, пока целый мир не захлебнётся в крови. Только лишь от того, что мужчина полюбил женщину, а та полюбила его в ответ. И любовь эта всегда полыхала таким ярким костром, что не увидеть её было нельзя, а увидев — нельзя не ослепнуть. И в слепоте своей люди не видели, что не так уж они и отличаются от тех, кого обрекают на смерть, ведь кто ведёт в плен, сам пойдёт в плен, а кто мечом убивает, тому самому надлежит быть убитым мечом. Одни думали, будто они святы, и от того могут творить что угодно, другие полагали, что умны, и поэтому лишь им решать, как должно поступать. Смерть стояла рядом с ними, улыбалась нежно и ласково, как мать, что ждёт принять своё дитя в объятия, ведь все когда-нибудь умрут. Она будет разной, но всегда — красивой. Не роковой ослепительной красотой, а нежной и трепетной, обещающий уют семейного очага, но никогда не будет замужем, никогда не увидит, как взрослеют её дети. Вечно молода и прекрасна, вечная невеста: смерть, обручённая со смертью. Она будет желать мира, и она же — жаждать войны. Она будет верить в то, что мир добр, и в то, что он слишком прогнил, чтобы не попытаться его уничтожить. Она будет добрее ангела, и будет яростнее тысячи демонов. Она будет стоять на обрыве и смотреть в море, ожидая, когда на горизонте покажутся паруса, алые, как кровь, и как цветы, в её волосах. Там же она будет оплакивать мужчину, что ни разу не успеет взять её в жёны по всем правилам, но всегда будет оставлять ей дитя. За девять сотен лет лишь трижды она успеет родить — двух дочерей и одного сына. Своих детей они уже не увидят, и эта нить будет обрываться снова и снова. Разве что сын, как и его отец, успеет оставить в мире свою кровь, ведь мужчине сложнее судить, есть ли у него дети, чем женщине. В веках затеряется название древнего королевства, которым некогда правил клан Ди. Забудут даже то, что раньше это была одна семья, как забыли, что тенрюбито, напротив, разные семьи. Правители двадцати стран, объединившихся против одной, сумевших сохранить крохи технологий и оттого чувствующие себя повелителями мира. Кто может сравниться с ними, когда Ди разделены, а демоны Охары потеряли свой главный козырь — знания? Быть может, женщина, что не побоится любить мужчину?***
Все боятся мёртвых, а надо живых, ведь мертвецы спят спокойным сном в своих могилах, тогда как живые гораздо изобретательнее в своих занятиях. Это живой человек способен нанести сорок ножевых ради буханки хлеба или горсти медяков, но кто станет бояться бедного бродягу? Куда как интереснее рассказывать друг другу страшные истории о призраках и том, как оживают мертвецы на кладбище. Мёртвые способны на многое, но вовсе не на то, в чём их так любят подозревать. Пока живые убивают, предают, продают в рабство родных сестёр, мёртвые всего лишь остаются в людской памяти. Искажённые слухами, анекдотами и газетными статьями, обрастающие пороками и добродетелями, своим примером они толкают живых на самые разные поступки. Покуда их помнят, они всё равно что живы, а значит, самые сильные мертвецы — демоны Охары, святые тенрюбито и клан Ди, потому что живут так, что забыть об их существовании воистину непосильная задача. Именно поэтому, даже умерев, они продолжают жить. Но тенрюбито сидят на своей Святой Земле Мариджоа, все знают о них, но не интересуются именами, пока те не пожелают посетить ту или иную страну. И вот их мертвецы оказываются забыты. Добрые и злые, добродетельные и греховные, в сознании людей они становятся едины, одинаковы, и оттого, с каждым поколением, всё меньше походят на себя, и больше — на оживший кошмар. Ну, разве что кроме семьи Донкихот — когда-то одной семьи, после они рождались в разных, но под конец тысячи лет снова собрались под одной фамилией — но те всегда были безумны сами по себе, и от того не в счёт. Хомминг с его утопическими идеями, Дофламинго и Росинант, также свято уверенные в своей правоте, как прочие тенрюбито в своей святости, Мьёсгард, способный смотреть, видеть и делать выводы, порой, совершенно парадоксальные. Они рождались, умирали и рождались снова, чтобы под конец тысячелетнего апокалипсиса дойти до таких крайностей, что возвести их в степень уже нельзя. Нельзя стать ещё безумнее, и это тоже замкнувшийся круг, такой же, как многие и многие, просто один из самых заметных. И не они одни совершенствовались с каждой жизнью: когда демонов Охары в очередной раз обвинили в желании уничтожить мир, никто не усомнился. Возможно, от того, что они приложили немало усилий, чтобы мир пришёл в своё нынешнее состояние — ведь нельзя уничтожить, не зная, как работает, хотя бы примерно. Чтобы сломать, надо знать, что делать, чтобы убить, надо знать, куда ударить. И то, и другое демоны знают лучше прочих. Человечество укротило атом — по крайней мере, посчитало, что укротило. Вышло в космос, развесило по всем орбитам телескопы и отправило к звёздам позывные. Звёзды, что характерно, не ответили, что только подтверждает наличие разума во вселенной — не нашлось дураков, чтобы связываться с человечеством. И демоны пошли другим путём: вместо поиска иных разумных рас на других планетах, почему бы не создать благоприятные условия для развития и усложнения разумных форм жизни на своей? Теперь все они в одной лодке, обречённые раз за разом повторять одни и те же ошибки. Смертельный недостаток опыта, что не позволяет оглянуться назад, задуматься о последствиях своих поступков, эпоха за эпохой, будет приводит к одному и тому же концу. К огню, боли и смерти. Демоны Охары — это те, кто всегда и во всём сомневается, кто превращает собственную жизнь в эксперимент и наблюдает за последствиями своих поступков с отстранённой внимательностью. Сами себе учёные, сами — лабораторные крысы. Ведь это так интересно, попробовать что-то ещё, узнать предел собственной прочности. Те, кто нарушает запреты не столько из-за насущной надобности, сколько из стремления нарушить их все, попробовать на зуб время и само мироздание. Ведь главное правило заключается в том, что нет никаких правил! Вера — точка опоры человеческого сознания. И любые правила, любые законы — только в голове. Пока веришь во что-то, оно будет истиной, не требующей доказательств. В эпоху, когда мечты иссякнут, люди всё ещё будут хранить в сердцах своих веру, и это в итоге и поможет им спастись. Даже если мечту подменить выгодой, а истинное чудо — золотом, найдутся те, кто будет продолжать верить, кто сможет повести за собой и заставить поверить других. Важнее всего — слово, сказанное правильно, оно твёрже камня. Тенрюбито сказали, что они святые, что они боги, и стало так? Только покуда люди верят в это. А потом пришёл парень в чужой шляпе и дал одному из них по морде. И ничего-то ему, богохульнику, за это не было. На самом деле, очень даже было, но люди верят! А пока они верят, так оно и есть. Про клан Ди сказали, что они — смерть. Поверить в это было так легко, что ни у кого не возникло сомнений. Заклятые враги богов, те, кто не может пройти мимо того, что посчитает несправедливостью, но кто сможет заранее предсказать, что придёт в их головы? Опасные и непредсказуемые, они лучше прочих могли заставить других верить, вдохновлять на безумства и вести за собой целые армии — никто не мог перед ними устоять. Но там, куда они вели, были сражения, текла рекой кровь, и с жизнью расстаться было так легко, что ни у кого уже не осталось сомнений, что они — и есть сама смерть, и были ей всегда. Говорят, на небе есть бог. Ещё говорят, парень в чужой шляпе был там и надрал ему задницу. Тот, кто дважды и сам схлопотал от этого парня по морде, готов подтвердить, что так оно и было. Ведь он тоже поднимался на небо, приволок оттуда гигантский золотой фаллос без золотых шариков, и рассказал, что ангелы на небе помнят парня в шляпе, что поверг бога. А ещё за вход не заплатил и сожрал чуть ли не годовой запас продовольствия. Последние два факта настолько несомненны, что и в остальное поверили охотно. Жил-был лжец, и лгал он так складно, что миру нравилось. Он хотел было зваться королём, но люди назвали его богом, а что с этим делать, лжец не знал, так что, сделал вид, будто ничего не изменилось. А ложь его с каждым днём сбывалась всё быстрее. Это и есть сила слов, и это же — слабость людей, бессильных перед именованием. Как назвали, тем и будешь, не отвертеться, не смыть даже смертью. Парень в чужой шляпе никогда не сомневается в своих словах, и от того они почти всегда правдивы. Лишь одно может помешать ему говорить правду: когда кто-то, не слабее него верующий в своё предназначение, встаёт у него на пути. Лишь потому брат его умирал у него на руках, что сам так решил и этот путь выбрал. Лишь поэтому последним врагом встанет у него на пути другой человек-смерть, на ком кровь брата его. И этот бой имеет все шансы расколоть мир ещё один раз. Или же положить конец непрекращающемуся концу. Не важно, друзья или враги, на самом деле, они стремятся к одному и тому же, просто идут разными дорогами.***
Она выглядела как маленькая сгорбленная старуха, завёрнутая в изодранный плащ, давно позабывший, какого цвета он был при рождении. Из-под капюшона свисали длинные нечёсаные лохмы, седые и грязные, но вот глаза на сморщенном лице оказались неожиданно живыми, ясными, а взгляд — цепким. — Разговор есть, — сказала она скрипучим голосом, вцепилась ему в рукав куртки и оглянулась по сторонам. — Не для чужих ушей. Зоро поймал взгляд Луффи и что-то такое попытался изобразить лицом. Узнал, наверное, да и старушка ему подмигнула, и так это выглядело на её лице, что очевидно было даже такому пню, каким он обычно старался выглядеть — старушка не настоящая. Но угрозы он не чувствовал, а значит, для него это не опасно. А даже если и опасно, что-то говорило ему — дело того стоит. Они вышли из трактира, потом и из городка, маленького и совершенно ничем не примечательного, тихого и сонного настолько, что местные жители даже не сразу поверили глазам, увидев его корабль в своём порту. Старушка бодро семенила, уводя его всё дальше и дальше, туда, где совершенно точно не было других людей — на скалистый обрыв, с которого открывался потрясающий вид на море и острые скалы внизу. Удостоверившись, что посторонних поблизости нет, она начала расти: выпрямилась сгорбленная спина и полусогнутые ноги, волосы потемнели, хоть и остались грязными и спутанными. Чудесный оттенок клубничной жвачки, вот какими они должны были быть, Луффи хорошо помнил все листовки, что попадались ему на глаза когда-либо. С именами вот была напряжёнка, но это он помнил тоже. — Обжора Бонни, — сказал он, улыбнувшись до ушей. — Дерьмово выгляжу, да? — хмыкнула она, откидывая волосы с лица. Ни следа губной помады или другой косметики, а ведь на фотке у неё были нарисованы губки бантиком, прикольно выглядело. Это было не важно, важны были глаза, а они жили, они горели настоящим пламенем, и Луффи ничуть не приврал, сказав: — Да нет, отлично смотришься. Хотя, я удивлён, у нас же, вроде, не было общих дел… — Кроме того, что однажды я спасла твоего старпома от одной дурости на Сабаоди, — хмыкнула она. — Но ты потом доказал, что у тебя вся команда такая шизанутая просто потому, что сам ты психопат. Она не ругалась, просто говорила то, что думает. И искренне считала его психопатом, что было настолько близко к истине, что уже нет разницы, так ли это. И понятно стало, почему Зоро её узнал: если встречались, то он не мог не запомнить её Голос: пусть и не мечник, но Бонни была сильной, а значит, заслуживала того, чтобы помнить о ней и узнавать при встрече. — И ты хочешь попросить об услуге? — предположил он. — Было бы не равноценно, — отмахнулась Бонни. Она нервничала, вдруг понял он, конечно, причин у неё было навалом, хоть и не больше, чем у него самого, но Бонни была одна, без корабля и команды. А враг у них был общий, Тич Чёрная Борода. Наверняка предложит альянс — не слишком ли много их развелось вокруг? — Где ты был те два года, пока никто не мог найти тебя, Мугивара? — спросила она, и уставилась пристально, жадно. Ей действительно нужно было знать, но Луффи не привык сдавать друзей. — Где был, там теперь нету, да и какая разница? — Ты же знаешь, мой фрукт действует не только на меня, — сказала Бонни, после длинной паузы и положила ладонь на живот. — Доказательств у меня нет, но помощь нужна не столько мне, сколько твоему племяннику, или племяннице — понятия не имею, кто это будет: держу возраст в четыре недели, чтобы ничего заметно не было. Если подумать, это многое объясняло: если у Бонни что-то было с Эйсом, если она любила его, то могла напасть на Тича ради мести. Она проиграла, попала в плен, а потом вокруг её побега подняли такую шумиху… Луффи помнил, что случилось с Батериллой только потому, что кто-то видел там капитана Роджера с женщиной. Всё что угодно, даже самое бесчеловечное, лишь бы прервать этот род. Если есть хоть малейший шанс, что Бонни не врёт, он должен помочь ей. Сел на камень, достал из одного кармана огрызок карандаша, из другого — свёрнутую рулоном пачку розыскных листовок, пролистал и вытащил собственную. Почесал в затылке, сдвинув шляпу на нос, пожевал огрызок и написал: «Я отказал тебе. Жалею, и буду жалеть, но всё ещё считаю, что поступил правильно. Мой брат ей не отказал, и, думаю, не пожалеет. Помоги ей, ради меня». Пока он писал, Бонни вытащила свою пачку листовок. Забавно, как много может сказать о пирате то, чьи листовки он таскает с собой, кого считает для этого достаточно важным. Его листовка у неё была, они обменялись ими, Бонни прочитала его кривую и косую записку, выражение лица у неё при этом было страннее некуда. — На Сабаоди, в тринадцатой роще, есть бар «Обдираловка», — сказал Луффи, отводя взгляд. — Его хозяйка — Шакки, жена Сильверса Рэйли. — Тёмного Короля Рэйли? — переспросила Бонни. Удивление и недоверие на её лице постепенно сменялось надеждой. — Ага, который был старпомом капитана Роджера, — кивнул Луффи. — Так что, если ты скажешь им, они за тебя порадуются. И помогут, я считаю. — Но письмо не к ней, — Бонни не спрашивала, она утверждала и была права, а он не знал, как вообще говорить о чём-то подобном и не выдать себя, хотя он уже достаточно сказал письмом. — Нет, не к ней. Но Рэйли-сан знает, как добраться до Амазон Лили, — признался Луффи. Он редко чувствовал себя неловко, и это был как раз тот самый случай. Обычно ему удавалось делать вид, что ему всё нипочём, а сейчас вдруг не захотелось тратить на это силы. Всё, что касалось Амазон Лили, было для него неловким, неудобным и непроизносимым. Наверняка все считали, что он и слов-то таких не знает: «любовь» и тем более «секс». А он просто считал, что от них слишком много проблем. — Тот Амазон Лили, куда не пускают мужчин? — удивилась Бонни. — И как интересно Тёмный Король Рэйли туда попадёт? И ты, что, провёл два года там? — Слава всем богам, что нет, — Луффи рассмеялся, обычно это помогало, но сейчас сделало ситуацию ещё более неловкой. — Боюсь, и месяца бы не выдержал. Но Рэйли-сан может туда добраться, дальше причала его наверняка не пустят, но ты же женщина, так что, проблем не будет. А письмо для Хэнкок, я надеюсь, что даже если и не поможет, то из солидарности или как-то так… — Боа Хэнкок, Императрица Пиратов и одна из Шичибукай? — Бонни посмотрела на него, будто он пытается впарить ей очередную байку Усоппа. — У тебя с ней что-то было? — Нет, ничего не было, — честно сказал Луффи. И не врал ведь, ничуточки не врал, и от этого горькое сожаление тянуло уголки губ вниз, хотя он пытался улыбаться, как и всегда. Бонни ухмыльнулась, упёрлась рукой в бок, глаза её задорно блестели. Да, Луффи мог понять, что в ней нашёл Эйс, и было здорово знать, что у него в жизни было и это тоже. Не только море, команда, Старикан Белоус, но и женщина — прекрасная, и только его. — Я передам, что на самом деле, ты её любишь, — заявила Бонни и подмигнула. — Ничего такого я не говорил! — У меня есть глаза, и они отлично видят, — возразила Бонни. — Говорить ты можешь всё, что угодно, придурок, но ты её любишь! И то, что у вас ничего не было, только подтверждает это. В смысле, Эйс же не знал, что всплывёт история с его отцом, и всё такое, если бы знал, то у нас бы тоже ничего не было, и это было бы пиздец как обидно. Ты нацелился на титул Короля, сжёг флаг Мирового Правительства, сбежал из Импел Дауна, выжил в Маринфорде... Ты считаешь, что связываться с тобой слишком опасно, и прав, конечно, только это не меняет того, что вам обоим больно. — Все сёстры такие умные? — пробормотал Луффи, поднимаясь. — У меня были братья, и я понимаю, что с ними делать. А с сёстрами что? Он обнял её немного неловко, но крепко. Бонни была, как леер: такая же тонкая, прочная и туго натянутая. Медленно подняв руки, она опустила их ему на плечи и сказала: — А меня ведь два года никто не обнимал. Они стояли молча, Луффи не знал, сколько прошло времени, но это было неважно. Бонни расслаблялась медленно, но плакать не стала. Это было хорошо, он понятия не имел, что делать, если она вдруг заплачет: обычно женские слёзы вызывали у него желание надрать задницу тому, кто в них виноват, но скотина Тич был далековато, да и Луффи слишком хорошо понимал, что пока не готов к этой встрече. Но уж когда будет… Бонни отпустила его первой, отступила на шаг и начала уменьшаться, съёживаться, лицо покрыли морщины, а волосы побелила седина. Маленькая старушка куталась в плащ, будто всё время мёрзла, и узнать её могли только те, кто помнил Голос. Луффи от всей души понадеялся, что ей удастся добраться до Сабаоди неузнанной, а там уже будет проще. Он верил в это, значит, так и будет. — Прощай, братик, — прошамкала она беззубым ртом, не по-старушечьи подмигнула и заковыляла обратно в городок. Луффи присел на камень и долго смотрел на море, так долго, что увидел, как прямо в него садится солнце. Интересно, там, где в холодное море опускается раскалённое солнце, вода закипает? Получается не море, а кастрюля с рыбным супом? В ответ на эти мысли живот многозначительно заурчал. Нашёл его Зоро, разумеется, совершенно случайно: это же Зоро, наверняка пошёл отлить и заблудился. И, как всегда у него при этом водится, пришёл именно туда, где он нужен. — Если ты скажешь, что мы всё бросаем и отправляемся надирать задницу Тичу в обществе этой любительницы пиццы, я скажу, что ты не прав, — заявил он. И в этом тоже не было ничего странного, потому что только Зоро на полном серьёзе мог говорить, прав Луффи или не прав. Все остальные сколько угодно могут хвататься за головы и вопить, если им что-то не нравится, но никогда всерьёз не считая, что он из-за этого передумает. Но это ведь Зоро, ему можно. — Не-а, не сегодня, — Луффи покачал головой и улыбнулся. — Тогда ладно, — кивнул Зоро и больше ничего не сказал. Нужно было проводить его обратно, да и самому дико хотелось жрать, так что, проводив солнце взглядом, Луффи поднялся и потянулся. Не сегодня, но не значит, что однажды они именно этим не займутся.***
Прекрасная и ужасная, последняя из демонов Охары, со своим мужчиной и ещё не рождённым демоном под сердцем, вернётся на родину. Туда, где посреди спёкшейся до каменной твёрдости земли поднимается остов священного древа, чёрный и обугленный снаружи, но полый внутри. А там, в глубине, из трещины, заполненной пылью и пеплом, поднимется новый росток, юный и гибкий, напоённый дождевой водой. Пепел станет почвой, и она будет идти по нему, гадая, не наступает ли сейчас на развеянные прахом тела своих близких. Её мужчина сможет открыть дверь в тайное убежище, и она смахнёт пыль с книжных полок. Наконец-то, она будет дома, впервые за несколько десятков лет. И пусть у них впереди множество трудностей, она будет уверена — теперь всё будет правильно. Парень в чужой шляпе — пусть ему уже за тридцать, но для большинства он всё ещё наглый мальчишка, который слишком много о себе возомнил — прорвётся с боем на земли святых, и дано ему будет победить их. Потому что он верит, что способен на это, потому что в это верит его команда и союзник — согласившийся участвовать в этом безумии, потому что когда-то помогли ему — целый флот верит, и верующие в бога Усоппа не сомневаются. А ничего сильнее веры в мире нет и не было никогда. Перед пустым троном сойдутся один на один двое — оба рождённые под знаком смерти, оба прошедшие долгий путь, полный потерь и приобретений, оба уверенные в своём праве. Но в сердце одного из них расцветут ядовитые цветы сожаления — что не смог обойтись без крови друзей на руках. А сердце другого, всегда полное любви, слишком легко наполнится яростью. И это будет значить, что оба они слабы. Если всё сложится так, как спланировала последняя из демонов, у мира появится шанс. И тогда, в грязи и крови, но живой, он сядет на трон, а шляпа его засияет короной истинного короля. Если сядет другой, мир накроет тьма. Это тоже будет финал, и неизвестно, какой из них лучше. Но прекраснейшая и ужаснейшая из принцесс посадит свой народ на гигантский корабль и поведёт к свету, ведь пришло время исполнения обещаний и пророчеств. Она будет рыдать, как будто вернулась в детство, и сама не будет знать, от счастья или от горя эти слёзы. Она верит в парня в соломенной шляпе, что смог раздвинуть границы её мира, взял за руку и вывел из железной башни. Возможно, именно её вера поможет ему победить? А на другом конце мира, с обратной его стороны, в утлой лодочке будет курить мятую сигарету тот, кто был изгнан из Мариджоа. Но он рождён был святым, и этого должно оказаться достаточно. Он поймает ветер и поднимется на Обратную гору, чтобы успеть на самой вершине оцарапать ладонь о камни. Круг замкнётся: демон, святой и смерть на ключевых точках мира, в ночь, когда концу света исполнится ровно тысяча лет. И он снова вздрогнет, снова расколется и придёт в движение, меняясь по воле тех, кто не бояться верить, кто смог прочесть историю и сделать вывод. Даже если им не удастся выбраться оттуда живыми, они успели сделать всё, чтобы нашлось, кому за ними повторить. И тогда начнётся новая война за большой абсолют.