Долго и счастливо

Ренджун понимает, что облажался, как только открывает дверь. Джемин, ещё секунду назад сверкавший самой обворожительной из своих улыбок, мгновенно мрачнеет. Лицо вытягивается, а взгляд упирается в носки Ренджуновых кроссовок. — Я же сказал одеться потеплее, — говорит он тем глубоким басом, от которого у Ренджуна инстинктивно поджимается жопка. — Я и так. — Ренджун трогает новенький и уже всей душой любимый шарф. Джемин морщится. — Потеплее — это ботинки и шарф, которым никто не закусывал. Твоя моль, что, переопылилась с Донхёком? — Он цапает конец шарфа вместе с ладонью Ренджуна и тянет на себя. — Ну вот что он греет? — На улице всего минус два. — Это в городе. — И? Джемин смурнеет сильнее. — Не порть сюрприз. Ренджун вздыхает. Порой с Джемином легче согласиться, чем доказывать, что у каждого своя точка зрения, ибо это чудовище принадлежит к той категории людей, которые считают, что существует только два мнения: его и неправильное. Ренджун выгребает из шкафа ботинки, которые не носил со старшей школы, и пару секунд в нём теплится надежда, что они не налезут, но за три года выросла — в геометрической прогрессии — лишь его неуверенность в себе. — И шапку! Шапку надень! — орёт из прихожей неугомонный Джемин, и Ренджун, передразнивая его, натягивает на тщательно уложенные волосы дурацкую бини, которую ему на Рождество подарил Джисон. — Так годится? — Ренджун встаёт в дверях и поворачивается туда-сюда, показывая, как и чем утеплился, дабы чудище не дай бог не заподозрило его в непослушании. Джемин глядит на пальто с неодобрением, но другого нет, так что эту пилюлю ему придётся проглотить, не запивая. У подъезда их дожидается велосипед. Возрастом и весом он, по приблизительным прикидкам Ренджуна, даст ему немалую фору. К рулю привинчена корзина для пикника, а на багажнике, перетянутые верёвками, громоздятся одеяла-покрывала. Мгновение Ренджун ещё верит, что они пройдут мимо, и образ этого механического недоразумения выветрится у него из головы, как только они окажутся в тепле и уюте кинотеатрального зала. Но Джемин бодро шагает к стальному монстру, и надежды Ренджуна рушатся, словно песочный замок во время прилива. — Ты серьёзно? — скорее утверждая, чем спрашивая, говорит он. — Одолжил у Чону-хёна. Эта штука мощнее танка будет. Он на ней в любую погоду гоняет. Снег, дождь, мороз минус двадцать — всё выдержит, — гордо заявляет Джемин. — Зато я — нет. Ты уверен, что нас пустят с этим в автобус? — Надеюсь, это риторический вопрос. Ренджун мог бы догадаться. Автобусы, трамваи и электрички — это для слабаков. Двухколёсная образина, что помнит времена японской оккупации, — вот, в представлении На Джемина, транспорт настоящего мужика. — Но на нём летняя резина, а дорожки скользкие, — выдвигает последний аргумент Ренджун. — И снег, кажется, вот-вот пойдёт. Как насчёт оставить его в подвале и прогуляться пешком? — Двадцать километров? — «Хищных птиц» ни в одном кинотеатре нашего города не показывают? Лицо Джемина застывает. Дурной знак. — Это сюрприз, блин, Ренджун, — цедит Джемин сквозь зубы. — Можешь хотя бы один день в году делать, что прошу, и не задавать вопросов? — Чисто теоретически… Взглядом Джемина можно с лёгкостью расщеплять протоны. Ренджун вжимает голову в плечи и коротким шагом подкрадывается к велосипеду. С опаской оглядывает одеяла, убеждается, что узлы, их удерживающие, завязаны морские, и с тяжким вздохом принимает свою участь. На территории комплекса пусто, как на улицах Лондона двадцать восемь дней спустя*, за что Ренджун несказанно благодарен тому, кто за это в ответе. Никто не видит, как он корячится, устраиваясь позади Джемина поудобней. Джемин помочь не может — держит велосипед, — а у Ренджуна будто две задницы за ночь отросло, ибо его перекашивает то на один бок, то на другой. — Уверен, что это безопасно? — в последний раз спрашивает он и мёртвой хваткой цепляется за Джемина. Тот в ответ ставит ногу на педаль и толкает велосипед вперёд. Ренджун зажмуривается и вжимает голову в плечи. — Дурилка, — ржёт Джемин, и Ренджун вопит в голос, ибо он смотрит на него, а не на дорогу. — Я не для того полгода жёг себя химией, чтобы умереть, разбившись на велосипеде. — Он с такой силой сжимает бока Джемина, что тот охает, и руль кренит влево. — Джемин! — Не дёргай меня, ну. — А ты смотри, куда едешь. — Блин, Джун-и, я хоть раз уронил тебя с велосипеда? Ренджун припоминает, когда они в последней раз ездили на велике вдвоём. С тех пор прошло больше года. В груди поселяется тревожное чувство, сродни дежа вю, но Ренджун в самом деле не помнит, чтобы они хоть раз упали. Зато ситуация начинает играть новыми красками. Корзинка для пикника, гора одеял, двадцать километров по залитым солнцем полям… Всё это уже с ним было, но в той далёкой, практически вымытой бесконечными капельницами жизни. — Джемин-а… — тянет Ренджун неуверенно, и Джемин хмыкает в ответ, мол, что там ещё приключилось? — Это ведь то, о чём я думаю? — Нет, я не планирую завезти тебя в глушь и прикопать под ёлочкой. И Ренджун бы стукнул его хорошенько, чтобы не паясничал, но даже пальцы разжать не может, не то что руку на кого-нибудь поднять. Когда они докатываю до пригорода, снег усиливается, завывает шквальный ветер, и Ренджун понимает, почему Джемин так яростно настаивал на шапке и тёплых ботинках. — Не мне жаловаться, — начинает Ренджун снова; голос его уносит к запорошённым обочинам, — но ты уверен, что наши планы не нужно пересмотреть? — Всё под контролем, не паникуй. — Джемин упрямо крутит педали, и погода будто уступает его напору: уже через пять минут ветер разбрасывает тучи, открывая взгляду пронзительно-синее небо, снегопад прекращается, и по чёрной глади междугородней трассы расплёскивается чистейшая киноварь солнечного света. У Ренджуна глаза слезятся, настолько он яркий, но он боится их закрыть, ибо уже и забыл, что в настоящем мире случается такая красота. Он вертит головой по сторонам, пытается запомнить всё, за что цепляется взгляд: склонившийся под тяжестью снега ковыль, увенчанные короной инея зонтики дикой петрушки, блестящий, словно драгоценные камни, щебень, щедрой рукой рассыпанный вдоль дороги. Ренджун вгрызается в эти осколки телесности голодным волком, впитывает в себя солнце и воду, и кристаллическую пыль, поднятую колёсами велосипеда, и будто сам ими становится. Расправляет плечи, разжимает пальцы и подставляет лицо потоку жизни, что несётся навстречу, врезается в него на полном ходу, пропускает сквозь себя, вспоминая, как это — быть его частью, и улыбается так, что ломит обветренные щёки. Солнце быстро превращает снег в резвые ручейки, но Ренджун больше не боится упасть. Он вдруг вспоминает, как тринадцатилетний Донхёк катал его на велосипеде, и они дружно загремели в огромную мартовскую лужу. Велосипед упал сверху, а они лежали, грязные и мокрые, и хохотали так, что с росшего неподалёку жасмина вспорхнула стайка воробьёв. Джено, которому принадлежал велосипед, смеялся с ними, отчего никак не мог его поднять, и Ренджун с Донхёком, не сговариваясь, утащили его к себе в лужу. От неминуемой ангины их спас Джемин. Тогда-то Ренджун в него и влюбился. Джемин давит педали, пока на горизонте не возникает знакомый пейзаж. Дорога — грунтовая, рыжая — ложится на поросший можжевельником холм узловатой, изгрызенной лужами бечёвкой, и они останавливаются. Дальше идут пешком: Джемин впереди, толкая велосипед, а Ренджун — позади, прячась от ветра за его широкой спиной. С каждым пройдённым шагом в памяти всплывает всё больше и больше образов, они смешиваются с бурой жижей под ногами, примятой травой и бесконечным небом, и грудь наполняет тепло, такое живое, такое текучее, что Ренджун буквально слышит, как оно плещется о его рёбра. Он задерживает дыхание, дабы прочувствовать его глубже, и оно подыгрывает, просачивается сквозь капилляры во все самые потайные уголки тела, и его захлёстывает такой волной силы, что он обгоняет Джемина и бегом поднимается на вершину холма. Справа, в долине, лежит город, серый и одинокий; над ним нависает туча, грозясь ежесекундно превратиться в метель. Слева, в пологой расщелине между холмами, блестит озерцо, окружённое кедрами, и темнеют крыши закрытого на зиму детского лагеря. Ренджун провёл там две смены, но не это заставляет его улыбаться от уха до уха. Разрозненные кусочки мозаики складываются в единую картину; он оборачивается и смотрит на Джемина, пока тот толкает на гору велосипед. — Грёбанный романтик, — говорит Ренджун, когда Джемин останавливается перед ним. — Тебе понадобился всего час, чтобы вспомнить наше первое свидание. Я поражён. И теперь должен Донхёку двадцатку. Эй! — Джемин уворачивается от кулака Ренджуна и едва не роняет велосипед. — Знаешь, как это называется? Домашнее насилие. — А ты абьюзишь меня ментально двадцать четыре на семь, так что квиты. — Какие-то токсические у нас отношения, не находишь? — Мы дураки, что так сильно любят друг друга*. — Ренджун цапает руль велосипеда и оставляет на губах Джемина беглый поцелуй. Джемин реагирует на него, как кислота на щёлочь, но Ренджун уворачивается и остаётся с обслюнявленной щекой. — Ладно-ладно, — говорит Джемин, — никуда ты от меня не денешься. Ренджун качает головой, и они спускаются к озеру. Ту самую поляну находят по трём сросшимся соснам. Под деревьями снег лежит жемчужно-лиловый, нетронутый человеком и солнечным лучом. У воды земля утоптана в камень, берег порос камышом; пахнет Рождеством и лягушками. Джемин разгребает место под костёр, а Ренджун проходится вдоль кромки озера, собирая сушняк. Взгляд цепляется за поваленное в воду дерево. Сидя на нём, они впервые поцеловались по-настоящему. Первый же их поцелуй, неловкий и стыдный, случился двумя месяцами ранее, на дне рождения Джено. Донхёк развёл народ на бутылочку, и Ренджун с первой же попытки вляпался в Джемина. За все двадцать лет своей жизни ему не было так неловко, как в тот миг, когда Джемин прижался к его рту своими мягкими, пахнущими креветками губами, а он с перепугу икнул, заставляя друзей покатиться со смеху. Джемин тоже рассмеялся и погладил его по щеке. В прикрытых длиннючими ресницами глазах таилось нечто такое, чего Ренджун там прежде не видел, и только многим позже он понял, что в них мерцали звёзды, которые ему ещё предстояло открыть. Пламя занимается не сразу, и пока Ренджун пляшет вокруг костра, Джемин приволакивает поросшее мхом бревно и укрывает его пледом. К тому времени, как они заканчивают с приготовлениями, солнце утомляется и уползает за холмы, оставляя после себя вишнёвые разводы на выцветшем небе. Джемин усаживает Ренджуна на бревно, укутывает огромным пуховым одеялом и суёт в руки кружку с уже горячим вином. Ренджун, промёрзший до костей, тут же к ней припадает. Джемин, попрыгав вокруг подрумянивающихся бутербродов, усаживается рядом, оплетает Ренджуна руками и тычется холодным носом в складки его шарфа. — Если тебе так хотелось на наше место, могли бы подождать выходных и рвануть с самого утра. Чтобы не морозить задницу по потёмкам. И вообще, как мы будем домой добираться? — Ренджун суёт отогревшиеся пальцы под шапку Джемина, чешет его за ухом. — Так в том и суть, что надо ночером! Смотри. — Джемин перебирается ему за спину и указывает в небо. Ренджун следит взглядом за его рукой. В вышине мерцает крохотная голубая точка. — Первая звезда. Закрой глаза и загадай желание. Ренджун качает головой, но делает, что говорят. Думать долго не приходится. Он понял, чего хочет от жизни, в тот миг, когда Джемин его впервые поцеловал. С тех пор ничего не изменилось. Даже месяцы химиотерапии и возможность не дожить до двадцати пяти не заставили его отказаться от этого желания. — Загадал? Можешь открывать глаза. Ренджун моргает; перед носом у него, мерцая в свете костра, раскачиваются серебряные звёздочки. — Джемин-а... — Нравится? — Джемин щекой прижимается к щеке Ренджуна. — Я же знаю, как ты повёрнут на своих звёздах. Донхёк говорит, ты любишь их больше, чем меня. — Твой Донхёк — дурак. — Он не мой, а Джено. Но да, он дурак. Дай лапу. Ренджун послушно вытягивает руку, и Джемин застёгивает на ней браслет. Подвеска со звёздочками щекочет запястье. Ренджун вертит кистью туда-сюда, разглядывает браслет получше. — Ты целый год ныл, что в городе не видно звёзд. Теперь у тебя есть свои собственные. Можешь любоваться ими круглосуточно. — Мы же договорились: никаких подарков. Что мне теперь делать? Мне нечего тебе подарить. — Ты уже. Ты победил эту дурацкую болезнь, а большего мне и не надо. — У меня есть предположение, что она просто испугалась вас с Донхёком. И Сычен-хёна. Он порой очень жуткий. — Я говорил, что люблю тебя больше всего на свете? — Раз тысячу. — А ты мне так и не ответил. Ренджун ловит взгляд Джемина; пушистые ресницы будто пламенем объяты, а в огромных зрачках черти водят хороводы. — Я согласился на химию, — говорит он, — только потому, что... у нас с тобой должно быть «и жили они долго и счастливо, и умерли в один день». Никак иначе. Я не подохну, пока не увижу тебя плешивым пердуном, который гадит под себя. Понял? Джемин улыбается, и эта улыбка стоит того, чтобы терпеть любую боль. — Я бы тебя поцеловал, — шепчет он, — но тогда у нас сгорят бутерброды. Ренджун смеётся, лбом к его лбу прислонившись, и позволяет спасти ужин. Они уже вовсю хрустят поджаристыми корочками, когда за спиной слышатся шаги. Ренджун вопит и едва не роняет себя в костёр, но у Джемина рефлексы как у человека-паука, так что он и Ренджуна подхватить успевает, и тарелку с бутербродами. — Сорри, не хотел пугать, — басит из-за деревьев, и в круг света ступает огроменная детина в шапке-ушанке и пережившем нашествие зомбомоли пуховике. Хватает одного взгляда на улыбающуюся виновато мордень, чтобы признать её обладателя. Юкхэй уже третью зиму работает в лагере сторожем, а ещё каким-то таинственным образом связан с Чону, потому Ренджун с ним пару раз пересекался. — Заметил, что кто-то костёр палит, решил проверить, вы ли это. А то на днях одни придурки пол-посадки чуть не сожгли: ужрались в хлам и спать завалились, не засыпав костёр землёй. Юкхэй подходит ближе; Джемин хлопает ладонью по свободному месту на бревне, а сам утягивает Ренджуна на руки. Юкхэй принимает приглашение и угощается бутербродом. — Мы собирались ещё немного посидеть — Ренджун звёзды любит, — Джемин кивает на небо, от края до края которого раскинулся переливающийся мириадами далёких огоньков Млечный путь, — а потом уже к тебе идти. Юкхэй мычит нечто неразборчивое и показывает большой палец. Ренджун сворачивается гусеницей у Джемина на руках, голову на плечо укладывает и пропадает меж звёзд. Первую половину жизни он провёл в деревне, у деда с бабкой, и ранней зимней ночью, возвращаясь из школы, не мог отвести глаз от неба. Он всегда верил, что Земля — не единственное место во Вселенной, где кто-то вот так же бредёт домой и любуется звёздами, и осознание этого успокаивает и придает жизни особый смысл. И пускай Джемин не разделяет его веры, он делает всё, чтобы поддержать эту веру в Ренджуне. За это Ренджун его и любит. Звёзды убаюкивают его, и он не замечает, как засыпает. Ему снится, будто он плывёт по озеру на лодке. Тихие волны раскачивают её из стороны в сторону, перешёптываются о чём-то загадочно, а Ренджун лежит, вытянувшись, на её дне, смотрит в зелёное с прожилками преддождевых облаков небо и улыбается, ибо совсем рядом слышит размеренное биение Джеминова сердца. Когда он просыпается, вокруг царит тьма, но скоро он понимает, что утыкается лицом Джемину в грудь, а тот идёт сквозь трескучий от мороза лес вслед за весело болтающим Юкхэем. Ренджун оглядывается осоловело по сторонам, но ничего, кроме снега и мохнатых кедров, не видит. — Спи, — говорит Джемин и крепче прижимает его к себе. Ренджун не спорит, ведь, глядя на первую звезду, он пожелал остаток своих дней засыпать в объятиях Джемина. Февраль, 2020 __________________ *Отсылка к постапокалиптической драме Дэнни Бойла «28 дней спустя» с Киллианом Мёрфи в главной роли. *Red Velvet – «Psycho».