Изгнанники

      Море. Оно преследовало её с самого детства. Иногда Лизе казалось, что она пришла в этот мир с боязнью моря, и боязнь усиливалась, перерастая в панический страх, по мере того, как росла она. Холодная вода обступала со всех сторон, чёрная глубина тянула за ноги вниз, буйные белые кудри пены на гребнях волн обрушивались на голову. Она просыпалась в поту и истошно кричала. Как было страшно доверять морю…       Девушка без фамилии выросла умной и смелой. Она в совершенстве знала пять языков* и так умела взглянуть на мужчину, чтобы он сам пожелал отдать за неё последнее. Как будущей императрице всероссийской, ей полагалось владеть ещё и премудростями дворцовых переворотов, и она изучила их все. Но будущая императрица понять не могла простейшей вещи: что делать с водой, которая следовала за ней каждую ночь, как луна следует за окном кареты путника.       Море впервые отступило в сырой и грязной французской темнице. В ту ночь, когда к ней пришёл первый сон без снов, пришли ещё и двое польских конфедератов. Эта парочка была так себе защитой от неиссякаемого количества воды, но они платили за неё и делали вид, что в самом деле верят в вероятность её восхождения на трон. И море перестало ей сниться.       Елизавета даже ждала, что море снова явится ей: она была достаточно образована, чтобы понимать, что ничто не исчезает в никуда. Но в жару во французской деревушке она бредила не морем, а переворотами и кровью. Она позвала свою мать. Казимир Огинский нёс её на руках к лекарю и, задыхаясь, она шептала: «Я — внучка Петра Великого!» Жажда власти оказалась гораздо сильнее смерти — что уж говорить о каких-то детских страхах. На утро Елизавета ощутила голод.       Дальше должно было отправиться к живому морю. Впрочем, суша уготовила гораздо больше страшных испытаний, чем бесконечная синяя лента воды внизу. Елизавете пришлось впервые стрелять и впервые плакать от страха за другого. Ладони ещё долго хранили след взмокших кудрей Казимира и его крови — не самое приятное сочетание для путешествия на юг.       Едва не умерев у неё на руках, бывший великий гетман велел усилить охрану и стал учить свою подопечную бороться по-новому. Лезвие шпаги Михала ослепительно сверкало на солнце, крема-фита** — изысканные дары итальянской кухни — оставались нетронутыми долгие часы. Ночью Елизавета забывалась крепким глубоким сном — она так уставала за день, что морю в её сознании попросту не хватало места.       После всего она стала близка со своим старшим спутником — достаточно для того, чтобы осведомиться: «Я ведь Вам нравлюсь?» Откровенность маленькой женщины, привыкшей лгать, обезоружила его лучше всякой шпаги. Металлический запах алой крови, выступившей под носом, разбудил азарт. Той ночью Елизавета повторяла перед сном ответ Казимира: «Вы мне не безразличны», насмешливо подделываясь под его польский акцент. Море даже не успело присниться ей, потому что до рассвета оставался лишь час.       Но в Неаполе оно внезапно вернулось в её сны. Сперва его мутные воды казались тихими в тусклых лучах заходящего солнца. Однако накануне приёма у короля Фердинанда водная стихия разбушевалась с новой силой. Море пыталось забрать её, и Елизавета проснулась с ужасающей мыслью: даже зыбкая песчаная почва уйдёт из-под ног, всё рассыпется, всё уступит воде.

***

      Елизавета возвращалась от графа Орлова, ошалевшая от его поцелуев, и даже подумать не могла, что застанет своих поляков уже в хлопотах предстоящего отъезда. А ведь этого следовало ожидать: в её жизнь снова вошло море, ложь и страсти. Было ли место Казимиру и Михалу?       Она остановилась на мраморных ступенях дома, в смятении всматриваясь в лица, уже изученные до самой мелкой чёрточки. Михал — с дорожной сумкой через плечо и слезами на глазах. Как он пытался их сдерживать! И всё одно — они пробивались наружу, дрожали в нём, он сам дрожал. Казимир замер на ступенях, такой нелепый в попытке одновременно держать королевскую осанку и наверняка тяжёлый саквояж.       К нему первому Елизавета обратилась с вопросом, на который уже знала ответ: — Вы уезжаете?       Она ждала его упрёков, напутствий, даже издёвок по поводу внезапно вспыхнувших чувств к графу Орлову. Чего угодно ждала, но не этого — почти доверительного: — В последний раз прошу Вас: уедем во Францию, втроём. Здесь… ничего не получится, — и точно в подтверждение своих слов он покачал головой.       Что говорит этот бедный конфедерат? Он зовёт за собой в никуда после того, как она фактически сбежала из дома, ослушавшись всех советов и запретов, солгав ему и Михалу?       Михал… Что же, если он будет так честен и назовёт её в лицо предательницей, то это будет справедливо. Но мальчик упорно хранил молчание. — Извольте, мой друг, — сказала она тогда ему ласково, как несмышлёному ребёнку, — подождать пана Казимира в вашей карете. Я не задержу его надолго. — Прощайте, — тихо произнёс он, и ноты холодной стали, смешавшись с нотками детских слёз, отчётливо зазвенели в его рвущемся голосе. — И не смейте называть меня так: Вы ни секунды не дорожили моею дружбой.       Княжна видела, как он спотыкается, сбегая вниз по ступеням, и как трясутся его руки, поправляющие сумку. Ей следовало прежде знать, с чем она играет, прежде догадаться о чувствах юного пособника… Звук удаляющихся неровных шагов вскоре стих. Елизавета перевела взгляд на Огинского-старшего. Мелкие морщины сеткой опутали его веки и уголки глаз. Что так быстро состарило его — постоянные тяжёлые мысли о Польше? О власти? Или о ней? Последнее льстило, хоть и не могло быть правдой. Не могло, к счастью. К сожалению, не могло. — Мой милый пан Казимир, — она запнулась, подбирая слова. Слов предательски не хватало, как не хватало и воздуха в лёгких. Наконец она нашлась: — Помните, Вы говорили, что давно сделали свой выбор?       Казимир вскинул голову. В тёмных глазах на мгновение сверкнуло что-то горячее, похожее на маленький осколок неаполитанского солнца. — Я долго думал об этом, Ваше Высочество. Но если бы я сказал, что готов и хочу изменить свой выбор… тогда Вы послушали бы меня? Вы уехали бы отсюда?       Она улыбнулась без привычного озорства. — Казимир, это на Вас дурно влияет приморский климат… — На меня крайне дурно влияют мысли о том, что ждёт Вас, если Вы останетесь с этим человеком, — выпалил Казимир, и отвращение против его воли просочилось во вторую часть фразы.       Елизавета отвела глаза. В ней не было уже праведного гнева и жажды защищать своего нового мужчину. Она видела перед собой уставшие глаза, не способные солгать. И образ того, другого, целовавшего её на берегу, вот-вот, казалось, должен быть померкнуть перед внутренним взором. — Вы ему верите? — спросил Казимир таким тоном, какой никогда не взял бы даже в разговоре о Фердинанде или Лефевре. — Он может многое дать мне, — уклончиво ответила она. — Но что?       Елизавета задумалась. Их первая встреча с Алексеем на приёме у короля. Каким он показался ей сильным, величественным… Как она хотела спасти его от верной смерти. И как были неспокойны сегодня его глаза, как горел на губах поцелуй! Море шумело так близко… Елизавета вздрогнула, словно очнулась от глубокого сна. Заготовленные заранее слова «Я люблю его» почему-то не произнеслись. — Он готов дать мне своё союзничество и… любовь, — проронила она, и лицо её на секунду исказилось мукой. — О чём Вы думаете, Ваше Высочество? — спросил Огинский.       Он называл её так, словно правда безоговорочно верил в глупую историю о связи с родом Романовых. Словно видел в ней внучку Петра Первого и наследницу российского престола. Словно для него одного она не была разменной фигурой в большой игре. Елизавета вдруг захотела сказать ему всё. — Знаете, пан Казимир, мне снова стало сниться море, — девушка повернулась туда, откуда пришла. Солёный ветер гладил её пылающее лицо, но не остужал. В его ласках было что-то лживое. — Вы боитесь его? — Я не знаю, — сказала княжна. — Смешно, право! Будущая русская императрица верит в детские сны. Дело в том, что я почему-то не доверяю морю. — А мне Вы доверяете? — прозвучало с надеждой.       Что за день такой нынче? Все задают вопросы, на которые уже есть ответ. И всё же Елизавета призналась:  — Вам это известно лучше других. Как я могу не доверять своему советнику, помощнику, другу? — Więc zostań ze mną, proszę. Chcę cię uratować… głupia dziewczyno! ***       Елизавета чуть подалась к нему, растерянно улыбаясь. — Что Вы сказали? Казимир, я плохо понимаю по-польски. На родном языке объясняются в любви, бредят и говорят в состоянии сильной тревоги. Какой из этих случаев — Ваш? — она явно пыталась смутить несостоявшегося короля Польши, и он это чувствовал. Стоявшая между ними в последние дни тень стала отступать, рассеиваться и казалась теперь едва ли значительнее предрассветного морока. — Если Вы поедете со мной и Михалом во Францию, — он снова перешёл на русский, пытаясь отвлечь внимание Елизаветы от случайно вырвавшихся слов, — то вряд ли захватите власть над доброй половиной мира. Но Ваша жизнь и честь будут вне опасности. — Знаете ли Вы сами, что предлагаете ради спасения моей чести? Боюсь, она уж безнадёжна, — Елизавета осторожно коснулась его белого кружевного рукава.       Огинский высвободился из её пальчиков, но только для того, чтобы самому взять её за руку. Впервые. В его пожатии было что-то гораздо более честное и крепкое, чем любовь; что-то ещё более личное, чем объятия на берегу моря. Он сказал ей: — Бойтесь всего, чего пожелаете, Ваше Высочество, но остальное предоставьте мне.       Море вновь отступило. А что, если?.. Ведь в Париже нет моря вовсе. И в Польше тоже.