Под руинами веры

По всем законам жанра должен идти дождь. Стоит дать воображению разыграться, как можно представить клубящиеся смогом тучи, раскатывающиеся громом. Они так тяжелы, что давят на голову и плечи, заставляя себя чувствовать зажатым со всех сторон — город будто стремится прожевать и сглотнуть да поскорее, чтобы после выблевать остатки и хрипло рассмеяться своей же шутке. Смех у Готэма визгливый. Сознание рисует вспышки молний, разверзающие небеса и бликующие в натёкших лужах — растворяющиеся искрами в множестве капель, что обрушиваются одним потоком. Дождь должен быть, но его нет. Готэм любит разочаровывать, пропитавшись этим зловонным чувством до самых потаенных закоулков. До всех мостовых и заброшенных веток метро. Брюс ощущает, как этот песок скрежещет на его зубах и мерзко колет язык. Впервые за столько времени он оказывается лицом к лицу с Джейсоном безо всяких посредников, путающихся под ногами шестёрок или всех тех, кого он упорно втягивает в неудержимый хаос своей мести. Бэтмен настигает свой личный кошмар среди пустых ангаров, пригодных ныне для хранения контрафактного оружия. Джейсон не чурается никакими методами, загребая под свой ботинок все местные банды. И перебивает хребет тем, кто считает, что наркотики — отличный способ заработать. Он жёстче и куда злее. Следует принципу, что цель оправдывает средства. Брюс заглядывал в эту зазывающую его пропасть, но смог удержаться на самом краю, когда из-под подошвы осыпается каменная крошка. Джейсон, ведомый за руку опаснейшей из женщин на всей планете, — нет. Они так близко, но — по разные стороны той ямы, что вырыта между ними. Брюс знает, что глубиной она в три метра — и до самого ада, откуда изгнали его ребёнка. Он не идеализировал того, кого с трудом похоронил когда-то. На чью могилу приходил с цветами и без. Кого так тщательно пытался выкорчевать из своей памяти, но только глубже опускался, на самое дно своего же глухого отчаяния. Костюм за стеклом в пещере служит Брюсу вечным напоминанием. Бэтмен тоже может ошибаться. Но Джейсон перед ним — из плоти и крови, дышащий так шумно и глубоко, что даже шлем не может заглушить всю ярость, что парами вырывается с его губ. Город любит его, своего злого сына, жаждущего возмездия и той справедливости, которую никогда не признает Бэтмен. Брюс же чувствует, что теряет его снова и снова. Не успевая спасти. — Прекрати, Джейсон. Брюсу тяжело говорить с ним. Брюсу тяжело его видеть. И ощущать, как собственный мир трескается, расходится по швам каждый раз, когда они сталкиваются. Каждый раз, когда Джейсон проходится по его болевым с хладнокровной точностью — знанием, куда следует нажимать. — Ты разрушаешь, прежде всего, самого себя. — Мёртвым мальчикам положено оставаться мёртвыми, чтобы папочкам спалось спокойно? — Джейсон взмахивает руками, словно бы не зная, куда вылить всю эту энергию — зловещую и разрушающую. Она расходится от него резкими пиками волн, омывает носки ботинок малахитовым. Таков цвет лазаревой воды и джейсоновых глаз. — Уж прости, Б, что ни в одном из загробных миров не нашлось для меня места. Брюс дёргает головой. Сжимает и разжимает пальцы. Джейсона следовало бы упечь в Аркхэм. Или в Блэкгейт, по словам Гордона. Куда-нибудь подальше, где можно было бы собрать то, что сломано. Только ни одна клетка его не удержит, если он не шагнёт в неё добровольно. — Твоё место рядом с нами. Слова даются тяжело — через признание всего того, что Джейсон сотворил осознанно. В широком жесте прощения. Тот тянется к голове, щёлкает застёжками шлема, стягивая. Волосы ерошит, как нахохлившийся птенец — давешняя малиновка в жёлтом плаще. Чудо-мальчик. Чудо-провал. Напоминание белеет прядью в его волосах. Брюс крепче сжимает челюсти, ударом под дых осознавая, что домино под шлемом нет. Джейсон открыто вгрызается взглядом в его лицо, пусть и скрытое маской, — озлобленно, выливая всю концентрированную кислоту, обугливая кожу до костей, сплошным некрозом. — Моё место было рядом с вами. Рядом с тобой, — он выше вздёргивает подбородок. Задиристо. Мальчишка, влюблённый в войну и повенчанный с местью. — Видит бог, Брюс, я хотел вернуться. Как только пришёл в себя в Лиге Убийц, как только очнулся на руках Талии. Я хотел сорваться к тебе. Я звал тебя, открыв глаза в гробу. Звал тебя, карабкаясь наружу. «Я звал тебя» В глотке становится неожиданно сухо — шкрябающе-остро. Брюс знает, что кроется за ширмой слов. Он не пришёл. — Я знаю, что ты не простишь мне своей смерти, — он выдерживает всю гангрену чужих эмоций. Твари, что страшнее Тригона или Дарксайда, беснуются на дне глаз его сына. Возможно, даже страшнее Джокера, ибо в его случае зло всегда определено. Джейсон смеётся. Головой качает сокрушённо, словно бы раз за разом бьётся об одну и ту же стену, сбивая костяшки. — Брюс, как ты не поймёшь? Я давно тебя простил за то, что ты не спас меня. Бэтмен не всесилен, — смех стихает за мгновение, подстреленной птицей, перетекая гортанным рычанием — в лютую злость. — Но Бэтмен должен быть справедлив, не так ли? Око за око, Брюс. Не замкнись Брюс так плотно, так крепко, — он бы протянул руку. Он бы нашёл верный путь, чтобы вернуть Джейсона домой и залатать эту зияющую дыру в нём. — Я не убил его. И не стану. Я не уподоблюсь такому, как он или... — Брюс осекается. Джейсон улыбается. Понимающе в своей жёсткости. Его выросший и сломанный мальчик, который теперь не задирает голову, чтобы взглянуть ему в глаза. Лишь резче расправляет широкие плечи, с гордостью нося знамя смерти. — Или как я. Не стесняйся. Я не чураюсь грязной работы. Не чураюсь того, что должен делать ты. Мир не спасти красивыми словами о справедливости. Их разговоры — сплошные хождения по порочному кругу болезни, в которой нет ремиссии. Брюс ощущает навалившуюся усталость так явно, что чудом у него не ломается хребет, как когда-то в схватке с Бэйном. Между ними пропасть лазаревых ям и непонимания. Оно взрощено в Джейсоне червоточиной, посажено гнилью. Талия вложила в его руки пистолет и сталь, а в разум вдохнула проклятый яд. Она всегда знала, как до него, Брюса, достать. Джейсон — перерубленное ахиллово сухожилие. Незаживающая травма, не позволяющая сделать и шага без простреливающей агонии. — И кем я стану, если уподоблюсь им? Джейсон, убив Джокера, я не сделаю мир лучше. Количество убийц не изменится. — Послушай себя! — Джейсон взрывается, теряя всякое высокомерие. — Убей десятки, сотни этих выродков и мразей, и мир станет гораздо более светлым местом! Брюс качает головой. Внутренняя, привычная агония сдавливает ему виски желанием поскорее всё это закончить — бессилием. — Грядёт орда. И нет ей конца. Наверное, чудо, как Джейсон ещё не схватился за пистолет и не выпустил всю обойму ему в голову. — Хорошо, не надо сотен. Но ты мог спасти столько людей. Игнорировать то, что Джокер сделал в прошлом — признак слепоты, идиотского невнимания к целым кладбищам, людям, похороненным из-за него — к тысячам людей, пострадавшим из-за него! К друзьям, которых он изувечил! И я думал... я думал, что я был последним человеком, которого ты дал ему ранить. И если бы он избил тебя до полусмерти, если бы он оставил тебя мучиться. Если бы он забрал тебя из этого мира... — он набирает в грудь побольше воздуха, словно сдавивший её спазм не даёт вырваться этим агонизирующим словам, — я бы обыскал всю планету в поисках этого жалкого комка зла, поклоняющегося смерти мусора. И отправил бы его прямиком в ад. Гром грохочет эхом его словам. Ранящим, пробирающимся под броню и кожу. В это проклятое мгновение Брюс его ненавидит. И себя ненавидит ещё сильнее. — Не Джокер сломал меня, Брюс, — Джейсон надевает шлем обратно, скрывая свою уязвимость. — Не Талия и не предавшая меня мать. Не они разрушили веру Чудо-мальчика, для которого парадоксальным, но светом был Бэтмен. Дождь срывается тяжёлыми каплями. Лучше бы кислотными. Лучше бы разверзлась земля, чем Брюс услышал бы это снова. Джейсон достаёт пистолет, щёлкает предохранителем. — Это сделал ты.