Сила веры и ожидания

Ощущение, что он лежит на крыше поезда, несущегося на всех парах в бесконечность под миллиардами излучающих холод звезд. В воздухе мороз: он знает, этого не может быть, да и крыша, скорее всего, – попытка угасающего сознания схватиться за хоть какую-то реальность. В действительности он сейчас лежит на земле, на горячей ночной земле августовского Нью-Мехико, в резервации у индейцев племени Навахо, куда притащил его Гибсон Прайс после погони и сильнейшего, очевидно, смертельного, ранения от руки Суперсолдата. Не в первый раз паренек спасает ему жизнь – но, как знать, может, в последний? Голос Прайса вместе с другими мужскими голосами Малдер практически не различает в монотонном постукивании колес поезда. Наверняка это колотится его не знающее покоя сердце, и сейчас он почти желает, чтоб оно, наконец, замерло, затихло. Но в мешанине звуков, наоборот, расцветает еще один. Звучный и ясный голос пожилой женщины. Она говорит на языке своего рода, языке индейцев навахо, но вот удивительно: он понимает её, не каждое слово, а лишь то, что действительно важно. – Сила веры и ожидания, – говорит эта женщина. – Кто-то ждет его. Кто-то спасет. Уши закладывает. Щеки режет пролетающий мимо поезда ветер. – Тебе нужно вспомнить ее. Покажи мне. Найди. И я помогу тебе. И вот он уже не лежит, а стоит на крыше: странно, перед ним – дверь, ее можно открыть. Там, за дверью, в бесконечности ночного воздуха, кривит в улыбке полные губы его давняя возлюбленная. – Милый! – Фиби? – Это не она. – Голос женщины-навахо перерезает стук колес, свист ветра, словно бичом, бьет по улыбке Фиби Грин. В дверной раме вспыхивает огонь: сквозь всполохи пламени Малдер видит, как костер искажает красивое лицо Фиби, как горит и превращается в оскал ее победительная усмешка. – Помоги мне, – просит его женский голос. – Помоги спасти тебя. Снова дверь, снова рывок на себя: из темноты, освещенной бесстрастными звездами, выступает Диана. Его страсть и его погибель. Сотрудничество и предательство. Как давно это было? – Фокс. Ее голос звучит как приказ, и он снова готов повиноваться. – Не она, – слова на навахо порождают крушение звезд: падая, они рассыпаются на осколки льда, засыпают Диану, безучастно глядящую сквозь остроконечные мутные льдинки. Уже не видна ее фигура, плечи, волосы, глаза… – Помоги мне, – просит навахо. – Ты должен вспомнить её. Одну-единственную. И тогда сила веры и ожидания поднимет тебя на ноги. «Но я и так на ногах», – хочет сказать Малдер, вот же он, стоит у входа в свою квартиру, знакомая дверь с цифрами 42, осталось только открыть… – Смелее, Малдер, заходи, – родной голос, суховатые нотки маскируют нерешительность. – Ты все-таки пришел к себе домой. Скалли поддерживает его, когда они вваливаются в его холостяцкую конуру. Рука на перевязи ноет отдаленной болью, смягченной «Адвилом». Сегодня – Новый год, ночь Миллениума. Всего лишь час назад они целовались в холле больницы, и конец света не наступил. В коридоре он разворачивается к ней, чтобы поблагодарить за доставку больного прямо до порога, а она поворачивается к нему, чтобы отдать ключи, и получается как-то так, что они снова целуются, на этот раз жадно, проводя языками по зубам друг друга, посасывая губы и постанывая прямо в них. Боль отступает на второй план, вытесненная адреналином: он лишь жалеет, что не может обнять ее двумя руками, а потом и чувство сожаления уходит, оставляя место для всепоглощающего наслаждения. Как они оказались на его диване? Когда Дана Скалли успела стать такой нетерпеливой? Он выдыхает сквозь зубы, сидя со спущенными до колен штанами, пока она поглаживает по всей длине его уже налившийся член, а ее грудь, скованная лишь лифчиком, колышется у него перед глазами, и черт, ему совсем не нужна помощь рук, чтобы ласкать языком и посасывать ее соски прямо сквозь тонкую ткань, а потом отводить зубами кружево и забирать жадным ртом всю ореолу, вызывая у Скалли такие же отчаянно-рваные выдохи сквозь зубы… Наверное, их первый раз должен был быть в кровати, ее сладко пахнущей кровати, с шампанским и лепестками роз, а, может, и в пенной ванне, которую она так любит. Неважно, к черту: сейчас, здесь, на старом продавленном диване, где он столько раз мечтал о ней, свершается чудо. Сейчас Скалли размеренно двигается на нем, запрокинув голову, и он прижимается губами к жилке на ее шее, а здоровой рукой держит ее за спину, там, где горит кольцо уробороса под его пальцами, там, где находится средоточие их партнерства, их дружбы. Только его рука на ее пояснице. Только он внутри нее. Господи, Скалли… Он откидывается назад, а она отводит руку за спину, поглаживая его яйца, полные готовой излиться спермой. – Господи, Скалли, – стонет он вслух, и она приглушённо хнычет, повышая градус, позволяя ему всё, что он хочет, а хочет он сейчас лишь одного, но только вместе с ней, без нее он не… Нехотя отнимая руку от ее спины – как пригодилась бы сейчас вторая! – он берет Скалли за пальцы, ведет их к ее клитору, прижимает. – Давай… Покажи мне… И она показывает. Черт, этой науке он готов учиться у нее теперь день и ночь, готов стать самым прилежным учеником по работе с оргазмами Даны Скалли. Да, ох, да, кончи для меня, вот так, вот…так… И он следует за ней. Отныне и вовеки. Всегда. В тишине, темноте и спокойствии, потрясающем спокойствии Малдер проводит рукой по обшивке дивана, чувствуя сырость земли на кончиках пальцев. Что…? Только не… – Скаааллиии!!! Он кричит отчаянно, понимая, что сейчас ее просто засыплет землей, поглотит, как огонь поглотил Фиби, а лед – Диану. Он этого не допустит, Скалли, нет, только не ты, ты нужна мне! Но земля не причиняет ей вреда. Она сама – земля, она – его опора, и он вновь оказывается там, где и был. Растворяется шум ветра и стук колес, исчезает крыша поезда. Никакого холода нет: его лоб в испарине, в груди жар, но теперь Малдер точно знает, что происходит. – Он выживет, – доносится до него ясный женский голос. – Он вернется к ней.