У Бога переходный возраст

…Эта история началась во времена столь древние, что вспомнить о них некому, ибо тогда заря истории была только серой полоской на горизонте. Бесконечно много веков назад явилась Сущность. Тогда же Бездна претерпела первые кардинальные изменения, наполняясь то Светом, то Жизнью… И однажды Сущность спарилась со Временем и родила выводок Богов — вечных слепых котят. При желании они могли взаимодействовать с таким созданием, как Человек: вредить ему или помогать. Многим из них люди дали имена, загнали под рамки своего восприятия; со многими они в силах вскользь соприкасаться при помощи мыслей. С давних пор и поныне Боги всё больше развлекались, по прихоти своей обращая людей в одержимых и святых, даря вдохновение или тоску; Сущность же властвовала над такими стихиями, как Гений и Талант, и порой эхо её дыхания проносилось ночным вихрем над спящим, стряхивая в его сон осколки неясных воспоминаний о неведомом и недоступном. Явился ещё ряд бестелесых духов и телесых тварей, рождённых Землёй и Людьми, однако они столь малы и незначительны по сравнению с Великой Сущностью, что кощунственно и дерзко ставить их в один ряд. Для Сущности нет ни Добра, ни Зла, ни Жизни, ни Смерти. Исстари заведено так, что раз во много веков часть её столь малая, что по размеру её можно сравнить с разумом человека, самовольно отрывается; начинает испытывать скуку и потому спускается вниз, дабы слиться с одним из живущих творений и взглянуть на поразительно сложный многослойный мир чрез бесконечно узкие щели её глаз, а затем, устав от существования, ограниченного презабавно устроенной шкурой, возвращается наверх в чрево Сущности…

***

В пробуждённом от короткой светлой дрёмы городе вступал в свои владения июнь, и перед Моим взором раскинулось золотое море освещённых тёплым солнцем крыш, расчерченное синими штрихами рек и каналов и зелёными пятнами зацветающих парков. Неслыханная роскошь! Пыльца искрится в воздухе — он свеж там, где расступаются душные лабиринты закоулков. Спонтанно избранное окно отсвечивало ярче всех. Прямо за тонкой прозрачной стенкой темнел силуэт Моего нового носителя — это скромное помещение с двумя зашторенными окнами, в чьи стены вскоре бесцеремонно внедрится новый арендатор. Узорчатая материя чуть плотнее пустоты — витиеватая паутинка на ветру времени — влилась в комнату сквозь стекло и вплотную подплыла к затаившему дыхание сонному созданию. Я вошёл в Свои покои, просочившись внутрь через поры, вошёл уверенно и резко, одним порывом — создание запоздало отшатнулось, почуяв неладное, но Я уже укрепился внутри костей, слился с нитями нервов, налился горячей быстротой крови и мыслей. Тело! Нелепые хрупкие конечности, подвластные Моей воле. В груди — Моей груди — стремительно колотился счётчик, напоминая о том, что срок действия этой машины однажды истечёт. Волны чужих воспоминаний и тревог захлестнули Мой разум, и Я позволил им накрыть Меня с головой: с жадной любознательностью впитал новое восприятие, понятия, обычаи, язык. Адаптация к новым условиям может занять толику времени, но Я уже знал, что Мне несказанно повезло — эта тесная шкура сидела как влитая. Дам же ей слово, пускай поведает чуткому зрителю суть пьесы!.. …Ночью мне спалось плохо, несмотря на мёртвую тишину во всём доме и свежее постельное бельё. С самого рассвета мной овладела неясная тревога, заставившая мерить комнату шагами, раз за разом пересчитывая их, слоняться из угла в угол, не находя себе места, и временами останавливаться у окна, чтобы вглядываться в суетность утренних улиц и искать симметричность в хаотичном потоке людей и машин. Здесь я коротала последние деньки перед отправкой в зарубежный колледж, заранее оплаченный скупой родительской рукой. Такова печальная участь тихой всезнайки (или, может статься, саванта, как однажды обозвал меня школьный психолог в ходе короткой случайной встречи) — тащиться следом за чужой волей через гранитные ухабы фактов и теорий. Только вчера завершился первый этап хождений по мукам; годы домашнего обучения, сморщенные репетиторы, полуобморочные экзамены, получение заветной бумажки, лихой банкет с незнакомыми сверстниками, откуда меня вовремя забрал объявившийся на минуту отец… И вот уже я снова сама по себе, словно ничего и не заслужила за все свои старания и страхи. Молодость дана для разрушительных безумств, что вымостят дорогу к познанию себя и созиданию, а я родилась сразу старой. Ничего не испытавшая, ничего не видавшая, зато уже изрядно уставшая. Пытаюсь выхватить украденную юность из лап смерти, дурачась, пока никто не видит, но всё тщетно, ибо помолодеть сердцем, одним желанием искоренив из него горечь прожитого опыта, нельзя. Был бы рядом кто-то, кто вытащил бы меня из этой пучины, помог зажечь внутри огонёк!.. Хотя откуда ему взяться — хиленьких серых мышек, примерных домашних недотрог не замечает никто, кроме сорока кошек. Одно радует: всякая красота похожа, зато каждый урод невзрачен по-своему. Год от года в груди вял запущенный сад, хозяин которого с десяток лет назад отошёл в мир иной, и теперь некому усмирить кремовую пену роз вдоль пыльных, заросших сорными травами дорожек, и зелёные дебри, среди которых таились позабытые статуи, обнятые плющом, — в их пустых глазах проносились тени кратких свиданий и канувших в прошлое пылких клятв, но и те влюблённые давно позабыли и свои трепетные метания, и блеск желанных глаз, и сам этот сад, где когда-то в шелесте трав звучали их признания. Как и у Земли, у меня один спутник — только не Луна, а глубокое одиночество, зарытое среди страниц; из подруг мне выбрать некого, кроме двух Джейн: Эйр и Остин. Взрослые обо мне позабыли, — обо мне как о человеке, а не винтике в их сложной системе: моя судьба была расписана задолго до моего рождения, рабочее кресло и скамьи университета приветливо потрескивали в ожидании, когда я только делала первые шаги. Что до моей семьи, то она являла собой типичный пример брака по расчёту, хотя на важных мероприятиях родители весьма умело изображали счастливую пару. Мать с головой уходила в любимую работу (доктор биологических наук, позабыв обо всём, погрузилась в исследования мира столь малого, что человеческий зрачок для его обитателей — это целая Вселенная… я мало что в этом смыслю, ибо мне предначертано идти иной дорогой и терзать ум буквой закона; к тому же я, в отличие от большинства детей, испытывала приливы любознательности крайне редко, и то в интересующих меня узких областях, в остальном же довольствовалась тем объёмом информации, какой получала с помощью пассивного наблюдения: если трава зелёная — значит, так надо, если мать мало говорит о своей работе — значит, и мне спрашивать о ней нечего); отец прогрызал себе место в бизнесе и месяцами не бывал дома; они не пересекались, поэтому скандалов у нас не бывало. Только тихие бормотания няни долгими вечерами… Но и та перестала к нам заходить, когда мне минуло двенадцать, и кроме ворчливой уборщицы, от которой я пряталась в платяной шкаф, людей я практически не видела — да и на что там смотреть? Обыкновенные ходячие кошельки — как сказал бы мой отец. На улице мне делать нечего, там опасно, некрасиво, а если уж приспичит — то личный шофёр всегда довезёт до иного островка эстетики вроде выставки или театра. Возможно, из-за такого «заточения» моё здоровье сделалось очень слабым, но я этому даже благодарна — так мне не пришлось ходить в школу с шумными пугающе живыми людьми и переносить чрезмерный стресс, хотя в тех же музеях было отнюдь не менее страшно… Не могу не вклиниться! Что ж в них занимательного, в этих «музеях»? Никак не пойму — если верить обрывкам из памяти Моей оболочки, сие есть весьма унылое место. Люди не в силах сберечь чудо искренне радостной улыбки и поймать за хвост цветочный летний ветер (маленькие подсластители пилюли смертных), зато ценою жизни берегут обрывок холста или кусок железки: трясутся над ним заботливее, чем иные над младенцем, готовы из огня войны вызволять, пока их собратья в том пламени сгинут. Одно хорошо: в сотворении нового, одно плохо: в наблюдении без создания; Я же, как полагается тому, выше которого никому не прыгнуть, в совершенстве постиг оба этих искусства. Оглянувшись на деяния веков ушедших, один заявит, что человек со всеми его гениями подобен Богу, другой — что со всеми его великими и мелочными греховными порывами, от которых сгинуло столько гениев и их даров, он даст фору Сатане. Я же скажу, что борьба его проявлений беспрерывна, бесплодна и тем забавна, что раз за разом побеждает то сторона созидающая, то разрушающая, но всё чаще выигрывает унылая ничья — вот главный грех! Уж лучше утопить в крови и огне молчаливые мраморные залы с их бездушными холстами, чем толпиться в них, как в привычном вагоне метро, изнывать от скуки и духоты и устало впитывать взоры пятен краски; лучше войти в историю так, чем остаться скромной парой случайных дат на могильном камне, вместив всю жизнь в тире между ними. Что толку наблюдать за чужими молчаливыми детьми, когда ты сам бездетен, в чём смысл завидовать богатому наследству соседа, умело вложенному в нужное дело (так талант скрещивается с трудом), когда у тебя в карманах ни копейки, а в умишке ни капли смекалки, чтобы желаемое золото сообразить?.. И не поймут главного: то, что сотворено, было живо лишь в процессе его создания. Вот и ходят по музеям-моргам напыщенные индюки, лепят восторг из зависти, а в тайне — ненавидят, ненавидят… себя за ничтожность, и гениев — за их величие. Будь Я человеком, Мне захотелось бы вмешаться, вскрикнуть: «Ваше искусство мертво! Чего ради поклоняться мёртвому? Не молитесь на трупы чужих детей (ах, вот почему они так молчаливы), когда не можете заделать своих!» Незачем взирать на трупы, когда вокруг столько крошечных чудес — отчего же смертные столь слепы?.. …Иногда, устав после долгого дня (а то и нескольких дней: изредка она уходила из дома на неделю; даже если нет, мы в любом случае виделись редко — она возвращалась домой, когда я уже спала, и уходила, пока я ещё спала, — как призрак), мать расчёсывала мои длинные густые локоны и заплетала косу. Она говорила, что с распущенными волосами ходят только распущенные девушки. Но временами, в погожие деньки вроде сегодняшнего, так хотелось снять обувь, распустить волосы и промчаться босиком по солнечным улицам! Так хотелось стать обычной!.. В такие моменты меня терзали мысли: чего ради богатым плодиться? Разве их отпрыскам есть чего желать? Есть к чему стремиться, чем занять себя в ожидании смерти, если большинство из них родились без способности творить или вовремя не развили её? Такое дитя бедно мечтой, не способно даже завидовать правильным вещам: богатству, здоровью, благополучию, возможностям… Его зависть иррациональна, она тянется к сумасшедшим смешливым беднякам, к их подшучиваниям над тараканами в похлёбке и счастью с пустым желудком и карманом, но не сердцем. Будь проклята золотая клетка! Спустя годы в ней уже и свобода горчит. День полнел солнцем и жизнью снаружи и контрастно бледнел мрачными тенями внутри угрюмо дорогой бездушной обители, которую с таким трудом можно назвать «домом». Меня за собою уводила тоска — так я оказалась на улице. Подкрался обеденный час, толпа схлынула с мостовых в кафетерии, чтобы набить желудки да спрятаться от жары. Деваться мне было некуда, и я по привычке пошла единственным маршрутом, какой знала: мимо ближайшей библиотеки, церкви и дальше, к реке. Из-за зажатой «прыгучей» походки на меня то и дело оборачивались праздные зеваки, я торопливо подгоняла себя, спотыкалась и, чуть не плача, силилась пересчитать все попадающиеся на пути вывески, чтобы поделить их на количество фантиков на асфальте, получить красивое правильное число и ненадолго успокоиться. Как правило, дети дружелюбны и игривы, и только с возрастом лепят над собою кокон серьёзности. Со мной же всё было с точностью до наоборот: в детстве няня с трудом отрывала меня от книг ради короткой прогулки по безлюдному двору-колодцу (до семи лет я не разговаривала с детьми ни разу), при виде соседей и прохожих я едва могла пошевелить пальцем от страха, скрывалась от них и себя самой, как страус прячет голову в песок; теперь же неземной ужас сменился устало тревожной мечтательностью, в одиночестве — дурашливостью, хотя толпа по-прежнему вселяла боязнь, а большинство неотёсанных подростков с их чуждыми увлечениями и непомерными амбициями вызывали лёгкое снисходительное отвращение. Я скучала без достойного собеседника: не слишком взрослого и степенного — таких вокруг хватало, всегда имелась возможность сыскать утончённое общество репетиторов, учителей, коллег матери или отца; но такого, кто мог бы первым сделать не слишком резкий шаг навстречу, поддержать зачатки авантюрной беззаботности и разделить мой романтический настрой, словом — дать мне побыть ребёнком хотя бы сейчас, раз уж детство безвозвратно упущено. Думать о том, что мои безумные причуды, выползающие наружу за пределами безопасного дома, — лишь взращённая реакция на страх перед возможными насмешками и осуждением, не хотелось… …О, сколько будничных терзаний! Чем меньший разум отделяется от Сущности, тем более болтливым, любопытным и располагающим к размышлениям он становится, но даже в столь униженном виде остаётся не в пример выше сброда людских умишек. И хоть разум Мой сильно вочеловечился, всё же остался в нём след прошлого и будущего, большего «Я», и та связь подсказывает не возмущаться выданным случаем телом с багажом его скудных знаний и богатой на внутренние переживания судьбы, а довольствоваться им. Вот уж чего точно не пойму, так это двух главных правил этого мира: желание не быть тем, кто ты есть, и желание быть обманутым — во собственное благо, разумеется, — оно же желание оставаться в неведении относительно тёмной стороны луны, а ещё лучше — быть уверенным, что она сплошь покрыта золотом, которое непременно перейдёт к тебе по наследству!.. …Ноги сами вывели меня в привычный тихий уголок — маленький тихий оазис в виде скрытого спуска к великолепно синей в ясный день реке. Столь живописное место нельзя не запечатлеть — жаль, что родители пресекали на корню все мои попытки заняться фотографией («глупости для пустышек»); как, впрочем, и моё детское увлечение танцами («здоровье слабое, кости хрупкие, гибкость только у ума, а грации найдётся больше даже у слона»). Зато заниматься рукоделием я могла столько, сколько хотела — посему долгими зимними вечерами меня окружали не ласка и дружеские шутки, а пряжа. Сейчас стояли редкие тёплые деньки, и я могла не красоваться в созданных скучающей небрежной рукой вязаных одеждах. Обе подошвы уже оказались на чуть влажном граните, как вдруг на миг лишённый бдительности взгляд столкнулся с чужеродным элементом: впервые на этом месте я встретила другого человека. Рыжеволосая девочка сидела у самой кромки воды; заметив меня, она повернулась всем телом и чуть не уронила с колен в воду блокнот, в котором увлечённо рисовала. — Ой, п-прости! Не ожидала кого-то здесь увидеть, — пискнула я, залившись краской, и уже хотела убежать, но отчего-то замешкалась. — Ничего страшного, спускайся сюда! Сейчас подвинусь. Я здесь рисую, — многозначительно пояснила юная особа, заметив брошенный мною пытливый взгляд в сторону мятых листов, торчащих из блокнота, который она уже успела подобрать и вернуть на место; однако мне не удалось толком ничего разглядеть, да и я от смущения даже не пыталась — зато постаралась как можно более незаметно осмотреть новую знакомую, попутно отряхивая место подле неё, чтобы сесть. Подозрительная настороженность понемногу сползала с мыслей, как бензиновые переливы радуги стекают по поверхности мыльного пузыря, — рядом со мной оказалось существо вполне безобидное и в той же мере «странное», что и я, и, помимо этого, отчего-то непривычно привлекательное. Она — щедро напоенная колдовским очарованием рассветов на вересковой пустоши и вырванная из зачарованных земель, с огненным пламенем в безумных кудрях, обнимающих голову на манер пушистого одуванчика, с чуть косыми глазами цвета поблёкших незабудок, поцелуями солнца на щеках и носу и приоткрытыми губами, готовыми расползтись в улыбке даже без видимого повода. Она — одолжившая невинность у тонконогого оленёнка, а быстроту — у проворного зайца; со взором столь мягким, что всё, чего он касался, наполнялось тёплым свечением и наливалось цветом до краёв, как если бы она утаила в зрачках волшебство майской поры, и не оставалось более сомнений — это она вела за собой лето и весну. — А чего ты в форме? — она с любопытством покосилась на мою одежду. Люди бывают удивительно слепы к себе подобным до тех пор, пока не наткнутся в другом на частички себя. — Это не форма, — замялась я, стыдливо отряхивая, будто в попытке спрятать, привычное синее платье в пол, блестящие носки чёрных туфель и идеально выглаженную белую рубашку с коротким рукавом. — Я всегда так хожу. — Я бы никогда такое не надела без нужды! Ты похожа на монахиню. — Это разве плохо? — с толикой удивления вопросила я, но крестик на всякий случай спрятала под воротник. Забавна история его появления: мать-атеистка и позабывший все заповеди отец-агностик вдруг вспомнили о нравственности, поскорей взяв набожную няню для своего чада, дабы с юных лет заковать его во все мыслимые и не очень кандалы морали, поддавшись тревожному шёпоту древнейшего страха лишиться контроля и быть опозоренными. Излишние меры предосторожности, но их можно понять. — Кому как, — она примиряюще улыбнулась, пожав плечами. Я заметила, что на ней схожий с моим прикид, вот только юбка в разы короче, на ногах разноцветные полосатые гольфы с кедами, да и рубашка вся в пятнах от краски (ровно пять предметов одежды — хорошее число), вот только её развязная неряшливость безумно, магнитически притягивала, как манит запретный плод или обещание бессмертия души. — А я вот должна была сегодня в этот скучный кошмар нарядиться; долги в школе сдавала. — Долги? — переспросила я, поражённая невозмутимостью, с которой она преподнесла столь ужасающий для меня факт. — Ты в каком классе-то? — Шестой закончила. А ты? — А я уже всё… Всё закончила, — я в сотый раз поправила волосы и потрогала нос, — Теперь поеду учиться за границу. — Опять учиться? Мне бы это надоело! В конце концов, разве я для того заканчивала школу, чтобы снова садиться за учебники и выслушивать нудные лекции? Я невесело рассмеялась, покачиваясь взад-вперёд. Как бы мне хотелось, чтобы всё было так просто, как она говорит!.. Нечаянно взор мой вновь обратился в направлении раскрытого блокнота. Бегущая вдаль речка, горы, русалка на ветвях ивы — её мутный силуэт бледнел на фоне чётких и мелко прорисованных листьев и скал. — Значит, любишь природу? — поинтересовалась я, когда она заметила моё осмелевшее любопытство. — Влюблена в неё всю жизнь! — Тогда это тебе должно понравиться, — я протянула ей найденный в кармане кулон в форме яйцевидного прозрачного стекла, внутри которого покоился застывший синий цветок. Когда-то давно его подарили мне на день рождения — с тех пор поводов надевать его было катастрофически мало и он всё больше пылился без дела на моём столике, не радуя ничей глаз. К тому же мне хватало мучений с крестиком: всё, что касалось моей шеи тем или иным образом, меня будто бы душило — даже одежду я носила с трудом, ощущая роковые цепкие пальцы, смыкающиеся на горле… — Ох, он такой чудесный! Это что, мне? Спасибо, спасибо! Даже не знаю, как отблагодарить… Радость её вполне естественна, хоть и мимолётна, — она задержится в думах до тех пор, пока подарок не утратит своей новизны. — Как бы я хотела увидеть все те чудные места, кои являются мельком, отрывками, отблесками во снах и дарят вдохновение и силу! — вдруг призналась она. — В них захватывает дух от красоты так, что сердце поёт, и тебе вовсе не одиноко, хотя ты один среди бескрайних просторов… Полная энтузиазма от пронёсшихся перед мысленным взором картин, она поднялась на ноги и закружилась вокруг себя, прижимая кулон к груди; я повиновалась связующей нас незримой нити и тоже медленно встала. Если бы сейчас время вдруг сошло с ума и понеслось вспять, отмотавшись назад лет эдак на сто, то она непременно превратилась бы во флэппера, а я — в уцелевшую спустя полвека тургеневскую барышню. — Мне всегда говорили, что я слишком мечтательная, но после встречи с тобой уже не знаю, что и думать, — вымолвила я, искоса посматривая на неё. — Что плохого в том, чтобы хотя бы мысленно быть там, где тебе легко? Если жизнь снаружи состоит из одного только плохого (да и хорошего тоже), то человек попросту сойдёт с ума — контраст необходим. Поэтому нужны как радости, так и горести и препятствия, и коли такое разнообразие не представляют извне, то приходится выкручиваться и придумывать его самому! — Неужто тебе так плохо жить, что хочется убежать в мечты? — Просто я повидала… всякое, — уклончиво отозвалась она, тонкими пальцами поправляя розовую заколку на солнечно-рыжих завитках. Пожалуй, их весёлый оттенок можно было бы даже сравнить со свежестью налитого средиземноморским жаром апельсина, вот только я никогда не любила цитрусовые — должно быть, из-за своей аллергии или чего-то ещё (по той же необъяснимой причине я терпеть не могла махровые полотенца и бумажные салфетки). Не могло не радовать и то, что её запах совсем о них не напоминал: пряный сладковатый аромат возрождал в памяти лёгкие ассоциации с вином из одуванчиков и вызывал на губах улыбку. Она пахла человеком сильнее, чем все остальные, кого я встречала. Меня с головой захлестнула волна доверия, от былой подозрительности вплоть до паранойи не осталось и следа — глубокое новое чувство ложкой патоки наполнило пустые соты возле сердца, заставило оттаять крошечные льдинки, иглами впившиеся в него годы назад. Теперь она скакала вдоль набережной на одной ноге, бренча дешёвыми браслетами. По природе своей я склонна к томному ожиданию и вспышкам ребячества, а не к серьёзности и цинизму (хоть из-за внешней отстранённости и могу сойти за Базарова в юбке), посему неуклюже присоединилась к ней: теперь мы прыгали наперегонки, вот только я старалась приземлиться так, чтобы не попадать в углы плитки. Лето и молодость простят безобидные чудачества. Она обернулась с выражением, которое я сочла за лёгкое удивление. — Радости и так мало, что же теперь, скрывать и редкие её порывы? — пояснила я. Как странно… Словно я ненароком вылезла за пределы своих же рамок, протиснулась между прутьями, и вечная клетка больше не сковывает обручем грудь, не впивается в лопатки — я боязливо расправляю затёкшие изнеженные крылья… Что со мной? Неужто это она?.. …И она, и Я — мы оба сподвигли тебя к столь «рискованному» шагу. Такое чувство возникает у тех, в ком таится два разума, ничего удивительного. Придётся тебе, дорогуша, на пару часов расстаться с робостью хотя бы отчасти — Мне охота поглядеть мир. Но чего Я разболтался? Всё равно ты глуха, как часть Моих детей!.. Устав скакать, мы, беспричинно смеясь, повалились на скамейку. Я вынула разгорячённые ноги из туфель и рассовала обувь по карманам, стряхнув с них грязь и сор. Она предложила мне распустить косу, и я, поколебавшись, согласилась: если бы родители увидели меня в таком виде, то наверняка бы наказали, но рядом с ней страх покидал моё сердце. Ветер свистел в ушах, к перистым облакам взмывали горланящие чайки: я следила за ними, крутя головой, а моя новоиспечённая подруга освобождала длинные тёмные волосы из тугой косы — её пальцы казались даже более тёплыми и заботливыми, чем усталые руки матери; убаюкивающие их касания были стократно милее лёгкого бриза в июльский зной, и блаженное чувство растворилось в каждом атоме моего тела… …Сколько веков Я ждал тебя с нашей прошлой встречи, сколько пролетит перед следующей? Узнаю ли Я тебя вновь, вспомнишь ли Меня ты?.. — А вообще, это здорово, что мы вот так молчим, потому что я не хочу опять говорить о себе, — внезапно выдала она. — Не хочу вываливать на тебя свои переживания и жаловаться. По-другому ведь мы, люди, говорить друг с другом не умеем. — Намекаешь на то, что я не человек? — поправив сползшие очки, спросила я. Она попыталась заглянуть мне в глаза, но я, мгновенно покрываясь потом, отвела взгляд. Конечно, её смутил Мой запах. От какого смертного пахнет бессмертием, от какого земного жителя разит далёкими уголками Вселенной?.. — Да, — последовал беззастенчивый ответ, — Ты то ли бог, то ли дьявол, то ли призрак. Ты всё говоришь, вроде бы о себе и обо мне, как все люди… Но как-то со стороны, даже не свысока, а как бы сбоку. Понимаешь? Ты не совсем пришелец, который ничего не знает и ему любопытно… Тебе скорее интересно, как поживают твои подданные или дети, у которых ты давно не была в гостях. Она выжидающе умолкла, но Я не стал давать определённый ответ. А она его и не требовала: ожидание стёрлось с лица, когда её внимание переключилось на блестящий на солнце подаренный кулон. — И как ты это поняла? — Я умею чувствовать такое, это мне от мамы досталось, она гадалка, — повертев кулон в пальцах и понаблюдав за бликами внутри него, похвалилась она. — Она такая классная, вам бы стоило познакомиться! Работает в школе для особых ребят, они её очень любят. А ещё она рисовать умеет здоровски и меня учит! Она обычно наверху у себя рисует, на чердаке; ей разрешили там работать, а по вечерам она там гадает, если к ней кто приходит за этим. Она меня и этому научила, и даже натальные карты читать... Кстати, я тебя приворожить могу, если захочу! — наивно-вызывающе поведала она, хитро щуря лучистые глаза. Их цвет был светлее неба и чище голубоватого льда. — Многие сочтут ваше увлечение магией невежественным пустяком, противоречащим прогрессу, — спокойно заметила я, выцедив из невинно хвастливой скороговорки наиболее интересное зерно, и невольно вторя тону моей матери, когда она беззлобно, но от того не менее обидно насмехалась над няней, что отбирала у меня французские романы перед вечерней молитвой. — Тогда я посчитаю их науку величайшей из глупостей! Не лучше ли жить в мире поэзии, а не формул? В конце концов, может, это не мракобесные суеверия, а неизученные человеком закономерности бытия. Может, когда-то они откроются человеку, как уже открылось многое, а может, так и останутся тайной. — И то верно. Удивительно! Всегда приходится выбирать одно из двух: очарование древних колдовских песен или стройные ряды распечатанных теорий, — мечтательно протянула я. — Вот только не все явления можно объяснить только одним из этих путей, но хорошо, что ты веришь во что-то одно. Иначе от постоянных сомнений и метаний на другую сторону, где трава всегда зеленее, можно с ума сойти… А человек к этому склонен. — Ты просто читаешь мои мысли! А вот про выбор вообще отдельная история, я бы тебе рассказала, но ты наверняка тоже не поверишь. — Выкладывай как есть, а там посмотрим. — Как бы это так объяснить… — она замялась и карикатурно почесала затылок. — Мне кажется, что каждый раз, когда ты совершаешь какое-то действие, Вселенной приходится расколоться как минимум надвое: в одной её версии ты продолжаешь двигаться дальше с этим самым поступком за спиной, в другой ты на него так не решаешься… А ведь есть ещё третий, четвёртый и так далее сценарии, где ты делаешь это, но дольше или короче или ещё как угодно по-другому! И так с каждым человеком, с каждым действием. Бесконечное число слоёв… Разве тебе никогда не хотелось хотя бы глазком взглянуть на то, что творится там, где ты забыла почистить зубы? — Какая ты забавная! — я сделала попытку скованно посмеяться. — Что же, может быть, и такое есть. — Я же говорила, что ты не поверишь! Не смейся! — надулась она, забавно наморщив носик. Но полно! Открывай свой податливый рот, кукла чревовещателя, приподними ткань покрывала, стыдливая Изида! Мне нужно обмолвиться парой слов со смертной. Сегодня Я особенно великодушен и готов научить первую встречную мыслить на порядок глубже: не упустите столь выгодное предложение! — Что толку разглагольствовать, если человеку никогда не вырваться за пределы собственного разума? Бесспорно, всё в его жизни случайно; хотя, будь он на порядок выше в интеллектуальном развитии, чем простое социальное животное, то мог бы узнать, что для судьбы каждое событие, происходящее с ним, давно предопределено — пускай и выбрано из ряда других методом тыка… — Это ведь не ты говорила сейчас? Я растянул чужие губы в усмешке и промолчал. Теперь остаётся только сохранять баланс между Мной и Моим вместилищем — не хватало ещё, чтобы оно начало сходить с ума. Придётся слегка припудрить ему мозги и память… Она говорила ещё долго — обо всём и ни о чём. Мимо шли люди, время и вода, а я всё больше и больше поражалась тому, как мне проще и легче рядом с этим чудаковатым безрассудным созданием, чем с теми, кого я знаю с рождения. Пришёл час, она увидела что-то, скрытое от незрячих человеческих глаз, высоко в небе — и позвала меня к себе в гости. Уж не ведаю, какие чары она на меня наложила, но я без лишних раздумий согласилась. Никогда раньше не бывала в чужих домах… …Синие тени сгущались по углам; в золотистых закатных лучах город принаряжался ожерельями огоньков, чтобы достойно поприветствовать пару потусторонних созданий. Луна ступила на согретую солнцем тропу, за ней по пятам взошла на престол вечерняя звезда — и совсем скоро мы сможем ощутить её на вкус или невзначай скинуть с привычного места. Я наслаждался неугомонной вознёй и суматохой: воистину, неизменно лишь то, что всё в мире смертных меняется. Я дивился нескончаемому вороху перемен, стремительному шагу времени, свету, что падал с разной теплотой и под разными углами, теням, что без отдыха ползли одна за другой в дневной гонке, облакам, которые разворачивали эпические сражения фантасмагорических чудищ навроде драконов и строили величавые замки на прозрачных воздушных полях, рассекаемых железными птицами, дивился даже этой рыжей девочке — за минуту на её лице отпечатывались тени тысяч мыслей и мимолётных впечатлений, сотни мелких поверхностных эмоций вспыхивали в блестящих глазах и на уголках рта, десятки слов срывались с покусанных губ вместе с заразительным смехом. В сравнении с вечным покоем Моего обычного состояния обилие жизни здесь поражало — ей дышала каждая клеточка, каждый кусочек материи… А тем временем тело и разум, где Я по Своей воле очутился, тянулись к успокоению и искали уединения!.. — На что похоже вон то облако? — она показала пальцем в сторону бесформенного нагромождения туч. — На весьма причудливые скопления кучевых… — Нет, нет! — перебила она и затрясла головой. — Не говори так! Разве ты не видишь там дирижабль, взлетающий с крыши замка? А там, рядом, — огромного ангела? Приглядись и не говори так больше! Не прошло и пяти минут, как я тоже начала различать среди белых подсвеченных завитков шипастые бока и шестерёнки механизмов. Она заразила меня своим сумасшествием!.. …Как, однако, печальна и гадка жизнь человека, и как прекрасно порой холодное равнодушие декораций к ней, которое он в минуты редкого довольства принимает за дружелюбие или родственную связь! Даже Я не устоял перед соблазном допустить такую дерзость. Впрочем, кто её знает, эту природу, — может, ей и в самом деле охота проявить благосклонность к своим мучителям и напомнить об их истоках… Она вольна распоряжаться катастрофами и чудесными пейзажами, как пожелает, Я пустил её развитие на самотёк… …Мы шли вдоль оживлённых незнакомых улиц, и в тёмной дышащей и кашляющей гуще, этой живой массе, что поглотила нас, я всё чаще цеплялась за стены, чтобы земля вдруг да не выдернулась из-под ног, и вяло трусила следом, приноравливаясь к её шагу, подобно больной бродячей собаке. Начиная задыхаться, я робко попросила не торопиться, поскольку едва поспевала за ней: вернулось знакомое до хрипа удушье не то от слабых лёгких, не то от ужаса перед улицей, побороть который оказалась не в силах даже её поддержка. Она взяла меня за руку и крепко сжала маленькой ладонью, а затем уверенно нырнула в самый эпицентр толпы, ведя меня за собой, как проводник по болотам и топям указывает дорогу страннику. Вход в её потрескавшийся, но не лишённый исторического очарования дом находился во дворе, в который раньше широких проспектов спустились сумерки, — если они вообще выбирались из этого сырого колодца. Дом впустил нас в своё тёмное брюхо, и мы наугад пробежали вверх по вонючим и скользким ступенькам пищевода. Дверь в её квартиру не была заперта — «у нас всё равно воровать нечего». Я огляделась, привыкая к свету. Маленькое пространство было под завязку набито всевозможными необыкновенными и занятными вещицами, удивительно гармонирующими с привычными: то на холодильнике красовалось чучело барсука, покрытое полупрозрачной сиреневой шалью с рисунком из золотых звёзд, то на выцветших обоях висели амулеты и высушенные травы, то добрую половину комнаты занимал угрюмый стеллаж из тёмного дерева, доверху заставленный объёмными досоветскими томами и гипсовыми головами, а ещё тут и там проход перегораживали шлагбаумы холстов с психоделическими картинами — совсем не походит на пышное убранство и показное до приторности великолепие моей двухэтажной квартиры… Впрочем, у неё ведь тоже два этажа, если учитывать чердак с «мастерской-кабинетом» её матери. Как иронично: описание у квартир одно, а настроение в них диаметрально противоположное. На крепко сбитом столе возле окна как попало лежали комиксы, атлас звёздного неба, пара самодельных искрящихся от блёсток брелков, карты Таро, «Истинный гримуар» и приоткрытая шкатулка с бусинками и пуговицами — я не удержалась и закрыла её, заодно поставив перпендикулярно «Гримуару». Услышав шелест, она выскочила из мебельных джунглей ко мне и распахнула атлас, ткнув пальцем в картинку с бежево-песочной планетой. — Здорово, правда? — палец сместился на соседнюю фотографию и любовно погладил кольца Сатурна. — Если про то, что выше неба, думать — так это вообще можно с ума сойти! Знаешь, я слышала, будто на какой-то планете без перерыва идёт стеклянный дождь. А в Юпитер влезет тысяча таких планет, как наша! — А ещё Вселенная бесконечна. Или нет? — не скрывая иронии, спросил Я, но она пропустила нотки сарказма мимо ушей и презабавно поморщилась. — Это как загадка про яйцо и курицу, такая же сложная и бессмысленная! То ли яйцо в курице, то ли нет никакой курицы, то ли она сама в ещё одном яйце… Мозг сломать можно! Полистай картинки, если хочешь, я пока блокнот с прогулки положу к остальным, — с этими словами она улизнула, оставив меня в одиночестве поправлять беспорядок на её столе. Включая двадцать две карты, там было ровно тридцать предметов — красивое число помогло успокоиться, и я перестала покусывать и без того израненные губы. Её окружали красивые числа — хороший знак. Она вернулась с двумя чашками экзотического травяного чая, от одного аромата которого вскружило голову. Он имел чуть розоватый оттенок, а дне каждой из чашек плавал причудливой формы лист растения и жемчужина — это если проигнорировать пару узких белых лепестков на поверхности. Пока наш путь пролегал вдоль улиц, я прятала страх за маской наигранно безмятежного дурачества, уподобляясь моей спутнице, — чьи манеры, в отличие от моих, шли от чистого детского сердца, а не инфантильно-испорченного диковатого взрослого; теперь же, когда гомон и напор толпы остались позади, она сама притихла, переняв от меня застенчивость, однако мне это ничуть не мешало, напротив — среди привычных стен — вероятных укрытий — и подле смиренно наивного создания можно было не бояться немного раскрепоститься и сбросить оковы тревоги. — Сколько барахла… — я обвела взглядом комнату, остановив его на одной из полок с крупными кристаллами, склянками и прочими предметами. — А это что за таблетки? Противозачаточные? — неудачно подшутила я, вспомнив похожий момент в каком-то случайно увиденном шоу — должно быть, его смотрела няня, оставив меня с книгой в комнате, а я незаметно прокралась ко входу в гостиную и наблюдала за происходящим на экране… Ох уж эти заурядные дела заурядных лиц: маленькие шалости лысых обезьян так смехотворны!.. — Не глупи, нет, конечно! — поспешно схоронившись среди нагромождений скраба, чтобы я не заметила её пылающие щёки, возмутилась она. — Мамины, наверное. Она недавно болела. — А у тебя уже было это? — раз уж предоставился шанс поговорить с человеком и не умереть от стыда и страха в самом начале, то нужно использовать его на полную. — Да, два раза… В лагере тем летом, — скрывая смущение, она с ногами залезла на подоконник, смахнув с него свёрнутые трубочкой листы с набросками и поставив рядом с собой пустую чашку. — С мальчиками? — Ну да… — Тебе понравилось? — пьянящие ароматы благовоний и трав дурманили голову, и я не смогла сдержать нелепой улыбки, которая, видимо, весьма расстроила её, поскольку она вся поникла и нарочно избегала моего взгляда. — Нет, совсем нет. — А мальчики тебе нравились? — силясь сгладить вину, я смягчила тон. — Я им нравилась. — Это разные вещи. Никогда их не путай. На её лбу на миг появилась морщинка, свидетельствующая о сомнении и озадаченности, однако вскоре кожа разгладилась — наставление успешно усвоено. — А у тебя было? — Довольно смело с твоей стороны такое предполагать, но… — я коснулась кончиками пальцев того места, где прятался крестик. Не то, чтобы я относила себя к фанатично верующим, а всё же отчаянно хотелось верить в сказку о вечном счастье и долгожданном покое — пряник за соблюдение правил игры; к тому же слова молитвы зачастую успокаивали, окажись я вне зоны комфорта. — На меня никогда не обращали внимания, да и люди, по правде, меня скорее пугают и отталкивают. Но вот ты, кажется, мне нравишься. Мне совсем не страшно рядом с тобой, даже как будто легко, словно я говорю сама с собой. Видишь? Руки не дрожат; сухие. Страх — такая забавная преграда! Мне её понять не суждено. — Это здорово! Я сразу поняла, что мы подружимся, ты ведь тоже с Луны упала — так про меня мама говорит. Только давай не будем делать, ну… Это, — мерцающие очертания её профиля задрожали, как от удара плетью. — Не будем, конечно. Оставим всю дрянь взрослым! — Ты ведь сильно старше меня. И правда. Неделю назад, если верить бумажкам и календарям, я официально перешагнула черту, за которой начинается взрослая жизнь. В моём возрасте стрелки уже рисуют на глазах, а не переводят (на старых советских часах); принимают на свой счёт комплименты и деньги поклонников, а не насмешливые взгляды фарфоровых кукол; наблюдают за разводом родителей, а не мостов, что своими горбами подобно китам разрезают воздух в бессонные светлые ночи. — Такие, как я, душой не взрослеют! — пересказала я слова отца. — Так что мы с тобой в некотором роде ровесники. Дальше беседа потекла в более непринуждённом русле: она рассказывала о ритуалах и своих фантазиях, изредка, опомнившись, справлялась и обо мне, но я поначалу отвечала неохотно. Тусклые лучи струились в прорези окон, их слабый свет отражался в голубых глазах, чей косой взгляд устремлён был вдаль, за пределы дозволенного всякому человеку, — туда, где толпились звёзды и распускались новорожденные цветки галактик. За завесой легкомыслия открывался удивительный мир, куда мы вдвоём ступили вместе, отрекаясь от всего, причастного земле. Мы по очереди пригубили найденное в старинном сундуке вино, вообразив, что это цветочный нектар в золотой чаше с узором из рубинов, и танцевали посреди кухни, держась за руки, и даже невзначай поцеловались, представляя, что мы эльфийские принцессы, проводящие древний магический ритуал. — Ты мне нравишься, потому что у тебя тёплая палитра и ты не смотришь мне в глаза. И дома у тебя нет бархатных вещей… И даже в этом бардаке есть симметрия! Только пыли много, — призналась я, сжимая в ладонях подол платья. — Такая ты чудная! — отмахнулась со смехом она. Я рассказывала ей про «Титаник», она мне — про Средиземье. Она впитала столько солнца, что не страшна никакая тень, никакая сама тёмная ночь… Хотя мы обе родились узницами покинутого магией века, наши путешествия в родные края сильно отличались. Мой мир был безнадёжно оторван от реальности — её же гармонировал с ней в своеобразном симбиозе. Необходимым условием для полного погружения в сладостные думы у меня выступало одиночество и располагающая к мечтаниям обстановка — только там, в приглушённом свете и хороводе знакомых с детства вещичек, я могла очаровывать случайных господ и девиц на роскошных балах, играть в саду со своими сёстрами, бегать босиком в поля на рассвете, вечерами зачитываться Байроном и Блейком, скромно обсуждать последние слухи за чаепитием и писать стихи на французском; в крайнем случае — в сотый раз мучить несчастный граммофон времён дедушки пластинками с Марио Ланца и «Золотом Рейна», хихикать с подругами над потешной в своей назидательной строгости учительницей из нашей школы для девочек, устраивать пикники на красно-белой клетчатой скатерти, кормить лебедей в парке, запоем смотреть пока ещё не цветные фильмы в дождливые дни, а в солнечные пить лимонад у фонтана перед нашим особняком, исподтишка наблюдая за приехавшими на кабриолетах гостями отца, среди которых непременно затесались один-два будущих гангстера и овеянный аурой легенды ветеран двух войн. Её же мир был прямым продолжением нашего: изрыгающий суетные толпы выход из метро принимал облик таинственного грота, чьи стены покидали легионы троллей; потрескивающие троллейбусы превращались в усатых бескрылых драконов, порабощённых бессердечными торговцами для нужд их караванов — они тоскливо поглядывали на свободных крылатых собратьев, что оставляли дымовой след, разрезая грудью в полёте облака, и испускали голубые искры, за что немедленно получали хлыстом по слепым квадратным мордам; низкие крыши грязных старых зданий врезались в небо взвинченными шпилями и сверкали на солнце подобно сосулькам в ясный день; заросшие бездомные делались ведьмами или орками, дороги расширялись и теряли нарост асфальта, чтобы стать трактами между поселениями эльфов, вместо машин по ним гремели телеги и проносились кометами гордые единороги; не вывески сверкали вокруг, а дивные блуждающие огоньки, и не пьянчуги вываливались из баров и заводов, но уставшие от добычи драгоценных камней гномы, а в мутных витринах — волшебных зеркалах — отражалась юная курносая фея. Она говорила о том, что надо бы сделать так, чтобы все алчные бизнесмены вроде моего отца и кропотливые учёные вроде моей матери однажды побросали свои душегубки и босиком поспешили танцевать среди забытых ими холмов, играть с волнами, петь с птицами и слагать песни о звёздах и горах, чтобы они все в один миг сделались поэтами или друидами, которые могут говорить с деревьями. Я только смеялась, отвечая, что так уж точно было бы лучше, по крайней мере, для их попорченных смогом лёгких. — Мы ведь просто крохотные песчинки в этом чудесном мире! Столько неопознанного в нём есть, — с воодушевлением воскликнула она. — А мне, напротив, иногда кажется, что ничего нет, — возразила я. — Ни мира, ни красоты, ни грязи — вообще ничего. Что я одна, а это всё — в моей голове… …Тогда уж, справедливости ради, всё вокруг в Моей голове. Каких только занимательных теорий они не выдумают!.. Ежели в течение продолжительного по их меркам времени копошиться среди неотделимой массы пыли и мусора, что они зовут мыслями, ежели принимать во внимание каждую из них, щепетильно сортировать и вычленять наиболее стоящие, облекать в товарный вид и с неизменно чопорным видом высокомерно подавать другим, менее обременённым сим бесцельным трудом, с тем чтобы сыскать у них славу умника либо философа, то можно вполне заслуженно оказаться в приветливом приюте для мыслителей под названием «психиатрическая больница»; и то немудрено — куда уж смертному пытаться стать Моим полноправным проводником. Будучи в собственном полном «теле», Я привык к другому виду мыслительного процесса, если это можно называть земным словом, — миллионы и миллиарды кусочков мозаики не рассыпаются в прах, но сразу складываются сами собой в законченную картину, которую Я впитываю целиком без остатка, единым куском. Смертный, попытайся он воспринимать всё в том первозданном в виде, в каком вижу Я, скорее всего, сошёл бы с ума настолько, что даже среди завсегдатаев «мягких комнат» выглядел безумцем, а затем его крошечный мозг и вовсе вылетел бы через ушные раковины и забрызгал стены и изумлённые лица окружающих. Но не об этом!.. — Если это всё и правда придумала ты, тогда у тебя отличное воображение, — миролюбиво похвалила она. Без её помощи я бы никогда не смогла различить столь многое в привычных глазу картинах, которые она одаряла красотой: тем днём она поведала мне о несказанной прелести трещин на пыльном тёплом асфальте и ослепительном сиянии вечной звезды в виде блика на боку чайника, да о том, что в шелесте листьев в парке звучал отзвук песен из неведомых нам туманных краёв, а в скрипе мебели в доме — колыбельная для хозяев. И так она была беспечна и счастлива, что нельзя было не проникнуться её радостью; и с того часа я прекратила обречённые на провал поиски красоты в одном лишь изысканном и возвышенном, музейном, редком, — и потому заставляющем тоскливо вздыхать и сетовать на мелочность мещанской рутины, — поскольку раскрыла глаза заметила её вокруг себя. Плотная пелена, завеса невежества поднялась с моих очей и ясный ответ повис в воздухе; Мария покинула пределы родной бесцветной комнаты. В этом тихом заваленном храме мы обрели то, к чему стремились орды озабоченных будничными препятствиями тварей, что кишмя кишели по ту сторону дребезжащего от проезжающих внизу трамваев стекла, ожидая срока, когда незрячими становятся как глаза, так и душа. — А у тебя… есть друзья? — неожиданно для самой себя выпалила я. Она так доверчиво и почти отчаянно липла ко мне, словно спасалась от страшного серого волка из сказки — имя ему Одиночество. — В реальности нет, — выдохнула она, поникнув, но тут же встрепенулась. — Но мы с мамой дружим, когда она спускается с чердака! И с тобой мы теперь тоже подруги. А ещё иногда по ночам я слышу детей. Они смеются и играют, но в дни, когда мне очень грустно, они плачут и кричат, что им страшно или больно, и тогда мне тоже делается страшно. — Детей?.. Что ты ещё слышишь? — встревоженно переспросила я. — Злые мужские крики, а ещё звон и громкие удары, как будто кто-то бьёт по трубам, и я долго не могу от этого уснуть. Тот мужчина говорит очень гадкие вещи про меня и маму, и даже когда я затыкаю уши, он не уходит. Мама мне сказала, что это тёмные духи злятся из-за того, что не могут добраться до меня через крышу, потому что она там, на чердаке, развесила защитные амулеты и обереги. Так что бояться нечего! И ты не бойся. Только, если останешься на ночь, не обращай внимания на шарканье: я хожу во сне. И я приняла её странности, а она узнала о том, что такое красивые числа, зачем всё время мыть руки, сколько раз нужно проверять поправленные предметы и отчего углы мебели чешутся. Пока я наедине с собой, мне уютно плавать в топкой каше своих мыслей — оттуда сами собой лениво всплывают редкие плотные комки, и я не различаю ничего, кроме оттенка этой гущи: тёмный ли он и тревожный, бесцветный или окрашенный в согревающие тона сладкой неги. Другой же человек не может и не желает лезть внутрь моей головы, он требует подать на блюдечке твёрдые, решительные и остроугольные брикеты, желательно и внутри напичканные той же плотно утрамбованной массой смысла; падать в мою трясину и неспешно впитывать в себя подобно губке каждый её перелив, каждую крупинку, улавливать мельчайшие колебания, схожие с рябью на воде от бега водомерки, он не намерен. Но она… Она словно сама плескалась в той же чаше, что и я, и теперь волей течения мы встретились на поверхности, чтобы, взявшись за руки, задержать дыхание и доплыть до дна — наверняка там покоилось немало сокровищ. …Пульсируя и переливаясь, свет тёк по отвесным склонам стен, терялся в чащобах куцых скверов и разливался, дробясь и играясь, по глади необъятной речушки. Нельзя терять ни секунды (приходится то и дело напоминать Себе о скоротечности времени в ограниченной оболочке), нужно насладиться каждым моментом здесь, испить его до дна, вкусить самую мякоть… — А всё же поведай, какой он? — Бог? — оживился Я, справедливо полагая, что вопрос адресован напрямую Мне. К слову, для Меня нет разницы, в каком роде о Себе говорить и мыслить; мужской был выбран исключительно исходя из желания противопоставить Себя временному телу. — Ты ведь говорила с ним… Или ты и есть он? На что он похож? — Ты так говоришь, словно просишь представить тебе Моего старого приятеля. — Я чушь несу, да? — Нет, ты говоришь, как человек. Ты рождена человеком и мыслишь, как человек. Но тот, кто коснулся этого тела, не зверь, не звезда, не голос и не древоликий идол. Бог над богами, гармония в хаосе… — скромно представился Я, перечисляя Свои титулы, но Меня бесцеремонно и бесстрашно перебили. — Помедленнее, я не совсем понимаю! — Скажи мне, ты можешь описать время? Ты можешь сказать, как выглядит жизнь или смерть? Разве это костно-мясные старики в тряпках? Боюсь, что нет. У Меня нет лица, Я не нуждаюсь в нём. Я существую всегда и везде одновременно, хотя в ваше определение «существования» Я тоже не вполне вписываюсь… — А как же тогда… Как же твой крестик и все религии? О ком они тогда? Кто тогда все те боги?.. — О, это лишь Мои дети, маленькие Абраксасы, — отмахнулся Я. — Вначале они были безликим сплетением знаний и силы, но с появлением людей разделились, обрели формы, и всё же о ком-то вы догадываетесь, кого-то знаете вполне, а кое-то по сей день скрыт даже от ваших самых смелых преданий — может, оно и к лучшему. Вы существуете в симбиозе: своими мольбами, верой и мыслями вы придаёте им желаемый вид, порождаете их лики магией визуализации, а они, в свою очередь, направляют и формируют вас, как автор — читателя; влияние обоюдно. Кто-то из вас видит над собой господина и отца, кто-то — мать или природу, кому-то ближе облик бестелесного света или диковинного зверя; этих богодьяволов вы способны загнать в рамки человеческого сознания. Меня — нет. Можно свести Моё определение до монады, но вряд ли это слово тебе что-то говорит… — Почему ты не остановишь то безумие, что творится в мире? — с долей претензии выступила она, нахмурившись. — Войны, голод, болезни… Тебе ведь и это подвластно. — Ты станешь разнимать красного и чёрного муравья, когда они столкнутся в битве за крошку хлеба? Разглядишь ли ты отсутствие у муравья половины усика? — Хорошо, но почему твои «дети»… — Они достаточно отделены от Меня, чтобы принимать решения самостоятельно, и достаточно близки к Моей природе, чтобы всё ещё видеть дерущихся муравьёв — только теперь их гладиаторский бой не столь бесшумен; представь, что ты слышишь каждое их воззвание к высшей силе и каждое проклятье в её адрес. И пользоваться микроскопом, чтобы разглядывать каждого жучка на предмет повреждений, они тоже могут по своему усмотрению. — А я, получается, тоже жучок? — она с любопытством склонила голову, как маленькая птичка. — Стала бы ты объяснять блохе смысл Библии? — попытался низвести до простого Я. — Коту стала бы. Он любит меня слушать, его зовут Пятнышко, кстати говоря! Я позволил пересохшим губам Моего носителя расплыться в улыбке — они треснули, и в расщелинке показался алый шарик. Она стёрла его большим пальцем и облизнула подушечку. — Пробую космос на вкус! — посмеялась она. — Так ты сейчас вроде Иисуса? — Обижаешь. Я скорее… Турист, — впитав достаточное количество чужих воспоминаний о местной культуре, Я мысленно отметил, что для следующего визита будет наиболее забавно избрать некие Патриаршие (если они к тому времени сохранятся): там будто показывался схожий с Моей природой путешественник — жаль, что созданный только воображением автора и пока недостаточно «оживший», но от того будет только веселее, когда смертные узрят его живое воплощение. — Всё так запутанно! Мне немного страшно. — Отчего же? Ведь мы с тобой едины. Когда-то давно Я коснулся твоего разума; разве не поэтому ты сразу поняла, кто Я на самом деле? Она всерьёз задумалась. Отделившись от безмятежного и блаженного покоя вечной мудрости, Я зачастую прибегаю к излюбленному развлечению: зову других на поиски Моего Клондайка, чтобы затем всласть водить их за нос, надувать в лучших традициях пройдохи-торговца на рынке в южных краях и портить карты с целью сбить со следа. Хотя сбиваются они сами по себе хотя бы потому, что путь их заведомо не имеет смысла, а надежда на завершение его безумна — вход в Эльдорадо им закрыт.  Я решил, что заберу её, как только впервые увидел — вернее, впервые в этом теле, поскольку с душой её Мне уже довелось пересечься. Заберу со всеми причудливыми упованиями и ужимками, отражающими лабиринты земного существования, и какое-то время оставлю нетронутой, пока под дланью времени она не растворится в Сущности, не сольётся со Мной в единое, утеряв следы шрамов, подаренных жизнью. — Так это была ты… — наконец задумчиво протянула она. — И моя мама тоже видит больше, чем остальные, благодаря тебе? — Отчасти, — соврал Я. Не хотелось раскрывать шарлатанку перед действительно талантливой дочерью, подброшенной музами по ошибке в простую колыбель смертных. — Послушай… Разве ты сама не говорила, что хочешь увидеть места из своих снов? Только вообрази: цвета, которые не в силах различить человеческий глаз, звуки, неподвластные его ушным раковинам, вся нить бесконечности протягивается перед тобой нисходящей спиралью… Разве ты не хочешь пойти со Мной? — Но что для этого надо сделать? Купить билет на космический экспресс? — Гораздо проще. Я здесь, чтобы забрать тебя. Я был здесь так много, много раз… И так редко встречал кого-то, кто походил бы на тебя. Кого-то, кто носил бы на себе Мой след. Я хочу забрать тебя, потому что… — она слегка отодвинулась, как бы отстраняясь от того великого могущества, что заключали в себе произнесённые Мною слова, — Что толку тебе исчерпывать себя, год от года увядая в бесплодных поисках непостижимого? Здесь нет тебе места, и однажды придётся лицом к лицу столкнуться с этой истиной. Всё, что нам нужно — это избавиться от наших оболочек и низших мыслей. Тогда и только тогда Я смогу поглотить само твоё «я» и вернуться обратно с тобой вместе. — Это так сложно, но… — …Ты узреешь то, что ни вдохновение поэта, ни бред помешанного не в силах вообразить; что доводилось украдкой увидеть тем немногим избранным, кто путями глубоких сновидений приходил к вратам в запредельные дали и мог узнать о том, что находится по ту сторону, только заглянув в замочную скважину, — ибо далее не ступала нога ни одного смертного. Ты станешь свободной от нужд тела и самопоглощающих терзаний разума, тебе откроются великие тайны и запретные знания — стоит лишь избрать утраченный для смертных путь, что неизмеримо прекраснее отведённой им горькой доли! Если ты пойдёшь со Мной, то увидишь и то измерение, в котором ты отказалась принять Моё приглашение… — Дай мне… Немного подумать, ладно? Ты так искушаешь этим запретным плодом, что нельзя не поддаться, но это будет слишком просто, — она поколебалась и, не сдержавшись, распахнула объятия и прижалась всем трогательно тонким тельцем. Что это со Мной? Я вылетаю из тела вне собственной воли… И не противлюсь этому. Нет, нет, Я всё ещё здесь, в добровольном заточении, но отчего тяжесть его границ так вдруг пропадает, когда Я касаюсь руки этой смертной, когда встречаю её задорный ясный взгляд? Отчего Мною овладевает привычная в исконном состоянии лёгкость? Должно быть, это говорит человеческое (на краткий миг даже вздумалось, что Я и тело, где Я пребываю, — одно целое, а о своей истинной природе Я всё выдумал), хотя и Я сразу догадался, что в этой юной особе что-то есть. Неужто она — Моя вторая оторванная частичка, и потому Меня тянет к ней магнитом? Что за вздор! Я ведь прекрасно помню, что никогда не вырывал сразу две части, вполне хватало и одной. В чём тогда дело? Я когда-то ненароком коснулся её сильнее, чем остальных везучих, — или она запомнила Моё прикосновение лучше прочих гениев и безумцев? Ах, полно! Пускай человек сам разгребает вереницу своих чувств, Я, право, в этом не компетентен — лучше побуду заинтригованным зрителем!.. — Раз ты столько всего видишь и знаешь, раз мы для тебя просто микробы, то зачем ты здесь? — выпалила она, отстранившись. — Проматываю Своё бессмертие, — с усмешкой ответил Я. — Принял для этого ваш облик, но не ваш уклад жизни… Однако теперь настал Мой черёд задавать вопросы. Ты идёшь со Мной? Хоть Я и уменьшился до невозможно малой частицы, чтобы не смущать способности смертных, всё же Мне не дано было постичь, почему она может превращать столь заманчивое приглашение в вопрос: коли человек не в силах распорядиться своим рождением и даже не всегда имеет возможность править собственной жизнью, то пусть получит шанс хотя бы выбрать способ закончить своё путешествие — разве это не благо? Разве нет чего-то сильного, непокорного, свободного и гордого, как дикие мустанги западных прерий, в том, чтобы самостоятельно сделать этот выбор? Разве это не счастье — встретить Азраила, обрести проводника и друга, который предлагает то, к чему стремится каждый смертный?.. — Я не могу пойти с тобой… — изрекла она после паузы, всё ещё мучаясь сомнением. — А как же моя мама? Школа, в конце концов, хоть я её и не люблю; мой дом, Пятнышко — кто будет его подкармливать? И что делать со всеми моими рисунками; я же не смогу взять их с собой, да? Но я… Я вверяю тебе жизнь, кем бы ты ни была, и душу вверила бы тоже, но у меня её нет, — она коснулась своих рыжих кудрей, — Так вот, не потеряй её. И Я пожал её горячую дрожащую руку, словно в этом был сакральный смысл. Я попросил её показать выход на крышу, и мы вместе вылезли на скользкую вышину под ленивые порывы ветра. Волшебные краски угасающего вечера будоражили воображение, пред нами предстал фантастический в летнем мареве вид: до самого горизонта вились ручейки цветастых улиц — словно распахнулась написанная незримой рукой Жизни книга, по страницам которой сновали туда-сюда неутомимые буковки, а сверху вспыхивали первые загадочные сонмы блуждающих звёзд. — За тобой сейчас наблюдают… Как минимум два с половиной существа. — Духи? — На тебя через её глаза смотрю Я — это раз, а во-вторых, ты сама сейчас смотришь на себя — из будущего, через воспоминания. Ты никогда не останешься в одиночестве, — заверил её Я. — К тому же… Подойди ближе. Она послушно подвинулась, щурясь от ветра и кусая губу. — Смотри-ка, — Я протянул руку (она инстинктивно отшатнулась на миллиметр: прохладный воздух высушил капли вина и липкие нотки ароматов трав, отрезвляя её разум) и сжал в ладони подаренный кулон, после чего закрыл глаза — мельтешащие сознания и формы за этими окнами отвлекали от внутренней работы — и позволил части Себя прилить к кончикам пальцев, почти коснуться дома миниатюрного цветка с булавочную головку. Его стены отозвались на прикосновение и моментально потеплели, заверяя о своём полном гостеприимстве — Я не стал продолжать, отхлынул и прекратил передачу, чтобы ненароком не спалить его. Мимолётно рассмотрев возможность просочиться в это тесное убежище, Я столь же быстро отказался от этой идеи: Мне всегда больше нравилось использовать живые тела в качестве сосуда; а с неё хватит и этого подарка. Вечная тень Моего присутствия по цене пары часов увлекательной беседы — неслыханная щедрость. — Что ты сделала? — она в замешательстве коснулась кулона, чьё стекло не только изменило температуру, но и слегка засветилось, а цветок внутри раскрыл лепестки, на которых ярче прежнего проступил цвет. Эффект недолгий, хоть и впечатляющий для её сородичей. — Вы ведь любите символы и обереги, верно? Так вот, это Моя альтернатива крестику; это стекло — Моя оболочка, а этот цветок — как бы Я сам в данный момент. Оболочка не имеет значения, покуда чрез неё видно изумительное в своей совершенной красоте нутро. Не будь его там, пришлось бы раскрашивать стекло… Однако ж, Меня занесло не туда. Этот кулон сохранил Мою тень — сохранит и тебя. Отныне остаться одной у тебя вряд ли получится… Со страхом и трепетом она бережно спрятала дар свыше под футболку. — А когда я… умру? Там я буду одна? — Не совсем. Как бы тебе это объяснить… Ты что-нибудь слышала об океане общего сознания? О полупрозрачном слое чужих воспоминаний и знаний, что опутывает всю планету и вплетается против воли в потаённые уголки твоих мыслей, как непрошенное наследие предков? Ты знаешь про караван жизней и перерождений? У тебя когда-нибудь было чувство дежавю? Ты не раз видела во снах места, где никогда в этой жизни не была, не так ли? Она оживлённо закивала, и Я не стал говорить дальше — пускай сама ломает голову над тем, что из сказанного Мной ей предначертано. Я поднялся с места, не держась более руками ни за что, и подошёл к краю обрыва. Внизу мелькали жёлто-рыжие огни, схожие с мизерными окошками в Ад, — либо с непокрытыми головами одуванчиков. Потерявший львиную долю тепла ветер нещадно трепал длинные волосы, что обнимали тонкий стан Моего временного тела. — Ты… умрёшь? — связанные с неизведанной живущим гранью бытия понятия давались ей с трудом: то ли до того крепка была её связь с жизнью, то ли до того пугала смерть. — Я уйду в Третье состояние. Жизнь, смерть, и третье… Как Мне подобрать для описания этого земное слово, если их языки точны и многолики лишь для окружающих привычных явлений? Разве вещи такого порядка поддаются человеческому понимаю? Мир человека ограничен его языком — Мой мир в языке не нуждался, поскольку Я в силах описать и постичь всё без необходимости прибегать к словам, посему бессмысленно даже пытаться высказать Неописуемое: всё равно что надеяться передать красоту заката слепому с рождения или уместить всех чудищ океанских глубин в раковине. — Мы ещё встретимся, — опережая танцующий на кончике её языка водопад вопросов, заверил Я Свою спутницу, — Я найду тебя за поворотами веков, среди переплетений минувшего и грядущего, в другом теле, с другой историей, но ты узнаешь Меня, как смутно вспомнила теперь. Нам суждено однажды столкнуться, и тогда ты согласишься пойти со Мной. — Прощай, я буду помнить тебя! Я не забуду! — со слезами на глазах клялась она. А Мне от этого так захотелось — как же это называется?.. — смеяться, поскольку Я знал, что не успеет воспетая их родом звезда целиком выкатиться на голубой простор полусферических владений, как она уже позабудет каждое из мгновений нашей встречи, и не останется от неё ничего, кроме редких расплывчатых образов в её снах перед самым рассветом. — Я уже слышал это из твоих уст… До встречи, маленькая искорка. Свобода! Безграничная свобода! Ни законов, ни разрушительного бега времени, что оставляет после себя на память шрамы и бинты, ни служения идеалам свыше, ни зависимостей, ни добродетели, ни пороков. Блаженство! Немудрено, что путь сюда смертным закрыт: столь многие, лишившись вышеперечисленного, становятся попросту ничем. И Я ступил за неизведанную черту, оставив память о Себе в неуловимых контурах воспоминаний на грани забвения; исчез неслышно, как подхваченные ветром ускользающие за гребень холма вихры тумана. Моё очередное пришествие осталось незамеченным.