ochrasy

hours between the end of a gig and sunrise a bleak, bleary world of late night and bars full of strange characters - из интервью, в котором объясняли, что же такое Окрази

Ну да, никто не обещал, что будет легко. Что в каждом городе будут принимать на ура, что будут ждать окончания концерта, а не уходить с середины, что будут знать хотя бы припевы пары песен. Вы и так едва надеялись на это, но когда уже в четвёртом городе все так и произошло, ты сорвался. И гитару хотелось разъебать о стену не от кайфа, что по жилам вместо крови, а от глухого, безнадежного отчаяния – чтоб и не держать её больше в руках, не вспоминать, не знать больше, как это – играть. И когда ты, вскинув голову, следил за очередными спинами, удалявшимися из зала, в ушах так и звучали презрительные слова отца – «Ты хоть представляешь, как глупо это звучит, когда ты говоришь, что станешь рок-звездой?» Хер знает, как ты тогда продержался до конца. Да ты и не хочешь думать о том, что держало тебя на сцене, что все еще билось между пальцами, благодаря чему продолжал играть – какая разница, чему, раз ни для кого, кроме тебя, это не важно. Тогда на секунду абсурдной показалась сама мысль о том, что ты не можешь без музыки. Дурь в башке. Не больше. Бьорну же, казалось, все было по броне – он одинаково выкладывался, будь то концерт, репетиция или вечер в гараже с парой друзей – гитару в руки, и ему уже плевать на всё, кроме музыки, что жаркой волной от плеч до кончиков пальцев, затягивающей, сносящей голову начисто; и неважно, сколько людей его слушает, главное – слышат, главное – он может петь. И после концерта он, абсолютно довольный, сидел, прикладывая к разгорячённому лбу бутылку пива, а к груди – сладко улыбающуюся блондинку. Кажется, тебя кто-то окликнул. Но ты уже не обращал внимания, выдираясь из душного здания концертного зала, сглатывая слоёный спертый воздух. Бар – с мигавшей буквой на вывеске, тусклыми лампами над стойкой и очень кстати молчаливым барменом – оказался совсем рядом. Что заказывал и заказывал ли вообще – сейчас не помнишь, но тогда перед тобой стоял высокий тусклый стакан, периодически наполнявшийся вновь и вновь. Руки почти не дрожали. Но ты не хотел оборачиваться, чтобы увидеть, что в баре нет никого с сигаретой, от чьего дыма у тебя, самого смолившего с возраста одолженных у одноклассников «пентхаусов» и штанов, держащихся на одном честном слове, стоят слёзы в глазах. Опустив голову на руки, ты смотрел в почти полный зал, быстро смаргивая. Полудохлый музыкальный центр в углу дребезжал что-то едва различимое, глаза отчего-то жгло, и было дико, до боли пусто. - Странное время, - тихо произнес Бьорн. И тебя – резко, пружиной, с визгом распрямляющейся внутри - отпустило. Потому что здесь, потому что хрен знает как узнал, потому что, понимаете, каким-то образом опять_все_знал – и где ты, и почему ты. Он влез на стул рядом, почти зеркально повторяя твою позу, и смотрел на тебя – без раздражения, без сочувствия, без осуждения - смотрел, почти не мигая, и вот тут у тебя действительно начали дрожать пальцы. - …между концертом и рассветом. Всегда. Мне всегда кажется – что-то другое снаружи, холодное, смутное, как в тумане. - И полные бары фриков, - ухмыльнулся ты. Бьорн быстро протянул ладонь и провёл кончиками пальцев по твоему лицу, стирая позорные следы усталости и слабости. - Да не говори. My weakness caused you pain, мурлыкнул музыкальный центр нежным голоском. - Пошли. Скоро отъезжаем, а я спать хочу. И если не забыл, всю прошлую ночь ты дрых у меня на животе, так что в этот раз твоя очередь быть подушкой. А без тебя, согласись, я не могу.