the last

      - Эй, ну Поттер. Ты злишься на меня, да? Ну посмотри на меня, Тео.       Борис сдергивает с длинного носа плотный платок и зажимает сигарету потрескавшимися губами. Кидает на Тео еще один взгляд, словно надеясь, что тот разразится красноречивым потоком брани, обвиняя его, Бориса, в предательстве и лжи. Все лучше, чем эта гробовая тишина. Щелчок зажигалки в ней такой громкий, что иной дернулся бы от неожиданности. Но у Тео сейчас и от взрыва бомбы ни единый волосок не шелохнулся бы на голове.       Он кладет рюкзак на обочину дороги, садится рядом с ним сам. Облако из песка и пыли взметается над ним, осыпаясь на русые волосы. Тео гладит уголок завернутой в газету картины, медленно, как зачарованный, проводит пальцем вдоль края.       Борис вздыхает, выпуская две серые струйки дыма из ноздрей. Кидает свой тяжеленный походный рюкзак рядом с сумкой Тео и садится возле него, пихая ненарочно острыми коленями.       - Я не хотел тебе ничего плохого, клянусь. Я хотел тебе её вернуть, понимаешь, на днях буквально. А потом, когда все это случилось... - он сглатывает, обводит широким жестом пустыню перед ними. Тео поднимает на него глаза и видит, как мелькает на долю секунды на его детском лице почти стариковская угрюмая безысходность.       - Ладно, Борис, - Тео поднимается, расстегивает рюкзак. Запихивает туда картину, под плотной тканью обозначаются четко острые уголки. Он убирает её подальше, за спину, чтобы согласно старой поговорке не думать о ней совсем. Честно говоря, он понятия не имеет, о чем ему сейчас думать. В голове мысли висят перед ним, как концы оборванных канатов, и, казалось бы, он может начать по каждому взбираться, но от странного оцепенения он даже руки протянуть не может. - Дай мне сигарету.       В длинных грязных пальцах Бориса мелькает пачка некогда отцовского Мальборо - Тео ловко вытягивает сигарету, тянется в борисов карман за зажигалкой, щелкает золотистой зиппо.       Щиколотки ноют нещадно от долгой дороги. Он сосредотачивается на физических ощущениях, на жженом привкусе терпких сигарет на языке, на пыли и песке, забившейся в носоглотку. От тяжелой ноши суставы плеч как будто окаменели и болели при каждом движении. Тео стряхивает пепел на носы дорогущих походных найков - все старшеклассники слюни пускали на эту модель и утянули бы их из шкафчика Тео при первой же возможности.       Но тут загвоздка - все старшеклассники, наверняка, мертвы. Как и продавец магазина спорттоваров в нескольких кварталах от школы, как и его босс где-нибудь в Нью-Йорке или Лос-Анджелесе. Мертвы родители старшеклассников, их маленькие братья и сестры, их кузены, друзья, родственники и соседи. Весь Вегас обратился в пустыню, включая яркие и слепящие улицы туристических районов. Лас-Вегас Стрип казалась еще более заброшенной и ненужной, чем привычная Тео дорога на его собственной улице - от контраста с какофонией звуков, которые еще недавно заполняли её до отказа, нынешняя тишина была практически невыносимой. Величественные здания казино возвышались над ней, как покинутые особняки сказочно богатых семей, которых стихийное бедствие заставило как можно скорее собрать вещи и исчезнуть в неизвестном направлении.       Тео старался не думать о том, что фешенебельные отели не остались пусты - в люксовых номерах покоятся на своих постелях постояльцы, которым не суждено уже выйти из них с чемоданами на колесиках и снисходительно усмехнуться на улыбку администратора. Их шеи почернели и раздулись, глаза вылезли из орбит от боли и попыток вдохнуть несчастные крупицы воздуха, а руки протянуты к тумбочке, словно в поиске последней опоры.       - Господи, - выдыхает Тео, сбивая внушительную горстку пепла с тлеющей сигареты.       Борис рядом с ним жует украденные из супермаркета батончики. Хотя это и кражей не назовешь - товары в опустевших залах потеряли разом всю свою ценность, красные и белые ценники не было даже смысла разглядывать. Поначалу это восхищает, приводит в детский беззаботный восторг - бери, что тебе вздумается, хоть то, о чем и помыслить никогда не смел. Набивай карманы, нет больше охранников, следящих за тобой цепким, орлиным взглядом. Не нужно больше ждать, когда он отвлечется или зазевается.       А потом, как ледяной глыбой по лбу - что радуешься? Не помнишь, что ли, это же все потому, что все вокруг вымерли?       И сразу сдавливает страхом горло, как крепкой рукой. ***       ‪Два дня назад Тео находился на шаткой границе между безумием и той поверхностью реальности, которая вдруг перед ним открылась, оказавшись в разы хуже, чем любое безумие.‬       Он сидел у бассейна, опустив босые ноги в мутную воду. Вода шла рябью, проходясь по его потрепанному отражению – опухший красный нос, очки набекрень, волосы взъерошены, словно их месяц не касалась расческа. Борис сидел рядом, опустив косматую голову на острые колени.       В гостиной, раскрыв рот в последнем тщетном вдохе, лежала мертвая Ксандра. На столе – баночки с жаропонижающим, пенициллин, леденцы от кашля, одноразовые платочки, кружка с остывшим чаем. Тео вспоминает её голос, хриплый от болезни, казавшейся тогда ничем иным, как легкой летней простудой. Она болтала по телефону с девушкой, которая должна была её подменить, расхаживая по комнате с градусником под мышкой. «Да, Джеки. Продуло, наверное, сын Ларри с его дружком вечно окна распахивают на ночь. Конечно, спасибо. ‪До субботы‬ однозначно поправлюсь».       В субботу Ксандра уже не говорила – только дышала шумно и с надрывом через распухшее горло, смотрела на Тео больными покрасневшими глазами, когда тот приносил ей чай и спрашивал, что он еще может сделать, с нотками паники в голосе.       В субботу Борис пришёл вечером грязный, потрепанный, с запекшейся кровью на щеке, которая, как казалось Тео, была и не его вовсе. Вцепился в свитер Тео и так и повис на нем – пока Тео не втащил его по лестнице в свою комнату, не утёр слезы и не прижал его голову к своей груди. Он баюкал его, как ребенка, утешал впервые за все то время, что они знакомы. В Борисовой горячечной болтовне, то и дело спотыкающейся о неожиданные вставки на польском, он разобрал «папа» и «умер», и вспомнил пепельное лицо Ксандры, запах легкомысленных пастилок от кашля и остывающий чай, к которому она не притрагивалась.       - Мне страшно, - сказал ему тогда Борис, представая перед ним в первый раз за всё время их знакомства таким уязвленным и напуганным.       Тео целовал его в горячие мокрые веки, в лоб, в лохматые черные вихры у висков.       В воскресенье Ксандра умерла.       - Нам нужно свалить отсюда. Пойдем в сторону Аризоны, поищем людей. Нельзя тут оставаться, - глаза Бориса блестят лихорадочно, он щелкает нервно суставами длинных пальцев.       Тео понимает его. Не «нельзя» - это не совсем точное слово – скорее «невозможно». Невозможно оставаться в этом городе-призраке, невозможно спать спокойно ночами, представляя, что в домах не остыли еще мертвецы. Хочется бежать, сломя голову, как от чудовища в кошмарном сне. Если и просыпаться, встречая утро в этом новом мире, пустом, тихом и враждебном, то лучше уж каждый раз в новом городе. С какой-никакой надеждой на то, что когда-нибудь станет понятно, как же жить дальше.   ***       - Борис.       Павликовский ворочается, щекочет шею Тео горячим дыханием. Прижимает его на мгновение крепче к себе, будто неосознанно, затем отпускает, расслабляет руки. Тео льнет к нему ближе, жмется лопатками к впалой груди.       - Чего? - голос хриплый от долгого молчания, но не от сна - Тео знает прекрасно, что он не спал.       - Как думаешь, - Тео всматривается в кромешную темноту перед ним, затем снова закрывает глаза. От беспокойных невысказанных мыслей на сердце тяжело, словно камни привязали. - Почему они все умерли, а мы нет?       Борис замирает на долю секунды - Тео чувствует это через его кожу, через отстрые углы локтей, через узловатые пальцы, касающиеся его живота.       - Боже, Поттер, я не знаю, - говорит он тихо в его затылок, так тихо, будто боится, как бы их кто-то не подслушал. Тео уверен практически, что подслушать никто не может, и все же от той малейшей доли вероятности, что кто-то может оказаться неподалеку, кто-то, не настроенный доброжелательно, у него леденеют ладони. - Может быть, у нас какая-то... генетическая предрасположенность к сопротивлению этой болезни, типа, встроенная вакцина. Может, это случайность. Мы же постоянно выпутываемся из всякого дерьма, Поттер. Мы живучие ублюдки.       Тео издает смешок на полувыдохе - странный, болезненный, совершенно не веселый. На грани истерики. Борис чувствует что-то неладное по одному этому вымученному звуку. Проводит широкой ладонью по боку Тео под одеялом, задевает пальцами тазобедренную косточку.       - Ты не можешь уснуть? - выдыхает горячо в ухо. Тео напрягается весь, как струна натянутая, а потом расслабляется, обмякает, подается назад навстречу борисовым бедрам.       Это же он. Это же Борис. Тот самый, с которым лежали бок о бок, стирая лопатки о жесткий асфальт, и представляли себя последними выжившими на этой земле после нападения злобных инопланетян. Представляли, смеялись угашено, небо вертелось со всеми его звездами над головой, как утомительный межгалактический аттракцион. Кто бы знал, каким пророчеством оказалась бессвязная беседа под наркотой.       - Ага, - отвечает Тео, закрывая глаза. Борис ведет влажными губами по его плечу, прикусывает острыми зубами. Толкается вперед. Тео чувствует его сквозь тонкое нижнее белье, провоцирует нарочно, трется ягодицами.       Борис рывком разворачивает его к себе и вдавливает в мягкий матрас, навалившись всем весом – сплошные углы да кости, мальчишеские разбитые коленки, запах сигарет изо рта и от сальных волос. Тео тянет его к себе, вцепляется в волосы, стонет в сухие губы, когда Борис разводит коленом его ноги и устраивается между.       И Тео забывает, хоть и ненадолго, обо всем этом лихорадочном бреде, который творится вокруг них.       После смерти матери Тео потерял всякие ориентиры. Ему казалось, что его жизнь после того взрыва – фестиваль бессмыслицы, беспорядочных действий одно за другим. Судьба начала кидать его из стороны в сторону, как бумажный кораблик на волнах беспокойного моря. Но, несмотря на то, что он потерял опору, условный каркас, который давал форму его жизни, хаос, в котором он оказался после, был упорядочен. Он знал, что как бы его не разрывало по ночам от беспомощности и тоски, завтра он встанет и пойдет в школу. Промучается на задней парте несколько уроков, а потом появится Борис с его несносными идеями и карманами, полными краденых леденцов. Вечером отец будет на взводе ходить кругами по комнате, ожидая результаты очередного матча, а Ксандра будет сидеть в кресле, как изваяние, под сладкой дымкой викодина, и неспешно потягивать дешевое вино. В его жизни был совершенный пиздец, но у пиздеца была своя последовательность действий.       А сейчас – он даже не знал, как назвать то, что происходит сейчас.       Он во второй раз за всё время с начала эпидемии думает о Пиппе и Хоби. В первый раз он думал о них, когда шумиха об эпидемии еще только начала распространяться. В вечернем выпуске новостей ведущие со снисходительными улыбками рассказывали о множестве случаев простуды по всему Нью-Йорку, советовали не переохлаждаться и принимать меры профилактики. В перерывах между сюжетами без конца крутилась яркая реклама какого-то популярного лекарства от кашля. У Тео мелькнула мысль, что здорово было бы скупить как можно больше лекарства и отправить его Хоби. Он сам-то, наверное, увлечен работой, и до аптеки не дойдет. Тео лежал под кислотой на шершавом ковре, Попчик прыгал на его животе, умоляя вывести его на прогулку. По потолку тянулись разноцветные пятна, расползаясь, как бензин в лужах. Борис хрустел сахарными хлопьями, развалившись рядом, и этот хруст отдавался в голове Тео таким шумом, как будто кто-то взрывал петарды прямо у него в мозгах.       Естественно, тогда ему не было дела ни до вспышки простуды, ни до Хоби.       Сейчас он вспоминает о Хоби во второй раз. Вспоминает о Пиппе. Борис рядом с ним курит третью подряд, закутавшись в некогда бывший полосатым пододеяльник, совершенно потерявший цвета от застиранности. Тео вздрагивает под его рукой, как от удара.       - Ты чего? – вглядывается в его лицо Борис.       За день они прошли миль пятнадцать. Ноги стали деревянными, и когда они набрели на очередной придорожный мотель, то уже не было сил бояться трупов, которые могут там оказаться. Могут ли там встретиться живые люди? Тео думал об этом, когда они приближались к входу, и эта мысль вызывала в нем и страх, и радость в одинаковых пропорциях. Ему хотелось снова увидеть кого-нибудь. Где-то были еще люди, сколько бы их не осталось, но они были – Тео был уверен, что рано или поздно они их найдут. Но будут ли эти люди дружелюбны? Может ли быть такое, что страх затуманит им голову, вместе с отсутствием какого-либо контроля со стороны, и им с Борисом придется спасать свою шкуру, убегая от этих людей?       Как лотерея. Как чертовы матчи, на которых делал ставки его отец – гороскопы гороскопами, а тут не угадаешь.       - Я боюсь, что они тоже умерли, Борис, - выдыхает Тео, приподнимая лицо от подушки. – Пиппа и Хоби.       Борис выдыхает дым в сторону и переводит на него взгляд. Глаза у него черные, как ночи без звезд и фонарей, сплошь тьма, натянутая на пустоту. Сплошь неизвестность, куда ни сделай шаг – не знаешь, что тебе ожидать. Тео видит по его лицу, что Борис пытается найти слова. Кусает губы, узловатые пальцы на плече Тео подрагивают.       - Я не знаю, Поттер, - сдается он. Понимает, что отрицать бессмысленно – только делать больнее, давая зацепиться за ложную надежду. – Может да, а может быть нет. Не думай об этом, хорошо? Постарайся не думать.       Тео обнимает его поперёк живота. За окном поднимается ветер, и ветки деревьев бьют в пыльные окна. Тео думает, несмотря на все Борисовы слова – думает о жарком солнце Техаса, в лучах которого переливаются огненно-рыжие волосы. О голубой шляпке, которую он видел краем глаза за мгновения до взрыва, как вздернулись в воздух ленточки, как она слетела с аккуратной головки. Или он не видел всего этого, а выдумал потом? Думает о Хоби, его натруженных руках с мозолями, стойком запахе лака для мебели.       Если взять ластик и стереть из твоей жизни всё, что в ней сейчас есть, деталь за деталью разобрать этот конструктор, из которого складываются твои радости и твои беды, что ты будешь делать? Если убрать все опоры и винтики, которые не дают тебе развалиться, как далеко тебе предстоит упасть?       - Эй, тихо, Поттер, - Тео понимает скорее по тону его голоса, чем по собственным ощущениям, что ревёт. Борис обхватывает его, как делал десятки раз до этого, но на этот раз Тео понимает с болезненной четкостью, что если Павликовский его отпустит, то его разорвет на атомы. Потому что по абсолютно идиотской шутке судьбы, Борис для него сейчас – всё, что осталось. Тонкая веревка, брошенная в пропасть. Последняя надежда на спасение. Но в то же время он не может опираться на него всем весом. Не может заваливаться на него, цепляться за него, утаскивая его вниз. Ему нельзя.       Он сжимает веки, но о сне не может быть и речи. В темном пространстве перед глазами пляшут замысловатые узоры. Тео борется с мыслями о смерти. Они кружат вокруг него, как коршуны вокруг падали, и он разгоняет их, кидается на каждую, умоляя уйти. Пальцами он гладит теплую кожу на Борисовых ребрах.       На зыбкой границе между реальностью и самой поверхностью сна он зовёт маму. Глупо, как в детстве, когда тебя вдруг окружает темнота, и ты окликаешь маму, чтобы она бросила все свои занятия на кухне и затопала в твою комнату по залитому солнцем паркету.       Мама, пожалуйста, ты же уже давно там, ты знаешь, что к чему, правда? Скажи мне, дай мне знак, куда идти, что делать дальше?       Если я умру, можно мне будет сразу тебя увидеть? Если я умру раньше него, можно мне будет ему помочь, дать ему подсказку, направить его на верную дорогу?       Если он умрет раньше меня, ты примешь его к себе?