Какая стадия у тебя?

      — Улыбнись. Мне так нравится твоя улыбка, — она смотрит ему в глаза, но он не смотрит в ответ. Как-то натянуто улыбается, скорее кривит лицо. Ясно, как небо в этот весенний день, что ему некомфортно, но она не обращает внимания. — Ну улыбнись!       — Отстань, Арин. Пожалуйста, — выделяет последнее слово так, что девушка даже отстраняется на шаг, словно вспомнив о субординации. На ее лице пропадает улыбка, и дальше она идёт молча.       Тишину нарушает только звонок его телефона и грубое в трубке: «Дима, ты где?»       Молчит. «Ясно, ты с ней опять. Когда ты уже отвяжешься от нее?»       Опять молчит. Всё время молчит.       — Ладно, я пойду…       –Постой, Арин! — он хватает ее за локоть. В ее глазах загорается надежда (или это слезы блеснули — он не был уверен). — Прости… — говорит уже тише.       Она вздыхает на словах «Ты не виноват» и выпрямляется, поднимает голову, пытается показать ему, что выше всего этого, хотя они оба прекрасно понимают, что как только она зайдет вон за тот угол, по ее щекам польются реки боли и разочарования. Снова.       Может, на самом деле, всё придумали сами люди? Может, сами они создают себе проблемы? Арина сомневалась в этом, потому что не хотела. Не хотела его любить. Дима не хотел разбивать сердце. Дима не хотел видеть ее запястья, не хотел улыбаться ей в ответ больше, потому что её лицо, опухшее от ночных слёз, улыбалось ему неестественно, неприятно, больно.       Может, любовь неподвластна людям?       «Я же ужасный человек»       «Нет! Ты лучший из всех, кого я встречала!» Капли по щекам привычными маршрутами стекают быстро, медленно, сливаясь в потоки, словно реки, бегущие по руслам. Она даже до дома не дошла. Села на ближайшей лавочке и тихо всхлипывала. Она знала, что не ее, что не ответит. Знала, что будет больнее. Но надежда умирает последней, так ведь? Арине, может, грезило стать успешным нейрохирургом, но из-за свалившейся внезапно любви она забросила учебу и стала всего лишь незакончившей институт работницей забегаловки неподалеку.       Жизнь Димы, напротив, процветала. Он окончил университет и работал по специальности, имел студию в спокойном районе и был помолвлен. Ложкой дегтя была эта ситуация с теперь уже бывшей подругой. Он узнал об этом внезапно: когда пьяная одногруппница Арины пришла к нему домой, вломилась в его квартиру и кричала на него: «Какая же ты сволочь! Ты сломал ей жизнь! В аду тебе гореть!» Арина ещё долго извинялась за этот инцидент.       «– Улыбнись!» — его слова отдавались эхом в голове. Ее глаза были стерты от постоянных дрожащих пальцев, убирающих слёзы. Она заметно сбросила в весе, и если бы сейчас ее видела бабушка, она бы точно ахнула, если бы не схватила инсульт. Хотелось кричать. Хотелось рыдать во всю силу, но сил уже не было. Сил на истерики, сил на крики — ничего не было. Осталась пустота и боль, статичная и невыносимая. Глаза не видели ничего, кроме стоящего перед ними его образа: взгляд, улыбка, волосы, этот огонек, который Арина никогда не могла объяснить.       Она пыталась. Пыталась перестать думать о нём, но результат известен наперед. Пыталась уйти от мыслей, пыталась стать сильнее. Пыталась, но все попытки обратились в прах, потому что… Она не знала, почему. Потому что любит, наверное. А любовь — дело страшное.       Дима целовал не ее губы, обнимал не ее плечи, рассказывал, как прошел его день, не ей, улыбался не ей и любил не её. Вот, о чем думала Арина первой мыслью с утра и последней — перед сном. А что таить — целый день эта боль не покидала ее. Она знала: переболит, перелюбится. Но не отпускало, а держало все сильнее, заставляя хвататься за голову в истошных криках среди ночи: «Уходи из моих снов!»       «Оставь мои мысли!»       «Перестань мне мерещиться!» Казалось, она сходит с ума. Может быть, так и было, но ей было плевать. Если безумие даст иллюзию его рядом — Арина согласится, без секунды сомнений. Если безумие позволит забыть о боли — пусть наступает. Пусть забирает ее здравые мысли и оставит только пустоты в голове, только улыбку на лице, только свободу в сердце. Ненависть прокрадывалась в душу медленно, незаметно, так же как кошка в доме Димы старалась лечь в кровать, где уже спали двое. Разность лишь в том, что кошке места не нашлось, а ненависти… А она захватила Арину если не полностью, то от большей части.       Наступила стадия, когда девушка говорила всем, что ей плевать, что она в порядке, что он козел и недостоин ее. В это время ей было ещё хуже, чем раньше, потому что она не позволяла себе плакать, грустить или депрессовать. Сбила все костяшки, изрезала все руки, забыла, что такое радость, и с чем ее едят. Слезы все равно проступали на глазах, когда он снова снился. Истерика подступала к горлу комом, когда видела его с ней. Хотелось рвать и метать — получалось только скулить и запивать белым вином.       И лишь после этого наступила самая лёгкая и самая долгая стадия. Пустота. Если бы нормы русского позволяли, можно было бы назвать это пустая пустота. Внутри скребли кошки, жизнь стала одним большим серым пятном. День за днём, неделя за неделей текли, как ещё недавно текли слезы. Сейчас их не было. Казалось, их вообще больше не было. Только кошки. Только серость. Только пустота. Полая грудная клетка, полый желудок и пустое сердце. Разорви ты ее на части — не почувствовала бы. Она перестала быть Ариной и стала полуживой девушкой из соседнего дома. Поступила заново, закончила заочное на экономическом и устроилась в офис перебирать бумажки. Мечта сломалась, как и ее хозяйка. А всё из-за Димы, какого-то Димы, который жил в свое удовольствие в доме, где его любят и ждут. Может, он и вспоминал иногда о давней подруге и о забавной истории, которая случилась с ними. Но Арина этого не узнает, да вроде бы и не хочет знать.       Или хочет?