Похороните меня рядом С моей последней неудачей. Я на нее уставлюсь взглядом И возликую, и заплачу. Стихи В. Блаженного в исполнении Елены Фроловой
Жили мы в армянской деревне, а деревня стояла на армянском холме. Если смотреть с подножья, то все постройки казались доминошками, которые вот-вот друг на друга свалятся. Людей было немного, и существовали мы разрозненно — упадническое настроение велело коротать свой последний век в одиночку. Однако даже мы с Серёгой, номинанты на премию «приз социопатических симпатий», понимали, что долго так не протянем, и всё чаще задумывались о вечеринке. — Не мы, а ты. Ни алкоголя, ни шашлыков, чем заманивать-то собрался? Серёга поболтал листочки малины в прозрачном пузатом чайнике. Те взметнулись вверх и плавно опустились на донышко. — Говори за себя, — хмыкнул я, подставляя чашки. — У меня большие связи с нашим Доставщиком. — Интимные? — поинтересовался Серёга. — О да, — протянул я. — Помог ему сменить колеса в машине. Считай, почти любовники. — Шалава ты, Позов. — Не спорю, — я глотнул чаю. — Зато какая. Скатерть под тарелками беспокойно затрепыхалась на ветру — день переходил в лёгкое прохладное «вечереет». Уходить не хотелось. Серёга кинул мне старую куртку, насквозь пропахшую хвоей, зажёг свечку и сел рядышком. Мы с философским видом уставились вдаль — будь здесь Арсений, он бы ляпнул нечто более литературное. Где они с Антоном? Поди подохли, не предупредив, а мы сиди тут, в неведении и одиночестве, переживай… Вероятно, я преувеличиваю: одиночество в родной необъятной и одиночество на Кавказе различаются кардинально. У морозных русских просторов одиночество течёт глупо, неприятно, с ознобом; за одиночество на юге принято платить большие деньги. Ну или писать стихи, неугодные для царской власти. Тут не думаешь, что умрёшь. Тут думаешь, что умрёшь, но не раньше, чем съешь три кусочка пахлавы. Серёга вздрогнул и оглянулся. Опять он за своё. — Твой мозг просто тупорылит, — напомнил я и коснулся его холодной сухой руки. — Всё нормально. Болеем — значит живы. — Хорошо, что тебя вышвырнули из медицины, — сипло отозвался он, кривя слабую улыбку. В странных своих припадках он никогда не поворачивался ко мне лицом. Смотрел только прямо, куда-то за пределы любой дальнозоркости, и просил не помогать ему. Дурак, что с него взять. — Я сам ушел, — я косо наблюдал за ним исподтишка, подмечая и бледность, и плотно сомкнутые губы. — Это было невыносимо. Люди постоянно смотрели на меня с открытыми ртами. — Если это шутка про стоматологию, то даже не продолжай. Я цокнул языком, усаживаясь поудобнее. Свеча горела, деревья шелестели, мы молчали. На меня нашло что-то такое, между грустью и радостью. Я неловко коснулся губами шеи Серёги: то ли поцеловать, то ли укусить, то ли чувство передать — оба не поняли. Я вздохнул. Серёга обхватил мою руку в ответ.***
Ночью погиб наш Доставщик. Машину нашли в кювете вместе с тремя мешками припасов и чёрной пылью на водительском сидении. Новая Жеребьевка была назначена на полдень: участвовали только мужики, которые имели отменное здоровье и не имели близких. Ну и мы с Серёгой, потому что идея рассказать о своеобразии нашей мужской дружбы горячему кавказскому народу казалась весьма сомнительной. Перед собранием я сделал утренний обход по домам, записывая рецепты и диагнозы в свой крутецкий докторский блокнот. Хоть и верещал, что я актер, а не фельдшер, слухи закономерно доползли раньше моего нытья. Всякая деньга стала бесполезна, люди теперь работали обменом: если я был лекарем, то Серёга был переводчиком между мной и народом, иногда — сам бог велел — электриком. Рядовые обходы я делал один, потому что мог обходиться двумя-тремя заученными фразами, чувствуя себя первоклассным полиглотом. Но была одна проблема, и звали её Нино. Нино, молодая вдова со взглядом самого сурового средневекового праведника, дверь открывала очень резко — наверное, надеялась, что в один прекрасный день мне прилетит ею по носу. Однако я работал там, где аккуратность в словах и действиях являлась единственным способом не умереть от электрических зарядов. Надо было проявить фантазию, чтобы заставить меня сделать что-то бездумно или небезопасно. Нино это, очевидно, расстраивало. Глаза у неё были тёмные-тёмные, бездонные почти. Я давно приноровился не показывать эмоций, стараясь вторить мимике собеседников. Людям приятно, они думают, что вы на одной волне. Но Нино не знала значения слова «приятно». О понятии «позитивные эмоции» она тоже была не в курсе. У Нино была дочь — пугливый призрак, частенько мелькавший за спиной матери. Я всё время порывался потрещать с ней тет-а-тет, но Нино ела меня своими черными глазищами, и я постыдно трусил. По традиции, прежде чем трезвонить в звонок, я топтался с минуту возле её порога. У входа висели дикие виноградные лозы — один раз я потянулся за ягодой, а она решила выйти из дома. Клянусь, я видел лицо Дьявола. Этим утром дверь скрипела медленно. Нино встала передо мной, прижав к себе тазик со стиркой, и опустила голову. — Доброе утро, как вы себя чувствуете? — пролепетал я с плохой подделкой на диалект. Она открыла рот, но из него не вылетело ни звука. Она сделала попытку овладеть собой ещё раз и выдавила: — Семь. По моей десятибалльной шкале она неизменно оценивала состояние в семь, но сегодня это была какая-то дурная семь. Я насторожился. — А ваша дочь? Нино оглянулась во мрак своего дома. Я слышал, как тикают настенные часы, но в остальном стояла мёртвая тишина. Она снова повернулась ко мне: — Так же. Я склонил голову к плечу и приподнял брови. — Нино? В тёмных глазищах вспыхнул огонь. — Это не ваше дело, — рявкнула она и хлопнула дверьми с такой силой, что покачнулась вся зелень на доме. Я беззвучно передразнил ее, скорчив рожу, ещё немного потоптался и пошёл прочь.***
Серёгу я нашёл в отдалении от собравшихся. Он сосредоточенно чистил картошку в общий котелок — после Жеребьевки мы обычно трапезничали вместе. Я поздоровался со всеми, кого не видел утром, бросил имя в потрёпанную шляпу и направился к шеф-повару дня. — Та бабуля снова не вспомнила моего имени, — сказал я, садясь рядом, — на этот раз назвала каким-то Ворди. — Это «сынок» по-армянски. Поглядев на моё вытянутое лицо, Серёга усмехнулся: — Но тебе стоит выучить что-нибудь вроде «лох» и «позорище». Полезнее будет. Я поджал губы и прищурился. — Так, внимание! — раздался громогласный крик старшины. Я отвлекся от гневного созерцания и сел ровно. Старшина, крепкий мужичок с редкой седой бородкой, вновь начал басить свою армянскую тарабарщину. Я чувствовал себя слишком сильным и независимым, чтобы попросить Серёгу поработать для меня гугл-транслейтом, но он сам по привычке подсел ближе и мягким шёпотом начал переводить: — Произошло прискорбное событие — наш Мгер растворился в смерти. То было печальное послание природы её сыновьям и дочерям: терпеть все горести, что мы ей приносим, она больше не в силах. Всем воздаётся по заслугам — человечество поняло это слишком поздно… — Я слышал эту речь и раньше, и потому она не казалась мне такой страшной. А вот на некоторых она до сих пор, видимо, производила сильное впечатление. Серёга говорил хрипло, обволакивающе, и смысл слов ускользал от меня, оставляя за собой приятное покалывание в боку. Я разрывался между желанием подвинуться вплотную и улететь на другой конец света. Старшина перестал нагнетать и приступил к перемешиванию бумажек. Я был занят самоконтролем и медитативным дыханием, а Серёга улыбался, разглядывая меня с ног до головы — ситуация была напряжённой со всех фронтов. Я заставил себя подключиться к происходящему, только когда в руках нашего главаря оказался знакомый листочек. Мой листочек. — Демитрей! — с акцентом пробарабанили моё имя, и следом раздались жидкие сочувственные аплодисменты. Ну вот, конечная. Я задумался, как бы мне откосить, но тут внезапно встрял Серёга и завязался громкий армянский спор с оттенком боевых действий. Я как будто смотрел индийское кино — ни черта не понятно, но у брата шашни с матерью зятя сестры, надо срочно в этом разобраться. От нечего делать я взялся за брошенную картошку и с непосредственным видом начал её очищать. Иногда кто-то указывал пальцем в мою сторону, и я ускорял движение ножика, царапая пальцы. Все резко затихли. Я поднял голову. Старшина смотрел на меня оценивающе, Серёга — выжидательно. — Лавэ! — махнул рукой старшина и повернулся к Серёге. — Матвиенко нор аррракман мард. Раздались повторные овации. Я вскочил с места.***
Погода испоганилась — мы ужинали на кухне. Я звякнул вилкой об тарелку и обхватил голову руками. — Господи, какая тупость, — пробормотал я себе под нос. — Ладно на себя насрать, но ты представляешь, что со мной будет, если тебя не станет? Серёга пытался заглянуть мне в глаза, но я не поддавался. — Дима, — аккуратно произнес он, и я дёрнулся. — Кроме нас с тобой некому. Все остальные помрут от страха, не успев покинуть границу деревни. — Я поднял голову. — А ты здесь нужен, чтоб латать остальных. Какое рыцарство, просто олицетворение милосердия! Я чувствовал, как внутри разгоралось адово кострище, но топтал его как мог. — Я им нужен, а они мне нет, Матвиенко, — произнес я крайне отчётливо. В глазах Серёги появился опасный огонёк. — А что я, по-твоему, должен был делать? — сквозь зубы произнес он. — Ты электрик, единственный на округу. И единственный, кого местный доктор использует в качестве переводчика, — я откинулся на спинку стула и вскинул брови. — Как тебе такой план? Серёга проглотил злость — возразить ему было нечего. Я ведь понимал, что всё ради моей шкуры было сделано, что он был прав больше моего, но я не хотел, чтобы родное мне существо рисковало жизнью ради кучки непонятных морд. Я дотронулся ногой до его ноги. — Будь осторожен, — до зуда необходимо было сказать эти бестолковые слова. — Если ты подохнешь, я воскрешу тебя и убью снова, чтобы неповадно было. Усёк? Огонёк угас. — Усёк, — послушно повторил он и слегка улыбнулся. Я смутился и опустил голову. Мы продолжили есть в молчании.***
Я шел на утренний обход, когда наткнулся на вышку. Может, перерезать какие-нибудь провода? Серёга будет чинить их вечность и никуда не поедет. С другой стороны, с моими знаниями в области электрики я скорее поджарюсь на них ароматным шашлыком, чем срежу нужный кабель. Вышка возвышалась для приличия. Своими телефонами пользоваться запрещалось, а стационарные работали на случай, если бы нам захотели рассказать о прекрасном исцелении всего мира. Мол, братаны, мы всё разрулили, подшаманили, ноги в руки, шмотки в сумки, возвращайтесь, целуем. Дни шли. Телефоны молчали. Утренняя прохлада щекотала нос. Я не Фет, чтобы природе хреналион стихов посвящать, но место и впрямь было очаровательное. Я шёл, любовался и представлял, как быстро и профессионально обесточиваю один маленький населённый пункт. Взгляд мой привлекло молчаливое столпотворение рядом с домом Нино. Я ускорил шаг, почуяв беду. С трудом протиснувшись сквозь море приглушённых всхлипов и ругательств, я увидел подругу дней моих суровых в неестественном для неё состоянии: она сидела на лестнице, уткнувшись носом в третью ступень, и сотрясалась в беззвучных рыданиях. Лёгкий утренний ветер ласково трепал её длинные волосы, поднимал чей-то прах в воздух и уносил прочь. Занятно. Мои блядки со смертью были явлением постоянным: она упорно крала людей у меня, я с не меньшим азартом обдирал её. Наши любовные тёрки были так привычны, что я перестал воспринимать их с огорчением. Смерть ревнива и злопамятна — это знают все, кто хоть раз отбирал у неё клиентов. Я подошёл ближе и сел рядом с Нино, притягивая её за талию. Первые минуты она с криком отбивалась от меня, как подстреленная птица, потом вдруг ослабела и вновь горько заплакала, безобразно размазывая черную пыль по юбке. — Мане! Мане!.. — тихо, как в бреду, повторяла она. Наверное, так звали дочь. Нино роняла горячие слезы, с ненавистью рассматривая свои чёрные ладони. Я покачивался взад-вперёд, словно мог убаюкать её боль. Стоявшее столбом население вдруг закудахтало, закрутилось вокруг нас: мы отвели Нино в дом, умыли, усадили и напоили успокоительным. Мужики нет-нет да и порывались сходить за алкоголем. Я покрывал их русской бранью — способ интернациональной коммуникации, который понимают везде. — Дмитрий Темурович, — робко позвала меня одна из девиц. Говорила она на своем родном, и я понимал её лишь приблизительно. — Давайте приготовим еды на неделю? Немного поразмыслив, я кивнул. Учитывая крутой нрав Нино, все мы сходились во мнении, что она выпнет нас за дверь при первом удобном, а сама себя заботить не станет. Таким макаром провозились до самого вечера: я не заметил ни наступления сумерек, ни приезда Серёги, который около часа переводил наш разговор с Нино — всё ощущалось как некачественное кино с плохой озвучкой. Оказалось, Нино давно была готова к смерти дочери. Мане была насквозь больной, однако её мать воспитывали в строгом соответствии со средневековыми стандартами: все доктора черпают силы из нечистой, доверять нельзя, для профилактики рекомендуется проинквизировать. Потому Нино лечила своё чадо собственными силами. Ну знайте, из серии «подорожник к пулевому ранению» и «ромашку для снятия опухолей головного мозга». Как мёртвому припарки, не помогало совершенно. (Серёга на всякий пожарный опустил свой локоть на мое плечо). — Нино, давайте договоримся, — говорил я, и моему голосу вторил Серёга, — каким бы противным я не казался, если вы почувствуйте себя плохо, вы сообщите об этом. Нино смерила нас обоих фирменным взглядом из-под черных бровей, но я не почувствовал обычного смятения. Под ложечкой сосало от голода, с Серёгой побазарить хотелось, а так — полный нуль. — Либо я буду проверять ваше состояние ежедневно, — мило улыбнулся я. Она подняла голову. — Речь идёт о безопасности последнего места, где я могу чувствовать себя спокойно. Обещаю, я буду очень настойчив. Мы замолчали, разглядывая друг друга с интересом шахтмейстеров. Серёга постукивал пальцами по подлокотнику. Наконец Нино усмехнулась. — Ладно, доктор, — через не хочу выдавила она. — Один-один. Я удовлетворённо откинулся обратно. Серёга нахмурился: — А почему счёт равный? — Потому что сейчас мне придётся выставить вас вон. Вечер был тёмный и колючий. Я шёл рядом с Серёгой и бормотал что-то о неблагодарности и халатном отношении к здоровью. — Она не первая, — голос Серёги раздался резко, как нате. Я вздрогнул и косо глянул на него. — Разговор подслушал. Оказывается, тут пятерых похоронили за последний месяц. Всё стараются замять, чтобы паники не сеять. — Серёга раздражённо пнул камешек на пути. — Не люблю людей. Ну просто созданы, чтобы врать и косячить. Я выдохнул. Новость о том, что весь мир поражён неизвестной болезнью, застала нас в середине южного пути. Мы спешили к родственникам Серёги и планировали здесь только одну ночёвку, но потом всё комом, резко, непонятно… Я думал, мы удачно спрятались от заразы в кустах далёкой деревни. А она была рядом. Всегда. Серёга засунул руки в карманы. Несмотря на редкую вспыльчивость, у него были стальные нервы — хотелось бы мне хоть на грамм состоять из того же сплава. — Хочешь, унижу тех, кто скрыл информацию? — предложил я, небрежно тыкая его локтем под бок. — Я врач, у меня много интересных идей. Серёга рассмеялся. Он так давно не смеялся, что я и позабыл, как это красиво звучит. — Людей не люблю, Дима, а тебя люблю, — полушутя-полусерьезно заверил он, и я довольно улыбнулся.***
Нино приходила в себя степенно. За то время, что я у неё пробыл, она достаточно прочухала мой уровень языка, основанный на нелепых жестах и блеянии козы — решила взять дело в свои руки. Не знаю, чем это было мотивировано. Либо взыграла материнская потребность исправить нерадивого, либо она боялась, что когда-нибудь ей понадобится моя помощь, а я ни бе ни ме ни хоровац. Учила она понемногу, указывая на предметы и чётко проговаривая их названия. Приятнее всего было культурно образовываться на еде. Она готовила и говорила, я смотрел и слушал. Пока смотрел, сделал вывод, что армянская стряпня не для слабонервных. Три дня квасишь, две недели ждёшь, на четвертую приходит орава мужиков и всё сметает — а чё, собственно, старалась? Благодаря моим маленьким сдвигам в умении выговаривать чужеродные звуки я смог впервые потрещать с местными («Мацун, Ереван, Араме!» — вроде поняли). Они даже приняли меня в свой футбольный клуб, собирающийся по выходным, и счастья моему не было предела. Жизнь текла среди цветущих абрикосовых деревьев, среди далёких гор и пушистых облаков, текла рекой тихой, но быстрой. Иногда в затылке покалывало смутное предчувствие беды, но я считал это абсолютно нормальным. Порой надо, чтобы солнце сменилось дождём. Серёга каким-то чудом достал несколько бутылок вина, и дело забытой тусовки вновь всколыхнуло общественность. Хотелось праздника. Жизнь повода не давала, так что мы выдумали его сами. В пятницу днём пришла Нино, сердобольно вызвавшись помогать в готовке. Со второго этажа я слышал, как она бренчит нашими сковородками и вполголоса шушукается с Серёгой. Я усердно боролся с завязками на воротнике своей праздничной футболки, но вскоре признал поражение и угрюмым медведем потопал вниз. И что я увидел? Эти два лица кавказкой национальности, представьте себе, хихикали. Я слегка стушевался. Во-первых, улыбку Нино представить труднее, чем старшину — звездой балета. Во-вторых, когда они увидели меня, всякие смешочки пропали слишком резко для приличного трёпа. Я виду не подал, но взял на заметку. Они одновременно уставились на меня, и я неловко указал за спину. — Застегнуть не могу, — пробубнил я на армянском. Они обменялись многозначительными кивками. Нино взяла коробку с сервизом и бодрым шагом понесла её на улицу, а Серёга жестом попросил повернуться к нему спиной. — Ма-ать твою… — раздалось сзади. Видимо, Серёга успел по достоинству оценить мой новомодный ансамбль. Он щекотно дышал мне в затылок. Я представил, как он нахмурился, разбираясь в кошмарных переплетениях тонких верёвочек. — О чём говорили? — не вытерпел я. Серёга усмехнулся, точно усмехнулся, я кожей чувствовал. — На тебя ябедничал, разумеется. Серёга провёл руками вниз, залез ладонями в передние карманы моих штанов и потянул на себя. Я глубоко втянул воздух в лёгкие, выдыхая его с мелким дрожанием. Где-то там, за пределами моего сознания, была открыта входная дверь. — Не делай так, — неубедительно прохрипел я. Судя по интонации, во мне вообще умирал талант дорогостоящей проститутки. — Вот так? Я почувствовал мягкое касание губ на шее. А потом ещё. И ещё. Внизу живота начало предательски тянуть. Я невольно подставился под поцелуи, прикрывая глаза. Серёга, судя по неровному дыханию, беззвучно посмеивался. Скрип половиц на веранде заставил меня неохотно отпрянуть. Нино выросла на пороге, скептически оглядела меня, мою незастёгнутую футболку и сделала определённые выводы. Мы с Серёгой, стараясь не пересекаться стыдливыми взглядами, разошлись по внезапно возникшим делам. А поздним вечером народ начал стекаться возле дома. Несмотря на то, что наш Тройственный союз наделал еды как минимум на три спартанских отряда и четыре маленьких слона, всем показалось грешным делом прийти с пустыми руками. В итоге пришлось тащить ещё один длиннющий стол, чтобы вместить «маленькие закусочки» в огромных тазах. Садились очень долго, потому что собравшиеся решили перездороваться и перецеловаться, прикидываясь дальними родственниками. И когда с горем пополам угомонились, расселись и предвкушающе вздохнули, с другого конца стола вырос старшина. С широчайшей улыбкой он поднял рюмку — только тогда я заметил в своих руках вишневую наливку, которую успели всучить мне, пока я моргал. — Мои дорогие! — начал он. Серёга потянулся ко мне, но я с необычайным пафосом покачал головой, показывая, что мой вери бэд элементари давным-давно бьютифул адвансед: Серёга уважительно усмехнулся и откинулся обратно. Надо будет поблагодарить моего учителя. — Нас сплотила Великая Беда. Но я рад, что в этом ма-а-аленьком уголке мира, — старшина соединил два пальца, показывая, насколько маленьком, — собрались такие Большие Люди. И первым делом хотелось бы почтить память тех, кого сейчас нет с нами. Мгер, Мане, Виген… Он называл и другие имена, но я не мог отвести глаз от Нино, беспристрастно болтающей красное полусладкое в бокале. Казалось, она черпает силы из самой себя, не находя их в слабом извне. Когда старшина замолк, мы опрокинули стопки в полнейшей тишине; Нино опустошила весь бокал залпом. Принялись кушать, переговариваясь вполголоса. Старшине не понравилось горькое послевкусие, которое он оставил после своей речи, и он поднялся повторно. — А теперь о тех, кто ради нас сворачивает горы. Сергей! — Серёга, уплетавший огромный кусок мяса, спешно проглотил еду и с виноватой улыбкой поднял голову. — Этот Большой Человек — настоящий добытчик! Благодаря ему мы все здесь собрались! Так выпьем же за его труды! Я улюлюкнул и зааплодировал первый. Вслед за мной раздались радостные овации. — Мой мужик такой талантливый, — пролепетал я и смахнул воображаемую слезу. Серёга послал мне красноречивый взгляд, который с армянского переводится как «когда все отвернутся, ты получишь, Позов». Потом обратился к остальным: — Шнорхакалутюн, — и шуточно склонил голову. Видимо, это у них такое неудобное «спасибо». Поэтому они так мало просят — пока поблагодаришь, язык сломаешь. — …И его личного врача Демитрея, который каждый день спасает нас от болезней душевных и физических! — снова захлопали. Ах, вот оно что. Серёга сильно закашлялся, я же скромно кивнул в знак благодарности, давя расцветающую улыбку. Переключились на почести других. Серёга пришёл в себя и шепнул: — Как думаешь, от чего ты меня лечишь? — Профилактика от появления простатита? — серьезно предположил я. Серёгино лицо удивлённо вытянулось. — Ну знаешь, теперь у тебя нет беспорядочных половых связей… только порядочные… Судя по его грозному виду, шансов дожить до следующего дня у меня немного. А между тем это было самое колоритное собрание, который я когда-либо видел. Тяжёлая женская бижутерия переливалась на свету фонарей драгоценными камушками — таков был цвет вечера. Взяли гитару и пели что-то непонятное, но очень душевное и философское — таков был звук вечера. Меня перекормили: все килограммы, которые я так успешно сбросил недавно, вернулись за полчаса. Совсем скоро я размяк и перекатился на садовые качели в отдалении, лениво подслушивая за весёлым шумным многоголосьем. Я давно понял, что между судьбой и нами чётко распределены кое-какие обязанности: судьба создаёт горе, мы создаём радость. Счастливые события всегда зависят от людей и не даруются свыше, тогда как проблемы часто возникают сами по себе. Если кто-то поступает наоборот, баланс нарушается, и всё катится в тартарары. Вот в чём моя, безусловно, умная и светлая мысль — если тартарары стремительно приближаются, нужно немедля делать миру радость. Праздник на всю деревню, плохой анекдот, торт — хоть что-нибудь, потому что судьба быть щедрой не обязана, а вот мы ещё как. Я свою взятку миру принёс, можно гордиться. Настоящий Добытчик, натанцевавшись с Нино, подсел ко мне, раскачивая качели. Он улыбался, причёска его совершенно растрепалась. Я хмыкнул. — Вы с ней теперь лучшие подружки? — с лёгким неудовольствием спросил я. — Куда там, — он потянулся к моему уху и куснул за мочку, — ты ведь меня съешь, — шепнул он, глядя на меня насмешливо. Не подумав о последствиях, я поднял глаза. Целоваться сейчас было бы, конечно, неосмотрительно. Поэтому мы целовались. Я последний раз чувствовал себя таким придурком только в старших классах, когда вместо урока математики обжимался с одноклассницей в кладовке — и страшно, и прикольно, и мама дорогая, куда ты лезешь… От него пахло медовым запахом жжёного хвороста, который мы пожертвовали для костра — таков был запах вечера. Намного позже я зашёл домой за бутылкой тутовки. На кухне стояла обволакивающая тишина, только из открытых окон доносились звуки застолья. Я был на полпути обратно, когда в гостиной зазвонил телефон.***
— Дима?.. Я чуть не зарыдал. — Тоха! — прокричал я. — Жив, придурок, жив! Господи, я так рад! Как ты получил разрешение на звонок? Впрочем, и знать не хочу, наверняка это очень тупая история. Как ты, где ты? Антон тихо рассмеялся и тут же закашлялся. — Да, с моей удачей я мог откинуться и раньше. Я в Воронеже. У родителей. У родителей. Один? — Есть смысл спрашивать про остальных? — тщательно обдумав каждое слово, произнес я тихо. — Никакого, — в усталом голосе послышалась смиренная улыбка, — давно уже. — Пришлось на секунду оторвать трубку от уха, чтобы перебороть рвотный позыв. Но Антон не делал остановок, и я отложил себя на потом. — …слушай, у меня не так много времени, а ты единственный, кому я сказать могу… — Да? — включился я в разговор. Раздалось неясное шебуршание. — Подыхаю я, по-моему. Херово мне, — просипел Антон. — Ну, это не новость, — невозмутимо отозвался я, пока руки мои беспокойно теребили провод. — Ты говоришь так всю жизнь. Антон снова засмеялся. — Мне стрёмно, и… — Антон, — мягко перебил я, — ты столько преодолел, что какая-то там пыльная зараза и рядом не валялась, — ответом мне было молчание. — Без страха, пожалуйста. — А как без страха-то, Дим? Сдохну, как все. И все, как я, — его паника на корабле меня нисколько не удивляла. Был бы я чуть чувствительнее булыжника, вёл бы себя абсолютно так же. — Поэтому бояться и не стоит, — возразил я. — Сдохнем и сдохнем, вот проблема. Будем зажигать где-то там. Вместе, как всегда. — Ты же врач. Врачи не верят в загробную жизнь, — вымученная улыбка в его голосе заставила меня бессознательно улыбнулся вслед. — Неправда, Антон. Только врачи и верят. Мы помолчали. Это минутное молчание опустилось на меня железной тяжестью, затрудняющей дыхание, и после напоминало о себе всякий раз, когда я оставался один. — У меня к тебе большое поручение, Антон Шастун, — я прикрыл глаза. Он напрягся. — Какое? — Если ты умудришься подохнуть первым, ты замолвишь за нас словечко, — я снова открыл глаза и пустым взглядом уставился в стену. Антон задумался. — Там? — спросил он. — Там, — ответил я. — Хорошо, — вдруг успокоился он, — хорошо. Это я умею. Всю жизнь умел. — Ты самый смелый трус, которого я встречал, знаешь об этом? — Знаю, — засмеялся он. Снова шум, в этот раз громкий и тревожный. — Спасибо тебе, Дима. Я… мне пора, — он сглотнул. — До встречи. — До встречи, — эхом повторил я. Ответом мне были короткие гудки. Я положил трубку. Тишина давила на уши и мешала думать. Я взял из тумбы пыльный Парламент с зажигалкой и вышел на веранду. Присел на ступени и закурил взатяг, неохотно выпуская ядовитый дым в прохладный воздух. На поляне горел высокий костёр. В тёмное небо летели и быстро исчезали маленькие оранжевые искорки. Огромный умирающий мир продолжал безмолвно крутиться под моими ногами, как будто ничего и не случилось — вероятно, самое милосердное, что он мог сделать в тот момент. Я выкинул окурок в кусты, запил крепкой тутовой, чтобы перебить запах, поморщился, натянул улыбку до ушей и пошагал обратно — к Серёге.***
Спали мы на чердаке. Я занял место рядом с косой деревянной стеной, укрывая себя с двух сторон. Там я прятался. Прятался от тени, скользящей по наклонному потолку; от тени чёрной и надоедливой, знакомой с первого препарирования в университете. Она горбилась на заре и распрямляла голову при закате. Изредка кусала меня то за нос, то за подушечки пальцев, забирая последние силы. Я говорил, что мои отношения были со смертью натянуты, как скрипичная струна, однако до сих пор они оставались честны и справедливы. Мы играли на равных, честь по чести. Теперь она захотела разнообразия в нашей личной жизни: блефовала, изводила постоянным присутствием и забирала, забирала, забирала… Я ничего не мог поделать. Люди рассыпались на руках, оставляя несмываемые следы за пальцах. Мне так хотелось, чтобы хоть одна горячая голова прогневалась на мою беспомощность, ударила наотмашь и поломала все ребра до единого. Но никто меня не бил, никто не винил — я сам отлично справлялся с этой задачей. Глаза не смыкались. Приходилось тупо глядеть на дубовые доски, припоминая последние взгляды пациентов. У меня их была целая коллекция: грустные, удивлённые, смиренные… сочувствующие. Тишина была. Лёгкая деревенская тишина, ветер из приоткрытой форточки и прерывистое дыхание Серёги. Он подкашливал после простуды, и я дёргался всякий раз, когда после очередного приступа он прикладывал руку к грудной клетке. При первых симптомах я со страху так напичкал его лекарствами, что на второй день он был на ногах и подозрительно косился на меня время от времени. От больших мягких подушек пахло стиральным порошком, одеяло было откинуто до низа. Тень сдвинулась с места и поползла по полу, намереваясь снова меня помучить. Но тут Серёга, значит, я в домике. Я в домике? Я домике, я в домике, я в домике… Невесомое прикосновение к плечу — ладонь опустилась на короткий рукав футболки, плавно проскользнула вниз, отгоняя страх. Тень шарахнулась и бесславно утекла во мрак. Так ей и надо. Я повернулся лицом к Серёге, почему-то очень недовольному. — Ну и что? — хрипло и строго. При желании его бархатный голос мог бы развязать войну или убить одним лишь своим звучанием, но вместо этого он говорил мне нелепости, чтобы успокоить и утешить. Мы оба знали об этой моей слабости. Я не понимал, что с ней делать. Серёга — вполне. — Устал, — произнес кто-то противно-тоскливо. Наверное, я. — Очень устал. Он приподнял уголки губ в невесёлой улыбке. — Дурак потому что, — сказал, будто по носу щёлкнул. Я нахмурился, но Серёга был безмятежен, как апрельский вечер. — Бери отпуск. Недельку-другую без тебя обойдутся. И я возьму, будем от всех в кустах ныкаться. — Звучит заманчиво, — усмехнулся я. Недолго мы друг друга разглядывали. Он подтянул меня к себе, и словно волной накрыло. Поцелуй вышел медленным, глубоким. Терпкое тепло разлилось по телу кленовым сиропом, голова стала приятно пустой — ни одной наглой мысли. — Ты в таком состоянии на всё согласен? — голос его упал до вкрадчивого шепота. — Нет, — твёрдо промямлил я. Серёга укусил меня в шею. Я вздохнул. — Да. — Хорошо, тогда слушай. Ты слушаешь? — грозный тон заставил меня лениво приоткрыть глаза. — Если я умру раньше тебя, то на надгробии между датами рождения и смерти нарисуйте скрепку. Я хотел покрыть его трехэтажным матом, но мне почему-то стало смешно. Я подавил улыбку и поменял нас местами, оказываясь сверху. — Замётано, — касаясь его тела губами, я медленно опускался ниже. — Но, если первым откинусь я, ты наденешь колпак гнома на мои похороны. — Где я тебе возьму колпак гнома? — вяло возмутились сверху. — У меня в чемодане, во втором отделении. Остался после корпоратива. Всё не мог придумать, по какому поводу на тебя его напентерить, и вот, кажется, придумал. — Знаешь что, Позов? — Что? — Долгих лет жизни тебе, Позов. Я тихо засмеялся, продолжая скользить вниз. Думалось, что мне будет неловко держать зрительный контакт с Серёгой, однако он в этот момент испытывал куда большее смущение, и я позволил себе нагло усмехнуться. Звонок в дверь. Я остановился. — Сука, нет, нет! — простонал Серёга, роняя голову на подушки. Я не без веселья наблюдал за его искренним расстройством, а в дверь тем временем долбились и долбились, словно не ради её открытия, а ради самого процесса избиения, громкого и жуткого. С такими гостями я ощущал себя экзотической игрушкой-антистресс, которую помяли все кому не лень. Я встал с кровати резко, чтобы Серёга не успел меня поймать: он действительно попытался, но рука его схватила один лишь воздух. — У нас отпуск! — с отчаянием воскликнул он. — А у них беда, и им насрать, — ответил я. Мы спустились вниз, когда стук превратился в настоящее насилие над деревом. Я отворил дверь, и на порог вывалилась пациентка юных лет — по моим записям её звали «астма пятый дом фамилия чё-то там на К». Она запыхалась (не мудрено) и безуспешно пыталась произнести мое имя, широко размахивая руками. — И тебе добрый вечер, мелкая, — хмыкнул я, скрещивая руки. Серёга недовольно бурчал что-то за моей спиной. — Пожар или рожаем? — Рожаем! — крикнула она так, что на моей светлой голове появился ещё один седой волос. Вот те на. — Мать рожает! — Поздравляю, — учтиво сказал я, — ставлю на мальчика. Это всё? — Помогите ей! — с непритворным удивлением разъяснила она мое истинное предназначение. — Да я вам кто, акушер? — ворчал я, снимая с вешалки ветровку. — Вы без меня как на свет появлялись, скажите, пожалуйста? — Повитуха-то откинулась, — отозвался сзади Серёга. — Вот они и нашли себе новую, на всё согласную. Я показал ему язык и повернулся обратно к как-её-там: — Беги в дом, готовь теплую воду, чистые полотенца, тряпки и что-нибудь покрепче, чтобы я на завтра ничего не помнил, — я не был уверен, что правильно перевёл фразу про алкоголь, но вопросов ни у кого не возникло. Девочка развернулась на каблуках и исчезла во тьме. Я взял свой медицинский ящик и оглянулся на Серёгу. Тот максимально грустно сидел на стуле, развернув его спинкой вперёд, и смотрел на мои приготовления с недовольным прищуром. Я подошёл к нему, наклонился и чмокнул в нос: — Дорогая, буду поздно. — Можешь не возвращаться, скотина. Так, хлопнув дверью, я выбежал в ночь.***
Иногда он будто цепенел. Прислушивался к звукам, шорохам, искал что-то глазами, но никогда не находил и смиренно опускал голову. Я знал, как сильно колотится его сердце в этот момент. Ему было всё страшнее и страшнее, а когда страшно самому храброму человеку на всём белом свете, есть смысл остановиться и призадуматься о настоящем положении дел. Его последняя поездка принесла нам лишь один мешок припасов и один мешок опасений. С глазами, полными страха, он клялся, что всё обойдётся. Я прикидывал варианты, когда мне будет позволительно громко паниковать, но пришёл к выводу, что никогда. Меня окружали сильные духом и кровью горячие люди: орали, ругались, но на стенку не лезли и должное выполняли. Я, конечно, не мог поступить иначе, но вклад в дело под названием «Плачем, но держимся» принес специфический. Узнав о сокращении поставок, все бросились освобождать земли под новые огороды. Освободили и успокоились — ну вот теперь мы ни от кого не зависим. Пардон ма шер, говорю, а по лекарствам что? Ибупрофен на ветках будем выращивать? В тот же миг на меня радостно спихнули составление списков необходимых вещей, и я угрюмо засел на веранде, продумывая всё до мелочей. Утром шёл лёгкий воздушный дождь. Я потягивал кофе и старательно выводил буквы на белой бумаге своего крутецкого блокнота. Но как бы я ни старался, слова всё равно спешили по диагонали вниз, сливаясь в синий узор. Скрипнул калиткой Серёга. Не знаю, правильно ли назвать его вид пустым, но именно таким он и виделся: шаг был непривычно тяжёлый, лицо грустнее обычного, на моё «привет, придурок» никакого ответа. Он поднялся на веранду, подсел рядом и прильнул ко мне, складывая голову на плечо. Я вернулся к своей каллиграфической борьбе. — Я не поеду в воскресенье, — вдруг сказал он. — Хорошо, — улыбнулся я, — это правильно. У нас своих развлекух хватает. Мы вот со старшиной поспорили, кто у Нино больше винограда украдёт, зрелище будет незабываемое. Короткий выдох — видимо, усмехнулся. — Сколько наших распылилось? Я перестал портить бумагу. — Около четырёх, — честно ответил я. Дикость, но похороны больше не проводили. Бессмысленная трата, учитывая, что большинство гробов и урн уходили под землю пустыми. Мы не успевали собирать прах, он улетал, исчезал, смешивался с пылью. Жизнь оседала на полах, не отличимая от грязи — такое вот было время. Серёга не ответил. Тонул, задыхался в преддверии чего-то. Я отбросил всё в сторону и обнял его по-человечески. — Никуда сегодня не ходи, — пробубнил он. — Твоя взяла, — я коротко и целомудренно поцеловал его в лоб, скрепляя обещание. После обеда посадил Серёгу за пересчитывание, а сам прошёлся по участку, подвязывая, подстригая, ровняя. Пахло мокрой скошенной травой и дневным спокойствием хмурого дня. На выходе из теплицы я краем глаза заметил неладное — по верхушкам деревьев скользила тень. Слишком робкая и бледная, она подкралась ко мне тихо и уложилась на край забора. Природа, гремучая красивая природа, среди которой я провёл так много дней, была безмолвна. Ей-то что, после нас только она и останется. Я встретился глазами с Серёгой — его лицо исказилось от ужаса. Чёрная пыль летает перед моими глазами. Кажется, я уме…***
Надеюсь, я сделал достаточно, чтобы попросить об одной маленькой уступке. Помните моего врача? Он говорил, что у меня есть определённое чутьё на беды — наверное, это так. Я точно знаю, что вечером меня не станет, поэтому вот вам два поручения: 1) Похороните меня рядом с ним. 2) Если скинетесь на надгробие, то наденьте сверху колпак гнома. Он в тумбе. Заранее спасибо. С. М.