Месть

Земля гудит. Шевелится, оползает, будто шкура со змеи — медленно, по чешуйке, но неумолимо; гудит, и слышится в этом гуле стон — так стонут трубы в ожидании боя. Глупые люди не слышат этого стона; глупые люди не обращают внимания на боевые фанфары, с которыми объявляет им свою волю земля. А Он слышит. Гул проникает в Него, наполняет смыслом и тянет вверх — вырваться из-под оползающей земляной шкуры, встать в строй. И Он подчиняется: разгребает травленными кислотой руками землю, рвется наверх, оставляя в могиле куски гниющей плоти; выползает и смотрит пустыми глазницами вокруг, водит черепом, будто действительно видит — хотя на деле Ему видеть не нужно. Все, что Ему требуется, подскажет земля. Под руку с оползающими шматами мяса и серыми от земли костями тычется что-то — чья-то голова. Он оглядывается и щерит в улыбке челюсть: маленький скелет, обугленный, хромающий, просит Его одобрения, старается встать рядом, и Он помогает, поддерживает под хрупкие косточки. Теперь они слушают боевой клич земли вдвоем. Земля снова шевелится, будто нашептывает, обещает; под сдавленное, хрипящее шипение с другой стороны, за плечом встает Она. Ее волосы в глине, половина лица сожжена кислотой, вторая половина оползает под собственной тяжестью, ввалившаяся, прожженная грудь висит — и все же Она прекрасна. Следом за Ней поднимаются еще и еще — другие, прекрасные в своем разложении, хромающие, но упорные, с горящими огнем провалами глазниц. Четверо, они подходят и встают с Ней в одну линию, слушают внимательно землю и смотрят — туда же, куда смотрит Он. На горящий алым закат, возвещающий о грядущей мести. На чадящие, коптящие небо трубы. На далекий, грешный город, который не имеет права на жизнь так же, как и они. Земля замолкает, стоит краю солнца скрыться за горизонтом. — Ники, — шипит Она беззубым ртом. — Пора. Он кивает. Они идут, и там, где они проходят, земля отдает для их дела все новых и новых воинов. Город никогда не оправится от этой ночи. Такова их месть.