Быть человеком

— Как ты умудряешься так изгваздаться?! — Штейн трет гиломорфные пластины щеткой, пытаясь отскоблить налипшие на них грязь, кровь, комья земли, травы и еще чего-то, что подозрительно выглядит и еще более подозрительно пахнет. — У других техноантропы как техноантропы, один ты весь, с головы до ног в чужих мозгах! Вот заклинит в бою, будешь знать! Погоди, это что, глаз?! Клаус брезгливо, двумя пальцами вытаскивает из сочленения пластин нечто, что с трудом опознает как вырванное глазное яблоко на длинной, уже белой от недостатка крови мышце, и, скривившись, откидывает в сторону. Глаз шмякается на землю и, лопнув, растекается белесой жижей, теряет голубоватую радужку и черный провал зрачка. Клаус передергивает плечами. Еще полгода назад от этой картины его бы вывернуло в ближайшее ведро. Еще через полгода, как он подозревает, такие мелочи его вовсе заботить не будут — главное, чтобы переданный ему на обслуживание техноантроп исправно выполнял свою задачу. Откровенно признаться, его страшит эта метаморфоза. Не об этом он думал, оканчивая оптико-механический факультет; не этого ждал, вступая по воле сердца и идеологии в ряды Красной армии. Война с белыми для него, прагматичного русского немца, идет уж как-то чересчур затейливо — с того самого момента, как его приставили механиком к техноантропу. Высоченная гора гиломорфной брони, пульсирующих красным керосином шлангов, блестящих смазкой суставов и приводов чуть заметно шевелится рядом, выпуская из трубы за плечом белый дымок, и обхватывает Клауса за пояс, придвигает к себе конечностью-пулеметом. Штейн в ответ раздраженно фыркает и пшикает ему струей воды из шланга прямо в прорези забрала. — Опять полез вперед всех, — выговаривает Клаус, пока техноантроп трясет головой — не выпуская, однако, его из хватки. — Зооантропы на что? Их в институтах тысячами выводят, не жалко. А таких, как ты, сколько? Два десятка, три? Знаешь, какую мне головомойку устроят, если однажды тебя разберут на винтики в бою?.. Эй! Клаус вскрикивает и, выронив шланг и щетку, хватается за ближайшую пластину — потому что техноантроп, легко толкнув, усаживает его прямо на пулемет и, придерживая второй конечностью-молотом, поднимается вместе с ним во весь свой двухметровый рост. Для горы металла он удивительно бережен, рассеянно думает Клаус, пытаясь хоть как-то устроиться: магазин колется под задницей, и хорошо, что техноантроп его в бою расстрелял — кстати, надо не забыть заменить… Рука-молот аккуратно давит на плечо и затылок, и Штейн обреченно утыкается лицом в грудную пластину — прямо в верхний луч Красной Звезды. — Зараза, — ворчит он, но вырваться не пытается — все равно бесполезно. Когда-то, полгода назад, он задавался вопросом, сколько в этой груде ожившего металла осталось от человека. Что ж, ответ он получил через месяц в максимально доходчивой форме и получает до сих пор — раз за разом, после каждого боя. «Клаус, — слышит он гулкое откуда-то из механического нутра. И выдыхает, закрывая глаза, когда от этого звука пластина начинает едва заметно вибрировать. — Клаус». Вибрация расходится по гиломорфному телу волнами, от груди к конечностям, и с каждой волной Штейна, прижатого к ней, перетряхивает, щекотка зарождается где-то в основании черепа, заставляя дергать плечами, и стремительно бежит к копчику и ниже, к пальцам ног — снова, и снова, и снова. На очередной волне Клаус сдавленно стонет — и едва не прикусывает себе язык от новой волны вибрации, которой отдается в броне этот стон. Сердце, кажется, кочует в голову и стучит там, раскаленным молотом да прямо по нервам, резкий запах смазки, душный — красного керосина, кисловато-свежий — мокрого металла забивают ноздри. «Клаус, — проходится по телу очередной волной. — Клаус». И Штейн вцепляется мокрыми пальцами в лучи Красной Звезды, обхватывает ее ногами и притискивается еще крепче, часто дыша пересохшим ртом. Он каждый раз чувствует себя святотатцем — и каждый раз испытывает от этого непонятный восторг. Техноантроп неподвижен, а вот зажатого в его хватке Клауса трясет, все тело дрожит, и даже зубы пытаются выбить дробь от новой волны. Душно, жарко, металл под щекой разогревается от непонятной нагрузки — Штейн слышит, как там, под пластинами брони, шумит красный керосин и ходят поршни, и даже на миг отвлекается, пытаясь понять, что же заставляет механизмы так напряженно работать; но новое «Клаус», на этот раз низкое, глубокое, окутывает все тело удушающим облаком, и Штейн сдавленно воет, пытаясь бесконтрольно укусить острую грань Звезды. В паху полыхает, неудобно зажатый бельем и штанами член почти болит, но вибрация делает свое дело, неумолимо подводя его к пику. «Клаус», — как будто шепчут ему на ухо, заставляя до слез жмуриться и рвано тереться о выступающие пластины. «Клаус», — расходится огненными волнами в сознании. Он знает, что должен сделать, — но разжать едва не стесанные о металл зубы кажется невозможным. «Клаус», — рычит над ухом в новой тональности, и он скулит, потому что это слишком хорошо, слишком — и недостаточно. С трудом отстранившись, он утыкается в мокрую пластину лбом и облизывает сухие губы, ощущая на них привкус металла и краски. От предчувствия новой, сокрушительной волны вибрации дрожит каждая жилка. — Артем… — проталкивает он сквозь пережатое возбуждением горло. Новая волна — вибрация-взрыв, вибрация-стон — прошивает все тело снизу вверх и замирает все там же, в основании черепа, и Клаус тянется, тянется следом, утыкаясь затылком в острый угол молота, не в силах дышать. А потом она на мгновение исчезает — и обрушивается в следующий миг потоком, и Штейн бьется головой о молот, выламываясь в гиломорфной хватке от сильнейшего экстаза, и мир меркнет, опадая ему на глаза алыми хлопьями. …Клаус сидит на земле, недовольно потирая ушибленный затылок, и наблюдает за тем, как техноантроп, ловко орудуя не приспособленными для этого конечностями, вымывает с себя остатки боя. Даже странно, думает он, что когда-то ему не было очевидно, сколько в этом механизме осталось от человека. И совсем не странно, думает он следом, что техноантропов запрещают называть по именам. Прагматичный, правильный до мозга костей русский немец слишком часто нарушает этот запрет. А впрочем, до тех пор, пока в ходе поршней за гиломорфной броней он слышит стук живого сердца — оно того стоит.