Берегиня

Он всегда приходит ночью — тихарится, как зверь, подкрадывается, будто надеется поймать на чем-то — но ловит только себя раз за разом. Ловит, ловится — в рыжий квадрат света из маленького окна, в рыжую сеть волос, в колдовские глаза — синие, синие, как далекое от них море; в тонкие руки, сильные, требовательные, манящие, в одуряющий, хмельной запах трав. Каждый раз — ловится, хоть и пытается воевать сам с собой; каждый раз — проигрывает эту схватку, самому же себе сдаваясь. — Не рычи, зверь, — смеется она красивым грудным смехом, уводя его за собой, будто за поводок — за руку. — Это не слабость. Это слабость, он знает. Слабость — для того, кто живет охотой на чужие жизни; ему нельзя приходить сюда, нельзя затягивать ее в круговорот своего пламени. Она — та самая иголка Кощея, до которой трудно добраться, да легко сломать; она — острая, яркая, простая и строгая — держит его жизнь в руках, как воду в плошке, и он каждый раз дрожит, понимая это. Дрожит — и прячет в ее ладонях, пропахших зельями, обветренное лицо. — Я не такая слабая, зверь, — говорит она, приглаживая его жесткие волосы, и нити бусинок, опутывающие ее запястья, шелестят от каждого ее движения. — За мной Мать-Земля стоит, она меня сбережет. Он трясет головой раздраженно, поднимает недовольный взгляд. — Никто не сбережет, — рычит он, и пламя очага отражается в его зрачках рыжим. Обнимает ее, тянет к себе на колени с лавки, и она легко соскальзывает, приникает к груди, глядит с любопытством. — Я сберегу. — Сбережешь, — эхом откликается она, блестит затаенной улыбкой, и он прижимает ее к себе крепче, валит на пол, усыпанный сухими травами. — Сберегу, — повторяет он, нависая над ней, а она раскидывается — откидывает голову, разбрасывает в стороны руки, будто объятия раскрывает, и рассыпавшиеся по полу волосы собирают на себя травы. От кого угодно он ее сбережет — только не от себя. И это мука, мука — окунать ее в свою горящую страсть, черную-огненную, боясь каждый раз дотла спалить; мука — ощущать, как принимает она его, ласковая, покорная с ним, мягкая; мука — знать, что никому и нигде не сможет больше открыть свой пламень, отдать его и доверить. В очаге огонь разгорается от его страсти; свечи искрят, тянут вверх пики своих крошечных огоньков, когда он сжимает ее, зацеловывает, распаляет, и иконы будто забиваются в угол, опасаясь его огня. А она не боится — тянется к нему, обнимает, выгибается, подставляя мягкую кожу под жадные губы и руки, и стонет, стонет низко и сладко, когда он берет ее, снова делая своей. Она — его; он знает, она — его, но каждый раз после долгой разлуки не может сдержать пламени, и мягкая кожа под его пальцами краснеет от ожогов; каждый раз от одной мысли, что придется ее отпустить, он сжимает зубы и движется резче, будто самого себя наказывая. А она понимает, и принимает, и держит и держится за него, не давая в себе усомниться; и когда он наконец изливается, снова гладит его по коротким жестким волосам. — Я тебя жду, зверь, — шепчет она, и он смотрит, как вздымается ее обнаженная грудь, обрисованная тусклым светом свечей. — Я всегда тебя жду. Она всегда его ждет — и только поэтому он всегда возвращается.

*

Утром она провожает его — выходит за калитку босая, собирая голыми ступнями росу, и долго целует, не закрывая глаз, будто боится не наглядеться. И он каждый раз уходит, и тонкий аромат сухих трав запирает в нем пламя, сажает на самый крепкий замок — до следующей встречи. …И каждый раз она смотрит на алое солнце, поднимающееся над лесом, на затянутую туманом дорогу, на далекий, почти призрачный силуэт зверя — ее зверя. И улыбается. — Я тебя сберегу, зверь, — шепчет она. — Помоги мне, Мать-Земля. И Земля отзывается далеким раскатом грома, и исчезает колдунья в рассветном тумане — чтобы скользнуть в траве стремительной рыжей лаской вслед за своим пламенем. Он никогда не узнает, почему всегда возвращается. А ей и незачем ему говорить.