Розы цветут по зиме

За окном бушует февральская метель, заметая следы редко проходящих мимо людей. Эта зима была удивительно холодной. Словно бы старалась заморозить всех изнутри. От этой мысли по кончикам пальцев проходятся табуном неприятные мурашки, заставляя чуть крепче сжать чашку в руках. Он медленно опускается на стул за стойкой. И сидит в полной тишине, не учитывая свист ветра за окном. Даже музыка не играет. Всё-таки так намного спокойнее, нежели сидеть под современную и совершенно безвкусную музыку, как делали многие люди. Он не стал исключением из этого процента и любил старую музыку. Она звучит лучше. Словно мелодия падающих звёзд в ночном небе. Колокольчики на двери издают тихий звон, а мужчина приподнимает голову, из-под ресниц глядя на вошедшего юношу, которому на вид не мог дать больше девятнадцати. Он тут же гулко чихает, стягивая с себя куртку – всю в снегу, оттого мокрую насквозь. И улыбается. С некой усталостью, но настолько ярко, чтобы ослепить любого в ту же секунду. — Доброго вечера! Хотя, сомнительно назвать такой вечер добрым, не думаете? — юноша перевёл взгляд на окно, ладонью стряхивая остатки снега с волос и, шагая прямо к стойке, которая устройством своим напоминала барную, но что-то не давало назвать её таковой – атмосфера вокруг. Мобэй молчит. Молчит до того момента, как посетитель присаживается напротив него в ожидании. Только после поднимается и кивает в ответ на чужие слова, на мгновение зацепившись взглядом за окно. За ним всё так же бушует метель. До сих пор ужасно холодно. Тут же переводит взгляд на незнакомца, заглядывая в глаза. Они смотрят друг на друга в тишине секунду-другую, только спустя неопределённое время, примерно около минуты, один из них отрывает взгляд от чужого лица, чуть нервно просмеявшись и, вздохнув, с явно не очень приличным словом, пробормотав его буквально себе под нос. Он опускает голову на стойку из тёмного дерева, пока бариста вопросительно приподнимает бровь, чего юноша, конечно, не видит, но будто чувствует этот взгляд, передёрнув плечами. — На ваш вкус, — наконец проговаривает юноша, а Мобэй лишь кивает в ответ, тут же приступая к выполнению заказа. Он аккуратно собирает волосы в низкий конский хвост и завязывает тонкие верёвочки чёрного фартука за спиной. Тут же тихо начинает гудеть сразу несколько приборов, пока бариста передвигается между ними бесшумно и неспешно. Вот как выглядит человек, который действительно привык к своей рутине, начав относиться к ней как к чему-то, что не стоит его внимания, выполняя движения машинально, оттого так плавно, но от этого становилось лишь тошно. Будто ему нравится эта работа, и он хочет видеть всех тех людей, что приходят сюда. Перед юношей с тихим звоном опускается чашка капучино, от которого приятно веет карамелью и орехами. В тот же момент он поднимает голову и медленно отпивает недавно сваренный кофе, пока мужчина напротив вновь распускает свои волосы цвета темнее воронова крыла, рассыпавшиеся по плечам лёгкими волнами. Тишина вновь смыкает собой воздух вокруг. Мобэй не садится на место, а просто стоит напротив посетителя. — Шан Цинхуа, — вдруг заговорил он, — Моё имя. Ты выглядишь так, словно хочешь поговорить, но не можешь. Может, это спасёт, — тихо смеётся он, отставив кофе и, глянув на по-прежнему безмолвного Мобэя. Цинхуа не выглядел как прямолинейный человек, однако первое впечатление обыденно оказалось обманчиво. Теперь действительно было неясно, чего же он хочет, начав такой диалог, что по развитию более походил на монолог. — Мобэй Цзюнь, — подумав какое-то время, отвечает бариста, с неким интересом осматривая посетителя. Продолжать диалог дальше ему было, откровенно говоря, не о чем. В его жизни ровным счётом ничего не происходит кроме таких посетителей-самоубийц, которые готовы прийти сюда в такую неблагоприятную для каких-либо передвижений по городу погоду. — Отлично, — Цинхуа отводит взгляд, чуть откидываясь назад и, внимательно оглядывая помещение, словно в поисках чего-то. На момент его взгляд застопорился на одном месте. На цветке, стоящем на подоконнике прямо у окна. Мужчина чуть хмурит брови, направив пронзающий взгляд своих глаз в ту же сторону. — Мобэй Цзюнь, — слышит он и хочется содрогнуться, то ли от отвращения, то ли от тона голоса говорящего. Бариста не смотрит в сторону Цинхуа, лишь направившись в сторону цветка и, переставив его на один из столиков, что были подальше от окна. Юноша недоуменно моргает. — Что ты делаешь? — с нескрываемым любопытством спрашивает он, но при попытке обернуться всем телом, наткнувшись на чужую руку, останавливается, а его за плечи разворачивают обратно лёгким движением. — Пуансеттия. Это растение хоть и цветёт зимой, но не в холоде, — просто и кратко отвечает он, отворачиваясь от собеседника по старой привычке. Мобэй чуть прокручивает кольцо на большом пальце. На лице до сих пор не дрогнул и единый мускул. Он переводит взгляд на часы, что буквально в ту же секунду сменяют цифры, вместо 21:59 показывая 22:00. Ровно через час кофейня закрывается. Эта мысль заставляет в тот же момент задохнуться. Цинхуа тоже неосознанно проверяет время, слишком сливаясь с действиями новоиспечённого знакомого. И поднимается с только насиженного места, с соответствующим скрипом проезжаясь ножкой стула по полу, тут же жмурясь от противного звука. — Прости, Мобэй, — тут же извиняется он, просто чтобы вновь произнести его имя, пробуя на вкус. У этого имени привкус карамели с орехами. Он запомнит. Цинхуа уходит. Неспешно уходит, мысленно прощаясь с этим местом. Он бросает мимолётный взгляд в сторону цветка, а на губах тут же расцветает улыбка, глаза чуть щурятся, и он выходит из помещения с тихим звоном колокольчиков, растворяясь в белизне метели, что теперь уже отдавалась неприятным эхом в ушах только вышедшего. Тишина – вот он звук одиночества. Сейчас эта тишина – последнее, что осталось в растворяющихся мгновениях, что норовили ускользнуть из памяти, растворяясь где-то глубоко, где никому не увидеть. А свист за окном напоминает тихий звон колокольчиков, что прозвенел совершенно по-другому в этот вечер. В этот холодный – очень холодный – вечер, медленно растворяющийся в летящем времени. Кафе закрывается чуть позже обычного.

***

Звон колокольчиков. Тот самый, звонкий и радостный, словно его улыбка в этот день. Цинхуа стоит на входе, глубоко вздыхая несколько раз и, наспех снимая куртку. — Мобэй! — раздался голос, а пальцы чуть дрогнули. Он неспешно оборачивается. То же время, почти десять вечера. Тот же человек, но уже другой день. Намного теплее, нежели вчерашний, а в руках – букет роз, на который и натыкается взгляд глаз, цвета того же, что эти же розы. Синий. Яркий синий цвет. Холодный и вызывающий отторжение, но такой тёплый. Цинхуа подходит к нему, протягивая букет дрожащими от холода руками. Мобэй принимает его, тут же перехватывая обе чужие ладони в свою. Говоря начистоту, его руки были такими же холодными, но до ужаса бледными, словно бы он был демоном, живущим во льдах. Юноша шумно выдыхает, пока щёки стремительно расцветают ярким багровым цветом, а мужчина в свою очередь переводит взгляд на розы, чуть потянув Цинхуа в свою сторону, что тот чуть было не перекинулся через стойку. Мобэй издаёт тихий смешок, глядя на синие розы в своей руке. Он держал их так легко, будто это был букет почти невесомых ромашек. Смотрит внимательным и изучающим взглядом на юношу. Тот было хотел что-то сказать, но теперь лишь стоял и нечленораздельно мычал себе под нос, глядя на то, как его руки захвачены в плен. Это выглядело настолько странно, что даже в какой-то степени смешно. На этот раз не ограничиваясь одним лишь смешком, уголки губ приподнимаются в улыбке, украшая лицо, на котором вчера не было и тени эмоций. Мобэй всё смотрит на Цинхуа и тот не может его прочитать. Что он сделает? Вернёт букет? Приложит о стойку, что потом не встать? Решив не реализовывать мысли, мелькнувшие в голове у юноши, он лишь подходит ближе, откладывая букет и, перегибаясь через стойку, чтобы за затылок притянуть к себе чуть знакомого, но такого до странности тёплого человека к себе, оставляя сладкий словно тягучий мёд поцелуй на губах. После ещё один. И ещё. За такое короткое время любимая одинокая тишина стала невыносимо сладкой, ненавистной. А ведь на самом деле свист за окном не утихал ни на минуту.