Патология цикла

Гриммово дитя вгрызается в кору хитина и высасывает из-под него сырую плоть, чавкая мокрым ртом. Влага маслится на частоколе зубов желейной пленкой и скопищем глянцевых пузырей с обнаженных десен в кратковременных перерывах. Кормится оно жадными укусами, вот-вот отберут, загнанный детеныш, поторопись, но смотрит так благодарно и трепетно, что прокисшую сердечную мышцу тянет, как обычно тянет низ брюха от беглого взора на его прародителя. Если не гнушиться кинопленкой памяти на осушенные пустоши, а действительно наблюдать, то скоро придешь к закономерному выводу: тварь, достойную маэстро, ни в одних землях больше не сыщешь. У Гримма изъеденная складками от гримас презрения морда и сквозные дыры воспаленных глазниц, но бескостная гуттаперчивость в каждом движении и скрежещущий, оглушительный глас. Он раскаленным взглядом мажет по Брумму и лепестки хвори багровеют в сути того. Нужда выхаркнуть скребется в бездне подноготной, но на протяжении долгих лет со слизистой рта стекает только вязкая ржавчина. Колючая пыль с дорог закупорила матовым покрытием дыхательные пути — кислороду не пробиться. Остается приверженным соратником глотать черную-черную патоку с комьями сольферино дальше. Она встанет поперек горла удушьем от остроконечного шипа, когда он воззовет вновь. Брумм никогда не пропустит клич. У него сквозное ранение в графе априори безрезультатных противостояний. Подпись кровью с времен первого выхода на сцену. В каждом пункте цикл неизменен. Уследить за процессом никогда не счастливится: шатры устанавливаются, ужас живых клубится вовнутрь пристанища с внешнего мира, непереводимый шепот на древнем, пугающем языке струится по углам, а потом из-под шуршащих складок накидки прорастает цепкая ветвь верхней конечности. Они будто каждый раз должны скреплять эту необходимость рукопожатием, но Брумм ни разу не держал этой костлявой руки в своей. В глуби сего ответвления главного шатра воздух кипящий, дышать здесь невыносимо, мучительно, даже если прятаться в непроглядном мороке. Брюхо нервозно скукоживается, зудит неприятным щекотливым образом, но расправляется, если сделать несколько усиленных вдохов через пасть. Брумму мысли рвут, ампутируют алые отблески фасеточных глаз напротив. Гримм расползается тягучей, липкой тьмой под фалангами и обжигает, обугливает до безобразных дымящихся нарывов. Шипит и потрескивает вспыхнувшими мазутными пятнами, крупно вздрагивая: его существо не то, что создано для желания, но цель оправдывает неудобства. Гриммово чрево — налипшее на бугры позвоночника, ужасающе худое плато. В таких царствует бесплодие и глад, но он вминается тощей грудью в мягкий мох солнечного сплетения, пластично изгибая шею. Дозволяет. Так угодно бестелесному Диаволу в его — труппы — сердце. Они не более, чем исполнители заветов его. Таранить осязаемой плотью тесное нутро, плавясь живьем и изнывая от раскаленного воздуха — плата ничтожная, смешная. Гримм безобразными крючьями когтей препарирует и шелк одеял, и чужие акромионы, пока по жилам бешеным оборотом мотается жар. Клокочет под чередой фрикций. Обитель смердит кровью, теплом и мускусом. Брумм бессильно смежает веки, когда тугой узел внизу живота распарывается глубокой судорогой. Вколоченный в шелка Гримм мимолетно упирается острым концом морды в край чужой маски, а потом отстраняется. Взгляд его бесконечен и страшен в полном равнодушии. Межножье склизкое и липкое. Сочится мутными каплями, впитываясь в подушки. Стремительно сыреющий, остывающий воздух не приносит искомого облегчения. Желание покинуть это злосчастное место секундой позже с размаху ввинчивается в виски штырями. Почву разъедает зараза, но труппа неизменно продолжает существовать, исполняет кошмарное представление, кружась в спиралевидном своем ритуале. Гримм ссутулит изможденные плечи, взбивая ткань костьми лопаток, безынтересно озирается и нуждается в покое чаще прежнего с минувшей ночи. Под мантией он хранит свой дар, тяготящий чрево. Скоро маэстро сменится. Он делает это чаще, чем Брумм успевает окончить мелодичный вой гармони. Замещающие сосуды удивительно идентичны и безукоризненны — Черву перенимать опыт бы, в самом деле. Гримм меняется, но у преемника его никогда не бывает ни монохромных верхних лапок, ни всклоченных ошметков грязно-алого меха. Иногда Брумм ищет горечь, инстинктивную, подсознательную, естественную для живого существа, но никогда не обнаруживает. Не способен — следствие статуса эмоционального калеки. Гриммово дитя играючи раскалывает оставшуюся от пира черепную коробку и заполняет ее месивом вязкой, подкрашенной красным слюны, прежде чем вскинуть морду. Бока его вытянутого существа сыто раздуваются, грозясь лопнуть. Выпуклые глаза все еще пресные и не обрамленные бороздами измора. Неразумные, бестолковые. Брумм с нажимом оглаживает преемника — дитя Диавола, беса и глупца — от лба до затылка, чтобы тот зажмурился, утробным звучанием из подвздошья заливаясь. Смилуйся. Отыщи на алтаре самопожертвования своего сострадание. Жалость. Немыслимо все это. [На новых землях Брумм сгинет из состава труппы раньше, чем дитя безутешно возопит, сызнова изорвав в отрепья неразумность от зуда дотлевающих углей в глазах]