Ignis

Негасимый огонь в их гостиной горит вечным пламенем. Алые всполохи танцуют на спинках красных диванов, обращая широкое помещение в тугую, как лоно, какофонию из бордовых пятен и пурпурных полос, которые берут свое начало в разогретом камине, а заканчиваются не иначе как в пылающих сердцах студентов. Огонь, как констатированный факт на уроке арифметики — в прошлом гениальный и невероятный, сейчас же до постыдного зевка обыденный и непритязательный. Прирученный когда-то человеком, воссозданный руками земных творцов для их же благ и целей, он не вызывает ни у кого того первобытного восторга и ужаса, в которых, как в котлах, варились древние люди, только-только узнавшие эту сторону быта. Любой ученик, начиная с третьего курса, запросто продемонстрирует искрящийся огненный залп прямиком из своего рукава. Он останется как без восторга со стороны жизни, так и без разрушительного урона для себя — идеальная гармония. Немного скучная, но, впрочем, каждый сам волен развлекать себя как угодно, ничто не может быть однозначным даже в их время, а огонь... что огонь? Всего лишь промежуточная остановка в его бесконечном и шумном, как водопад Виктория, потоке мыслей, что плывут внутри его головы, подобно бревнышкам в шумящем смертоносном урагане. Все-таки, у этого был смысл. Сучковатый, как самое кривое и неотесанное бревнышко; громкий, как первый ручей по весне; необъятный, как едва вылупившийся земной шар; зазорный, как пир во время чумы; но он был. Резон огня был логичным и неоспоримым — он теплил и возрождал, подогревал и заставлял двигаться, чтобы в один миг взвиться голубым пламенем прямо к звездам и забрать ту искру жизни, которую совсем недавно привел в мир. Резон думать об огне был куда меньшим, чем само существование такового. Наруто, чья патлатая голова скрывала загадок больше, чем больницы заболевших чахоткой в средние века, пришел к этому не спонтанно. Стало быть, его натура была такова, что он умел видеть во всем смысл, что помогало ему с легкостью выстраивать причинно-следственную связь, соединяя ее с абсолютно любым событием своей жизни, и это, одно-единственное качество, раз за разом отодвигало от его макушки ушат холодной воды, который фатум был готов опустить на него. Иногда смысл терялся, его и без того плавные грани размыливались еще больше, становясь недоступными для человеческого существа, поэтому Наруто не мог справляться с этим в одиночку. Он не чурался помощи, которая раз за разом находила его, чтобы направить своего верного раба на путь истинный, к поиску новых смыслов, разочарований и открытий. В этот раз ему помогла Сакура. «Я не устану повторять, что ты редкостный болван, Наруто. В этом крылось бы твое очарование, исключительно за счет твоей единственности, но знаешь ли, почему этого не происходит? Потому что вопреки всему твой огонь не греет, он сжигает дотла, и поверь мне, люди вовсе не хотят становится горсткой едва теплого пепла, встретив на своем жизненном пути тебя.» Он любил Сакуру, а она позволяла себя любить. Тоненькая и невысокая, с очаровательными персиками вместо щек и розовым шелком на голове — вся она была похожа на веточку, выглядывавшую из-под суровых морозных будней, прекрасную и юную, первоцветущую, завлекавшую кого бы то ни было своей невинностью и по-детски трогательным смехом, напоминающим звон колокольчиков. Цветная и цветущая — это была она, его Сакура, и именно потому, что она уже давно была «его», Наруто знал, что этот нежный бутон скрывает внутри себя отнюдь не душистую пыльцу. Пары его яда, удушливые и мучительные, туманили его, накрывали, подобно волне средь шторма, и Узумаки чувствовал себя victima, который осознавал незавидную бедственность своего положения, но не находил в себе сил ему противостоять. Или не хотел — юношеское сердце бьется для того, чтобы делать глупости. Огонь Наруто, прирученный внутри его жилистой оболочки, чувствовал недоброжелателей за версту. Нельзя было сказать, чтобы пламя внутри него жаждало кровавых брызг или дышало жестокостью, желая поглотить в себе все и даже больше, но в этом камине, самодельном террариуме, было место и для постыдного черного сгустка, который безжалостно жег его изнутри, когда тело Наруто встречалось с Сакурой на горизонте. Наруто тонул в девственной листве ее глаз, и Наруто горел в своем собственном желудочном соке, который время от времени учтиво (обращайся, док) превращал себя в лаву. Листва взволнованно колыхалась, когда их глаза находили друг друга. Наруто мог видеть внутри нее панику, умноженную на собственную неуверенность, и ему, откровенно говоря, не хотелось думать об этом. Все мысли были подменены на чувства — дикие и очень болезненные, раз за разом выкручивающие его внутренности, надавливая на едва зажившие ожоги, чтобы те засочились черной влагой, сбросили свои одеяла-сукровицы и обратились в одну большую дыру — она бы убила его, он знает. Рано или поздно убила бы. Все, что попадало бы внутрь нее, не возвращалось обратно уже никогда. Еда, беседы с преподавателями, личные письма, палочка, дырявые носки на полу спальни, чьи-то горькие слезы — все бы обратилось в пустую бесконечную мглу, которая бы присосалась к его трахее, чтобы однажды все недовольные, у кого эта самая бездна забрала что-то ценное, пришли к нему за расплатой и задушили его, в отвращении сплевывая вязкую слюну, которая бы выделялась у них только из-за жалости. Наруто кашляет и царапает грудную клетку. Пламя дружелюбно шипит — оно шипит всегда, на самом деле, просто он не всегда способен это слышать, но в нем еще нет никакой дыры. Внутренности на месте, и Узумаки, кажется, способен прочувствовать абсолютно все — от первой до последней косточки, каждую жилку, трепещущую аорту, ненасытность желудка. Пожар внутри него не случился, но юноша знает, что однажды беда придет и в его дом. И он, последний дурак, любезно откроет ей свои соломенные двери. Потому что ему нечего скрывать и нечего смущаться, он не готов быть иным. Наруто Узумаки — солнечный мальчик. Неважно, что внутреннее солнце давно уже не то, каким принято изображать на детских рисунках, оно приняло форму чего-то куда более взрослого, осознанного и страшного. Но, по правде говоря, Наруто давно не боится огненной гиены, которая жжется в камине внутри него. Сакура улыбается и целует его в безвкусно-соленые губы. Он знает, что ей приятно, ей хочется ближе и сильнее, чтобы огонь воспринял ее за хозяйку, чтобы розовые губки разомкнулись и с легкостью бросили команду «фас», чтобы от Наруто не осталось ни уголька, но у нее нет власти, она пока еще не госпожа его тела и рассудка, поэтому девушка идет на отчаянные меры. Она целует его сильнее, обхватывает узкими белыми ладонями его загорелое лицо, оно не уходит от ее прикосновений и послушно отдается, и Сакуре кружит голову. Она кусает его за нижнюю губу, слизывает кровь, и Наруто, послушно, но куда менее страстно, прижимает ее к себе, отвечает на эти грубые ласки, ликуя, ненавидя тот факт, что именно он стал жертвой этой проволоки и наждачной бумаги, которые обычно притворяются лишь цветочными лепестками. О нет, Сакура не хочет, чтобы он сжигал других. Она мечтает, чтобы он сжег себя. Узумаки считал, что опасно доверять двум вещам — стихии и женщинам. Понятия в определенном смысле родственные, крайне схожие, но весьма отличающиеся друг от друга. Люди считают довольно глупым поступком идти на прогулку без зонта, когда прогноз обещает ливень. Но мало кто из них назовет глупым счастливую помолвку двух влюбленных, которые решились скрепить свои чувства оковами брака, несмотря на то, что женщина этого союза — сущее чудовище, которое будет капать на мозги своему избраннику куда сильнее, чем дождевые капли стучат по подоконнику. Целуя Сакуру возле камина, недалеко от озера, на пути сквозняка в коридоре, Наруто ловит себя на мысли о том, что больше так продолжаться не может. Его считают огненным львом, более того, он был рожден для того, чтобы стать им, стать еще лучше, еще горячее и сильнее, вознестись над бренной жизнью, чтобы в своем мире устроить собственные порядки и сжигать на костре справедливости всех неугодных. Полнейшая аберрация в каждом шаге его жизни. Наруто рожден, чтобы быть избранным. Рожден делать историю. Рожден стать искусным дрессировщиком. Королем стихии, быть может. И окрасить в красно-бордовые цвета весь свет и даже больше. Когда он принимает это, полагается на течение своей судьбы, ему становится чуть легче. Розовый цвет откровенно претит, и Наруто отталкивает Сакуру, когда она тянется к нему со своими воистину медвежьими объятиями, блестит накрашенными губами, пытается разговаривать, будто бы его волнует словесные понос, исторгаемый этим аккуратным ротиком. Наруто успел привыкнуть к таким вот разговорам. Обычно Сакура щебетала о своих успехах — первая девушка на курсе, любимица всех преподавателей, мамина гордость и волшебница всея мироздания. Когда свои заслуги кончались, и высасывать их уже было попросту неоткуда, она принималась осуждать других — о, нежной ножкой топтать едва поднявшие головки новых соцветий было ее излюбленным занятием, оно заряжало Сакуру, приводило в эйфорию. Когда же и с этим было покончено, она вытирала рот от остатков грязной брани, брала флакончик излюбленных сладких духов и принималась медленно, но верно добивать его. Огонь внутри пугал Сакуру, и само же пламя испытывало к девушке аналогичные чувства. Поначалу они были осторожны друг с другом, но когда их отношения становились все ближе (на самом деле дальше), Харуно смелела, набиралась наглости и решимости, чтобы прикинуться приручательницей, великой акробаткой, розовым журавлем взлететь в небо, чтобы потом со всей силы ударить по самому больному, горячему. У нее не получалось, Сакура злилась, в следствии чего они постоянно ругались. И Наруто послушно признавал свою вину. Наруто порвал с Сакурой, и черный сгусток возликовал. Он все еще оставался темной лошадкой, долиной смерти, пазухой самого дьявола, но когда обманчиво податливое тело этой девицы, наконец, отклеилось от него, тому стало легче. Словно трава, упорно топтанная кем-то большим и рогатым, лишилась своего мычащего груза и выпрямилась, изо всех сил стремясь к солнышку. Отношения с Сакурой или учеба на Гриффиндоре сделали его таким, он не знал, но кто-то из этих двоих взрастил в нем семечко уникальности, которое выросло в полноценное древо, чьи ветви тянулись далеко вперед его озорного лица. Он был единственным и неповторимым, он был Наруто Узумаки, и именно этот простой факт, асфиксия здравого смысла, сделали его по-настоящему одиноким человеком. Шум гриффиндорской гостиной был родным и привычным, как и частые хлопки по спине, короткие громкие разговоры и завтраки. Но огонь, так долго подавляемый и отвергающий Сакуру, отчаянно жаждал нечто другого, заменяющего эту бессмысленную пустоту и тиранию, был готов разворошить миллион спичечных коробков, чтобы ласково опутать именно свою головку, чтобы заветное щ-е-л-к, и не было уже разделения на свое и чужое пламя. Смуглая, грубая от полетов на метле ладонь, случайно нашла другую руку — на первый взгляд вытянутую и сухую. Прикосновение обожгло неожиданно сильно, так, если бы на него вылили литр крутого кипятка. Вскидывая взгляд голубых глаз, Наруто ожидал увидеть кого угодно — девушку из Гриффиндора, парнишку из Пуффендуя, преподавателя Трансфигурации, завхоза, только не... Зеленый цвет на школьной робе обжег чувствительную сетчатку не слабее касания — вся концентрированная энергия, паучьими нитями прорезавшая воздух то тут, то там, собралась на единственном клочке планеты, чтобы сразить его, Узумаки Наруто, своей небывалой мощью. Огненной мощью. Красивый, однако же, цвет. Ни чуть не напоминавший ему о глазах Сакуры, о весне, о жабьих лапках на Зельеварении, нет. Напоминавший ему свое пламя, только не бордового, а выдержанного и глубокого изумрудного. — Примите мои извинения, — плотно сжатые губы чуть размыкаются, чтобы сказать это, и Наруто может чувствовать дыхание Итачи на своей макушке. Блондинистые волосы, по ощущениям, должны уже свернуться до черных калачиков. Странно, что не слышно характерного запаха гари. Итачи наклоняется, чтобы поднять книгу, которую Наруто опрометчиво выронил, и взгляд гриффиндорца блуждает по его черным волосам. Почему так много общего? Итачи красивый юноша. Его стройное тело кажется обманчиво хрупким, а птичьи ключицы в вырезе кипенно-белой рубашки притягивают взгляд своей девственной белизной, всем свои видом заявляя, что они еще не знали ласки персиковых женских губ или сильных мужских ладоней. Он носит длинные волосы, чей оттенок сравним разве что с блестящим агатом, его такие же длинные и тонкие, то ли паучьи, то ли музыкальные пальцы украшены перстнями - Наруто удалось разглядеть на одном из них змею. Он отдает дань своему факультету. Его лицо спокойно и холодно, и казалось, что даже яркий свет факелов, подчиняющий себе любую тьму, отступает пред ним, не касается этой молочной кожи, отшатывается от юноши, как от прокаженного. Итачи не привык улыбаться - его сухой рот не дрогнет, даже если пожар внутри Наруто поглотит в себе всю школу. Он истинный слизеринец, умный и хитрый, идеальный, словно сошедший с гравюры времен самого основателя. Однако дьявол, как и следовало ожидать, кроется в деталях - у Итачи походка дикого зверя, грациозной пумы, расчетливого ворона - никак не вертлявой змеи. Прирученный огонь, огненно-синее пламя неслышно ползет поверх его следов, молчаливо сопровождая своего хозяина через жизнь. Итачи уже давно скрылся за поворотом, а Наруто все еще стоит, они стоят, в одиночестве, если не считать рой оглушительно кричащих мыслей, упорно пытавшихся донести до него осознание того, что сейчас ему было тепло. Черный сгусток, примеряя на себя роль то ли термометра, то ли локатора, оглушительно пищит, и этот звук нельзя назвать негодующим — он воспринимается его внутренностями, как трель соловья. Огонь внутри продолжает гореть, как делал это уже многие годы до, но сейчас ощущать его необычайно комфортно. Словно Итачи, взглядом-кочергой, перемешал содержимое его камина, разгладил, сделал что-то до зубного скрежета правильное, что позволило Наруто жить дальше. Вот так просто. — Неужели? — Наруто быстро облизывает пересохшие губы. А сердце, словно облитое бензином, тихонько стонет ему на ушко — пожалуйста, не отказывайся. Может быть, это то, чего ты хотел всю жизнь? Попробуй? Пожалуйста, Наруто. Огонь внутри первобытен и могуч, но Узумаки более не страшно жить с этим. И плевать на Сакуру, которая несколько лет пыталась, но ничего не смогла, плевать на факультет и весь мир. Он отчаянно хочет разделить своего огненного зверя на двоих, ровно напополам, чтобы добрая часть его самого смогла выжить в другом человеке — не чудо ли? У Итачи холодные руки и глаза. Его мантия педантично застегнута на все пуговицы, голос лишен и намека на игривую искорку, а внутри головы покорно ожидает хладный рассудок. Наруто легонько касается его груди, там, где должно быть сердце, и на нежной коже подушечек вздуваются кровавые ожоги. Его черное пламя принимает изумрудный оттенок.