Графит

— Всё-таки ты здорово рисуешь! — В очередной раз тебе повторяю — я не рисую... — Да-да, ты пишешь, и корабли не плавают, а ходят, в театре служат и все такое прочее. Не занудствуй, Петро. Элла в очередной раз отмахнулась от его недовольства, отбросила его легко и непринужденно, как делала всегда. Петро иной раз казалось, что Элла отмахивается не от его претензий, а от него самого, вышвыривая его чувства из сферы своего внимания так же, как отгоняют назойливую муху, автоматически, не слишком занимая себя раздумьями — а чего же это противное насекомое желает? В очередной раз он укоризненно взглянул на девушку, как всегда, получил в ответ глумливую ухмылочку и, вздохнув, вернулся к наброску. Элла была несносна, определенно и безумно раздражающа, однако он любил. Любил то, как остро заточенный грифель трогает бумагу, оставляя штрихи и точки, медленно переносящие на бумагу ее идеальное лицо. Конечно, она вовсе не была идеальной, идеалом был результат танца карандаша в его пальцах. Ее лицо и графит создавали чудо, настоящее, неприкрытое волшебство. Каждый раз, ни одного промаха, ни одного скомканного листа летящего в урну, ни единой вспышки ярости от испорченного рисунка, одно слово — чудо. — Петро. — Мешаешь, помолчи, — парень не отрывал взгляда от листа; чувство того как графит цепляется за бумагу, оставляя на ней свои частицы и создавая новый идеальный портрет было гораздо важнее очередной ее прихоти. — Нет, подожди, пожалуйста. Небывалое дело, она сказала "пожалуйста"? Петро вскинул голову, прядь волос упала на глаза, он убрал ее нервным жестом, дернул щекой и вопросительно уставился на Эллу. — Я хочу, чтобы ты нарисовал что-то для меня. — Я не рис... — Петро! — Хорошо, что ты хотела? — Портрет. — Ладно, этот я отдам тебе, — он вновь дернул щекой. Неужто она не могла попросить его позже? Конечно, он отдал бы ей этот портрет, ведь куда как важнее чувство, что жило в нем, пока он писал. Та мелодия с которой графитовые линии ложатся на лист, то ощущение в пальцах, ну зачем ей было его отвлекать? — Твой портрет. — Я же сказал... — Петро, почти вернувшийся к наброску, вновь поднял взгляд к ее лицу, настоящему, не тому, что проявлялось на листе. — Элла, я не пишу себя. — Почему? — странное дело, на ее лице не было ни вечной ухмылочки, так раздражавшей его, однако столь живо смотревшийся на портретах, ни издевки в глазах с которой она смотрела на него с десятков альбомных листов до сих пор, она была серьезна и даже, будто бы... печальна? — Я не могу рисовать то, что не вижу сам. Не мешай, пожалуйста. — парень вернулся к работе над портретом, всё это он объяснял ей много раз, но, как и всегда, она не обращала внимание на то, что её не устраивало. Девушка молчала, а Петро писал, карандаш метался по листу, штрих здесь, здесь и здесь. Портрет выходил... Нет, не выходил. Что-то было не так. Графит не пел, он скрипел по листу, ложился неровно, портрет был мертвым, а в глазах девушки, смотревших с альбома, не было жизни... Грифель скрипнул болезненно и жалобно, переломился, карандаш неприятно мягко ткнулся в бумагу. Петро вскочил и бросил невинный инструмент в стену, бросил с яростью, срывая злобу, злобу на себя, на карандаш, на порченый лист и мертвый портрет, на нее. Он не может рисовать то, чего не видит сам. А ее он больше не видел. Давно не видел. Она однажды исчезла. Никто так и не узнал куда. Искали ее родители и друзья, полиция и простые люди. Но девушка как в воду канула. Он помнил того полицейского, что приходил к нему, приходил допрашивать, смотрел с подозрением, искал что-то в словах Петро. Однако парень знал — следователю наплевать, найдется ли девушка или нет, наплевать, виновен ли в ее пропаже художник или кто-то другой. Петро мог бы нарисовать его портрет, он был бы холодным, равнодушным, как она... Нет, нет! Она не была равнодушной, отнюдь! Теперь он это видел. Теперь, когда он перебирал ее портреты, он понимал, что ее взгляд вовсе не был холодным. Она смотрела на него иначе. Элла смотрела на него так, как он сам смотрел на лист, где графит создавал чудо. Сейчас он понимал это. Но понимание не давало ничего, он больше не мог рисовать ее. Она пропала из его жизни. И — ему ее не хватало. Петро был удивлен этим фактом. Сначала художник пытался объяснять это тоской по возможности создавать идеальные портреты. Однако, вскоре пришлось признать — дело было именно в Элле. Именно ее существование наделяло портреты жизнью, графит только помогал переносить чудо на бумагу, оставлять там его малую часть. Петро смял очередной прекрасный портрет. Прекрасный за одним малым исключением. В нем не было ни грана правды. Та, что глядела с листа не была Эллой. Парень устало вздохнул и взглянул в окно: вечно затянутое тучами небо вновь было зеленоватым, видимо, уличное освещение... Он вновь повернулся к портрету, приколотому к стене, тому самому, последнему, что он написал перед ее исчезновением. Элла смотрела на него грустно, уголки губ чуть опущены, брови нахмурены, совсем немного, но достаточно чтобы сделать портрет печальным, однако — живым. — Ну что? Что? Что ты от меня хочешь? — Петро вскинулся, закричал, обращаясь к графитовому созданию, волосы как всегда упали на глаза, чего он не замечал, видя только укоризненные глаза. — Что я мог сделать? Ты не говорила мне куда идешь! Ты ни черта мне не говорила! Ты просто взяла и пропала, ты сама меня оставила! Я теперь один, я один, все из-за тебя, сука! Он замер, оборвав крик. Тяжело дыша он подошел к стене, подобрал карандаш, вернулся к столу, взял резак и приступил к заточке. Он понимал, что неправ. Он знал, что Элла не говорила ему ничего потому что он не спрашивал, даже не думал о том чтобы спросить. Для него не было ничего важнее карандаша, зажатого в пальцах. Звук, с которым графит оставлял свои частицы на бумаге, был важнее ее голоса, а точность штриха — важнее смысла ее слов. Важнее его собственных мыслей. Он знал, что любит ее, он знал, что тоскует не по возможности писать ее портреты, а по ее присутствию. Магия была не в графитовом стержне, а в Элле. Однако признавать это было болезненно. Впрочем, куда как ужаснее было знать, что сделать больше ничего нельзя. Резак скользнул вкось и саданул по пальцу, Петро тупо смотрел как кровь капает на грифель, однако, нежданно его захватило безумная идея. Может, может быть, ведь портреты ее были живыми, по настоящему, потому что она была рядом? А если он сможет написать ее так же, может, это вернет ее? Может, все работает и в обратную сторону? Если она могла оживить графит, графит сможет оживить ее? Петро схватил чистый лист, тут же вымазал его кровью, отбросил, зашипев словно рассерженный кот. Побежал в ванную, нетерпеливо ополоснул руку, своротив все содержимое аптечки, нашел пару пластырей и, наскоро заклеив порез, бегом вернулся к чистым листам. Карандаш затанцевал, вновь, как тогда, графит запел свою песню, штрих за штрихом. Чистый, высокий лоб, тонкая переносица, полуприкрытые веками глаза хитро глядящие на художника. Нет, нет, глаза пусты, безжизненны. Графит перестает петь, пальцы мнут лист и отбрасывают, тут же тянут новый, вновь карандаш плетет штрих со штрихом, вновь следы грифеля складываются в знакомое лицо. И вот темные тяжелые локоны приобретают объем, кажется, будто можно прикоснуться к ее волосам, запустить в них пальцы и вдохнуть их запах, знакомый и щемящий. Тонкие крылья носа едва заметно дрожат при вдохе. Нет, это лист дергается и очередной штрих ложится неровно. Портрет становится плоским, мертвым, дрожащие пальцы сминают очередной лист, но тут же новый, белый и чистый ложится, готовый принять то, что споет ему графит. Глаза Петро пусты, он ничего не видит, все что от него осталось — пальцы, что держат карандаш и чувствуют как грифель касается листа. Он должен написать ее портрет, должен. Утренний свет нагло лезет в окна, беспардонно разглядывая царящий в комнате хаос. Осматривает гору смятых листков, ворох карандашных стружек, сломанный резак и рассыпанные карандаши. Свет проникает в комнату и с бережной нежностью ложится на альбомный лист где живут двое. Петро и Элла. Рисунок идеален, как были идеальны ее портреты. Графит спел свою песню без единой фальшивой ноты. Каждый штрих точен и выверен. Двое смотрят друг на друга, тепло, они говорят о чем-то, кажется, если напрячь слух можно услышать шепот. Не шепот. Шум воды из ванной, тонкая полоса света пробивается из под двери. Шум воды стихает, дверь ванной открыта, на пороге стоит Петро, один. Художник подходит к листу, глядит на него, протягивает руку, однако тут же опускает. Ложится на диван и отворачивается к стенке. Он написал ее, написал себя, написал идеально, написал то, чего не видел сам. Но графит не умеет создавать ничего — кроме рисунка. Она не появилась. Рисунок остается рисунком. Петро закрывает глаза. Но что это? Звонок? Он бросается к телефону, хватает его не глядя на экран жмет кнопку ответа, поднося к уху и ожидая. Он слышит, слышит то, что ему хорошо знакомо, он слышит, как по бумаге движется грифель карандаша.