На мосту

      После обеда Вик свинтил, сперев пачку отцовых сигарет. До реки добрался, когда темнеть уже начало. Страшновато — место почти безлюдное. По уму, с утра бы прийти, но на обед был рассольник любимый и блинчики с абрикосовым джемом. Как не поесть напоследок…       Вик перелез через ограждение, закурил, глядя в тёмную воду. Перевёл взгляд на небо и сам себе толкнул речь.       — Прощайте все, — тихо и торжественно сказал он. — Будете жить без меня спокойно и счастливо. Вспоминайте иногда вашего сыночка. Какой он был хороший и как любил вас сильно. А вы… Сволочи… На какой-то скутер денег пожалели. Орали ещё… Подумаешь, пара в триместре. У Добкина вообще две! Сказали бы честно, что денег жалко. Ну что ж… копите… копите их дальше. И в Вары свои сраные без меня езжайте…       За спиной раздалось тарахтенье машины, и Вик, чертыхнувшись, пригнулся за ограждением. Машина прокатила мимо — и снова тишина. Вик выпрямился.       — Прощайте, папа и мама… — начал он по новой, и опять его перебил звук мотора. — Чтоб вас, уроды! То никого, то прутся один за другим!       И снова пригнулся.       Мост был старый, всеми позабытый. В полукилометре новый построили, широкий, шикарный, а этот всякие влюблённые себе присмотрели и замки на него гроздьями вешали. Братец Вика с подружкой в прошлом году тоже повесил — Настёна его уговорила. Повесили, ключик в воду кинули и разосрались тем же вечером. А теперь он, Виктор Синицын, сам подобно ключику бросится в холодную воду, от отчаяния, злобы и отсутствия смысла в жизни — существование без мопеда смысла не имело.       — Буду лежать на берегу, холодный и несчастный, и иней на волосах будет серебриться, — вздохнул Вик. — А вокруг люди… Ну там полицейские всякие, зеваки и хорошо бы ещё иностранные туристы. Чтоб нащёлкали меня и у себя в каком-нибудь журнале фотографию разместили. И весь мир увидел бы такого красивого мёртвого юношу. Хорошо, что я чёрную рубашку надел — чёрное очень красиво светлые волосы оттеняет. Надо было записку оставить, чтоб меня хоронили тоже в чёрном, а то ведь напялят этот новый дебильный костюм мышиного цвета. Я сам в нём как дебил деревянный.       И все вокруг рыдать будут, подумалось ему. Такой молоденький! Такой хорошенький! Ушёл во цвете лет! И сразу папочка пожалеет, что не купил скутер, а мамочка всю жизнь себя корить станет, что по затылку дала, когда дневник посмотрела. И Кирочка, братец-дебил, вечный стукач, пусть тоже поплачет. Сколько у него братьев? Один брат! А теперь ни одного не будет.       — Я ему ещё во сне являться буду, — мстительно пообещал Вик сам себе. — Стану приходить, бледный и печальный, и говорить жалостливо: «Возьми, Кирочка, и сникерсы мои, и ремень мой, и колонки. Ты ведь теперь единственный сыночек… Мороженое только тебе будут покупать, и когда мама будет курочку жарить, обе ножки твои. А я в могиле буду гнить. А ты живи… радуйся. И когда женишься, будет куда молодую жену привести — комната теперь свободна. Я так хотел на втором этаже нашей двухъярусной койки спать, а ты, сука, не пустил ни разу… Надеюсь, хоть жене там спать разрешишь». Вот блин! — спохватился он. — Надо было записку написать, чтоб бабушку на похороны не звали.       Бабка любила горло драть. На масленице песни орала так, что вызывали участкового, а он входить боялся. Соседи его руки от дверного косяка отдирали и в квартиру заталкивали. А когда в деревне одну тётку хоронили, то бабушка голосила на всю деревню: «На кого ты нас покинула-а-а!» Реально всех перепугала и так на гроб кидалась, что покойница подскакивала, а правнук покойной аж креститься начал, хотя и неверующий был.       — Ещё бы сказать, чтоб Олега не звали, дядьку двоюродного, — размышлял Вик. — Он любые похороны в балаган превратит. Нажрётся, опять приставать ко всем начнёт, биографию Барбары Стрейзанд рассказывать — рот ему не заткнёшь, а его жена опять всех заебёт рассказами, как ей в жопе чего-то удаляли. И ещё мамину подругу любимую. Снова всю селёдку сожрёт…       По счастью, это только мамина родня, у папы нормальные, и Вик не понимал, почему мама их не любит. Тот случай с занавесками всё забыть не могла. Мама тогда новые заказала — итальянские, тёмно-серебряные, переливающиеся, со шнурами и бахромой. А папина сестра сказала, что они к обоям не подходят, и, когда мама в салон укатила, приехала, сняла и другие повесила. Тоже ничего такие. Зелёные, в розовый горошек. А эти себе на дачу отвезла.       Зато какие банки с дачи привозила! Огурчики, помидорчики, компот сливовый и картошку мешками. Мама опять в визг. У неё садик на балконе был, его даже специально утепляли, а когда мешки таскали, четыре горшочка кокнули.       — Да… не поем я больше огурчиков. На поминках их есть будут, а я с фотографии на них печально смотреть. Ленточка наискосок и стаканчик с хлебушком… Да какого ж хера-то!       Опять кто-то пёрся, теперь на своих двоих, и сморкался на всю округу. Пацан белобрысый. Дёрганый какой-то. Всё плечами жал и оглядывался. На Вика зыркнул мрачно, губу выпятил и… тоже полез через ограждение.       — Эу, ей! Тут занято! — рявкнул Вик.       Пацан тощим плечиком дёрнул и переполз.       — Спасать бесполезно, — предупредил Вик. — Я всё решил!       Пацан фыркнул:       — Больно надо! Я и не собирался… Мне тоже туда…       — Куда «туда»? — зашипел Вик. — Это моё место, я тут первый застолбил! А ну, брысь отсюда! Иди и с крыши прыгай!       — Не-е, — плаксиво протянул мальчишка. — С крыши я разобьюсь всмятку. Буду в гробу некрасивый.       — Пошёл отсюда, я сказал!       — Жалко тебе, что ли? — заныл белобрысый. — Река большая. Тебе левый берег — мне правый.       Вик аж задохнулся от возмущения. Ещё решать будет, чей тут берег. И Вик начал его пихать, а пацан — Вика. Драться было неудобно, потому что одной рукой они за перила держались, а второй друг дружку пихали, пыхтели и сопели громко. В результате у белобрысого нога соскользнула вниз, и ещё чуть-чуть… Он вскрикнул испуганно, но Вик вовремя за шкирку это чучело схватил. Драться сразу расхотелось. Ну чего, в самом деле… Река большая…       Постояли. Помолчали, каждый о своём.       — Я записку написал, что моя жизнь тут оборвётся, — неожиданно сообщил пацан. — И ещё чтоб на меня замшевую куртку надели. А то мамина сестра её живо для своего Прошки сопрёт, а Прошка — мудак. Хрен ему!       Тоже, видать, с братцем не повезло.       — А я забыл записку написать, — грустно ответил Вик. — Даже не знаю, во что меня оденут.       — А ты сообщение пошли.       Вик хлопнул себя по лбу, достал сотовый и стал набирать, но пальцы замёрзли и не слушались.       — Давай я напишу! — предложил пацан. Забрал телефон и стал строчить. — Рубашку чёрную? Тебе не пойдёт, лучше тёмно-голубую. Есть голубая? Так… написал. «Мимозу» на поминки делать будут? Я так, на всякий случай — у меня на рыбу аллергия. Лучше оливье. А в «Цезарь», кстати, лучше копчёную курицу, а не жареную. А торт какой? Я «Санчо» люблю, с ананасами.       — Это «Панчо» с ананасами, а «Санчо» с грецкими орехами, — перебил Вик. — А я «Киевский» люблю.       — Фу! Там одно безе! А вообще лучше суфле. Если торта нет, то конфетки суфлешные или желейные.       — Я с орешками больше… Слушай, а как тебя звать-то?       — Серёжа.       — А чего прыгнуть решил?       — Ну, это… Нет смысла в жизни. Встал, умылся, позавтракал, в колледж поехал. Вернулся — пообедал… Ну, с ребятами там, потом ужин… Жру и жру. Толстый стал. А вчера ухо проколоть не разрешили. Мама серьгу отняла.       Вик фыркнул и из собственного уха серёжку вынул:       — На! Было бы из-за чего в реку сигать! И не толстый ты! Наоборот даже… И вообще очень красивый.       — Да? — Серёжа приосанился, растрёпанные волосы пригладил. — А вот ты толстоват, — неожиданно сказал он. — Тебе скинуть пару килишек не помешало бы.       — Это куртка толстая, а я стройный. Я в бассейн хожу на Гоголевском.       — И я на Гоголевском! Мне кажется, я тебя видел. Точно, в прошлую среду! У тебя ещё на плавках резинка лопнула — вот хохма была!       — Плавки красные и шапочка голубая? — уточнил Вик.       — Ага!       — Не, не я. А это не ты с вышки об воду пузом приложился?       — В прошлую среду?       — Ну да.       — Не, не я.       Сзади снова мотор и свет фар, и оба, не сговариваясь, пригнулись.       — Ты сам-то зачем решил… ну, это самое? — спросил Серёжа, и Вик, обиженно сопя, рассказал про двойку и скутер.       Серёжа молча выслушал и рукой махнул:       — Да мопеды эти — говно китайское. Ты лучше ролики попроси и приезжай к нам в Солнцевский парк кататься. Там площадку специальную с рампами сделали. Не умеешь? Ерунда! Научу в два счёта.       — Как, интересно, научишь, если ты прыгать собрался? — ехидно спросил Вик.       — Да я чёт передумал… А там ещё и рыбы с раками. Обгрызут, и будем некрасивые. И вообще, у меня на рыбу аллергия…       — Фу, бля! — Вик передёрнулся, тут же перелез обратно на мост и вытянул за собой Серёжу. — Давай, аккуратненько. Завтра в бассейн идёшь? Ну, увидимся… Пошёл я. К ужину опоздаю — мама убьёт. А мне чего-то ещё пожить вдруг захотелось. И отбивные…       И почапали каждый в свою сторону.