Метка

Нельзя узнать судьбу. Нельзя предсказать будущее точно, ни один провидец не способен – как бы он ни был могуществен – увидеть жизненные пути со всей ясностью. Разгадать предназначения. Почувствовать начертанное свыше. И, тем более, ни одна душа не смогла бы объяснить, как судьба выбирает человека. Подобная течению реки, она несет воды бытия вперед от истока. Время осушает русло или наполняет его бурными потоками, источает берега, промывая новые дороги и оставляя старые – иссохшие и мертвеющие. В человеческой жизни много событий, которые каждый может изменить ровно настолько, насколько ему дозволено свыше. Но свою судьбу, свое высшее предначертание – единственную на всю жизнь любовь, пару, знаком которой отмечен он, и отмеченную его знаком, – изменить нельзя. Можно лишь неустанно искать, надеясь, что фортуна окажется благосклонна к вам двоим. Невозможно даже выбрать знак. И не всегда можно понять, что говорит тебе твой, куда зовет, как направляет навстречу предназначению. Лютик знал все это. Знал с самого детства, когда впервые спросил у родителей, что за рисунок у него на груди, прямо в середине, где сердце. Красивый, тщательно выведенный будто чернилами, которыми пятилетний малыш больше пачкался, чем писал, хотя домашний учитель требовал ровно наоборот. Обучить юного виконта, шаловливого, заливисто хохочущего, прячущегося от учителя под партой, было делом непростым. Но мальчика легко можно было успокоить, начав рассказывать легенды и истории о людях, предназначенных друг другу. С замиранием сердца он слушал, широко распахнув огромные голубые глаза и приоткрыв рот, сказки о русалочке, которой ради предназначения пришлось отдать прекрасный голос и хвост; о красавице с отметиной в виде алой розы на щеке, полюбившей ужасное чудовище… Лютик ахал, так близко к сердцу принимая переживания героев этих легенд, что они снились ему по ночам или, наоборот, лишали сна, заставляя думать о них снова и снова. - А что обозначает мой знак? – спрашивал он у матери, переодеваясь в ночную рубашку в колеблющемся свете свечи. Женщина в ответ улыбалась и гладила сына по вихрастой голове. - Вырастешь – поймешь, - отвечала она ласково. - А покажи свой, - просил сонный мальчик, хватая мать за руку. Она позволяла ему повернуть ее ладонь и разглядеть – в сотый раз, но все с таким же восторгом, – коричневого барсука, точно такого, как красовался на фамильном гербе графа Леттенхофа, только в разы меньше. Лютик знал, что у отца на бедре тоже есть отметина – локон золотых волос, в точности маминых, но показывать не просил. Отец был строг. Мать целовала сына, пела ему о корабле, плывущем в бурю, чтоб добраться до родных берегов, и оставляла его наедине со своими мечтами о том, как однажды он встретит своего человека. Или даже русалку! Лютик засыпал, и ему снились бескрайние берега, а еще почему-то непроходимый лес, а в нем большой белый зверь, огромный, но совсем не страшный. Лютик посмотрел на языки пламени костра, потрескивающего в ночной тишине. Над костром вились мотыльки, крохотные точки, словно танцующие в свете огня. Они махали крылышками и грелись, не ведая, что жизнь их невероятно коротка. Но, кто знает, возможно, им ее доставало для всего, что должно было свершить. Жизнь Лютика когда-то казалась ему такой же мимолетной. Он жил ее жадно. Стараясь успеть все, даже больше, чем все. А теперь пламя отражалось в его голубых глазах – таких же, как в детстве, напоминающих летнее небо, – а внутри была пустота и отчаяние. И слезы. Много слез, уже выплаканных. И еще больше тех, которые пока не пролились по щекам неровными дорожками, не набухли на густых темных ресницах, не сорвались с подбородка вниз, на колени. Они еще ждали своего часа. Лютик теснее обхватил согнутые ноги руками. Наклонил голову на бок, опуская висок на колено, закрыл глаза – с трудом, потому что веки распухли от долгих рыданий. Он не хотел видеть, как кружатся жизнерадостные мотыльки. Не хотел слышать, как треск костра затихнет, теряясь в редких тихих ночных шорохах леса. Не хотел чувствовать, как подбирающийся холод проникает под ярко-алый кафтан, вызывая зябкую дрожь. Не хотел смотреть на то, как его окутывает непроницаемая жестокая тьма. Лютик любил людей. Любил каждого, кого жизнь подбрасывала ему на пути. У одних чему-то учился, от других получал бесценный опыт, с третьими становился друзьями, проводя вместе дни, полные веселья, с четвертыми проводил ночи… И у каждого искал метку. Свою метку. Он не знал, какой она должна быть, даже предположить не мог, но искал усердно, вглядываясь в лица, руки, тела... Спрашивал – каждый раз с надеждой. И каждый раз тихо огорчался. Потом гадал – а вдруг все же я? И снова покорно склонялся перед загадочностью рока. Их было много – разных женщин. Потом – после череды разочарований – много мужчин. Людей, полуэльфов… Других существ, имеющих души и метки. Молодой мужчина заглядывал в реки и озера, бродил по лесам, наполненным дриадами, лазал по пещерам с духами и кобольдами, как ребенок, ищущий чуда даже там, где его не может быть. Он искал, видя в этом смысл своей жизни. Лютик бросил отчий дом, академию, друзей, и отправился в путешествие, чтобы встретить больше, больше и больше тех, кого было слишком много в этом мире. В поисках одной единственной души, которую не мог найти. Он слагал об этом песни. Тоскливые баллады, вышибающие слезу у самого черствого сухаря; сказочные идиллии, в которых находил свою мечту… Люди слушали его. Люди его любили. Но никто из них не был тем самым, единственным нужным. В очередной таверне, куда он забрел с лютней в поисках еды, заработка и чуда – он увидел человека, который привлек его внимание. Лютик отложил лютню. Перестал играть. Отмахнулся от кусков хлеба, брошенных ему в качестве оплаты за пение. Отблески белых волос в самом темном углу отчего-то напомнили ему детские сны про странное животное в лесу. Он подошел – и обмер. Затрясшиеся руки едва не выронили музыкальный инструмент. Колени подогнулись, он сел на лавку, не спрашивая приглашения и забывая, как дышать. На груди незнакомца висел медальон с ощерившейся волчьей мордой. Его знак. Тот самый, который с рождения был начертан судьбой на его груди. Который снился, виделся в фантазиях. Надо было сказать что-то, но Лютик не мог. Он открывал и закрывал рот, язык непослушно лип к пересохшему небу, в голове все спуталось, по телу прошла дрожь, разливаясь от груди горячим волнением. - Как тебе… как тебе мое пение?.. – выдавил он не своим голосом, не сознавая, он ли это говорит или кто-то чужой, внезапно завладевший его телом и разумом. Костер почти совсем погас. Руки и ноги барда заледенели, хотя было не так уж холодно. Однако плечи продолжали мелко трястись, а от голой земли, едва прикрытой травой, по спине снизу вверх поднимался странный, зловещий озноб. Мысли в голове были еще холоднее, чем бледные тонкие пальцы. Обжигающие своим ледяным ужасом, со стоном бури выветривающие наружу последние крохи тепла из сердца, полного безысходной боли и разбитых надежд. Лютик сжимал себя неподвижно, как каменное изваяние. Он мог бы открыть глаза, встать, потянуться, разминая плечи и спину, подкинуть сухих веток в еще теплое пламя. Но он не хотел. - Зачем ты за мной ходишь? Вопрос застал врасплох. Снова. Лютик опустил ресницы, отвел взгляд. Он много болтал, практически без умолку. Много пел, рассказывал и спрашивал. Но на это у него не было ответа. Это всего лишь медальон. Может быть, он такой не единственный. Кто знает, возможно, это просто случайная безделушка, попавшая в руки ведьмаков Каэр Морхена и использованная для наложения ведьмачьих чар. Может, где-нибудь их штампуют, кто знает? Лютик тешил себя крохами надежды. Уговаривал себя, что этот угрюмый, хмурый, нелюдимый ведьмак – не его предназначение. Не его волк, вырисованный так тонко на груди. Не его белошерстное животное, приходящее во снах. Геральт из Ривии. Белый волк. Мясник из Блавикена. Ведьмак. Лютик тешил себя надеждой. Но он знал правду с первой секунды. Как неистово колотилось его сердце, когда он вглядывался в исчерченное шрамами тело неожиданного знакомца! Как благодарил судьбу за этот случайный подарок – оказаться с ведьмаком, когда тот, с головы до пят покрытый кровью и кишками очередного чудовища, совершенно обнаженный опустился в лохань с горячей водой. Лютик подливал кипятка, крутился вокруг, сквозь водяные пары и вонь монстровой слизи пожирая глазами крепкое тело. Алча прикосновений, едва дыша от поднимающегося в груди восторга, необъяснимого, пьянящего лучше любого эля, он разглядывал плечи, грудь, спину, руки, шею… Все, до чего мог дотянуться пытливым внимательным взором, в котором плескалась, переливаясь через край, как кипяток из бадьи, воспрявшая надежда. И зарожденная любовь. И ничего. Едва не рыдая, смаргивая пот и пар, он снова и снова осматривал каждый сантиметр. Даже вымыл Геральту голову, наплевав на грубое недовольное рычание. Разрывая пальцами каждую прядь волос, вглядываясь в кожу головы, внюхиваясь, едва не касаясь губами, Лютик прилагал усилия к тому, чтобы не дать слезам сорваться с ресниц. От обиды тряслись губы и руки, когда он, раскрасневшийся, отчаявшийся, наносил заживляющую мазь на раны, до которых ведьмак не мог дотянуться сам. А потом он успокоился. Не видел же он, в самом деле, каждый – каждый – миллиметр тела. Не может быть, чтобы метки не было совсем. Она есть, она у всех есть. Не может не быть. После Йенифер он решился. Сил не было больше выносить этот ужас одиночества. Лютик любил Геральта. Он знал это так же точно, как аккорды на родной лютне. Любил его так сильно, так невозможно пронзительно, всем своим телом, душой, разумом! Он готов был следовать за ним куда угодно, рисковать здоровьем, мерзнуть и голодать в те дни и ночи, когда не было крова и денег, отдать жизнь, если потребуется. Отдать себя всего с благодарностью, преданно, как пес, без сожаления, с одной лишь верой в вечную любовь. Но Геральту было не нужно. Он только хмыкал да рычал, а то и причинял боль ударами и грубыми толчками. И спал с этой магичкой прямо там, в полуразрушенном здании, куда кинулся спасать ее от джинна. Лютик ненавидел себя. Презирал за то, что из-за его навязчивости и дурацких вопросов ведьмак – пусть и неосознанно – пожелал себе покоя. Если б не это, не пришлось бы искать ведьму, способную отменить желание. Лютик был рад, что Геральт его не бросил, корчащегося от боли, плюющегося собственной кровью, захлебывающегося ею и ужасом. Он так отчаянно цеплялся за руки ведьмака, так умолял взглядом не оставлять его, что тот сжалился. Лучше бы Лютик тогда умер, так он думал, глядя сквозь разбитое окно на два полуобнаженных тела, слившихся в единое целое на полу среди обломков. Лучше бы умер прямо там, на руках Геральта, глядя в его сверкающие желтым огнем глаза, и не было бы ее. Но он не умер, хотя бы внешне. Внутри все сжималось от боли, такой же сильной, как любовь. И он решился. - Геральт, скажи… - огонь задорно трещал между ними, такой же яркий и желтый, как ведьмачьи глаза. – Кто твое предназначение? Ты знаешь? Какая у тебя метка? Голубые глаза смотрели прямо в лицо ведьмака, недовольно вздохнувшего и поджавшего губы. Сердце трепетало в панике. Сейчас Геральт пошлет надоедливого трубадура, велит заткнуться и не лезть не в свое дело. Лютика захлестнуло горячим волнением, обдало жаром от собственной наглости, но, боясь услышать грубый рык, он затараторил снова, не в силах замолчать. - Я не видел, где она у тебя, а я ведь купал тебя после того чудища, помнишь?.. - Заткнись, бард. Лютик вспыхнул. Губы сами надулись от обиды, в горле застрял ком, тяжелый, неприятный, все словно онемело от чувства несправедливости. - Жалко тебе, что ли. Трубадур отвернулся, протянул руку к кучке сухих веток, подбросил одну в костер. Просто так, чтобы отвлечь себя от желания тут же разреветься. Он имел право знать! Он должен был узнать, есть ли на ведьмаке что-то, указывающее на него. Может, барсук – фамильный герб, как у отца. Или лютня. Но нет, это было бы слишком просто. Да и где? Между ягодиц? Лютик нервно хихикнул и сам испугался этого звука, больше похожего на всхлип. И вдруг Геральт ответил, сухо и мрачно: - Не жалко. У ведьмаков нет меток. И нет предназначения. Лютик почти заснул, все еще сидя, сжавшись в комок, обхватывая совсем закостеневшими руками колени. Он уже не чувствовал пальцев на руках и ногах. Дыхание стало едва ощутимым, редким, поверхностным, как у тяжело больного, лежащего без сознания. Где-то вдали завыли волки. Или волколаки. Лютик даже не вздрогнул, ему было все равно. Пусть его съедят, живого или замерзшего насмерть, все равно жить больше незачем. На щеку села мошка, впилась, высасывая кровь. Лютик не поднял руку, чтобы ее прихлопнуть, даже не моргнул. Наверное, он не смог бы открыть глаза, даже если бы захотел. - Как… нет? Голос задрожал, сорвался. Бард закашлялся, затрясся от охватившего его ужаса. Вцепился побелевшими пальцами в колени, сжал так сильно, что кожу защипало. - Так вот. - Так не бывает! У тебя, - Лютик разозлился. Это придало ему сил, заставило выйти из нахлынувшего было оцепенения. – Должна быть предназначенная пара! Ты, хоть и ведьмак, но рожден был человеком! Ветер колыхнул языки пламени. Ветви осин и ясеней зашуршали едва слышно, усиливая запахи летней ночи. Дым от костра врезался Лютику в глаза. Вниз соскользнула пара слезинок, но он тут же смахнул их рукавом бархатного вычурного кафтана. - Нам… Ведьмакам… Геральт вздохнул, отвернулся, потом снова посмотрел на собеседника, замершего в ожидании объяснений. - Зельями вытравливают эту способность еще в детстве. Чтобы не мешала работать. Мы живем долго, стареем медленно. Если любить кого-то, то его жизнь будет куда короче. А мы нужны, чтобы убивать чудищ, а не для того, чтобы лить сопли, как ты. Лютик не верил ушам. Не мог поверить. Потому что это кошмарная, чудовищная, отвратительная, жестокая правда не могла быть правдой. Это ложь, выдумки. Геральт просто хочет, чтобы он отвязался, вот и сказал такое. Как только язык повернулся? - Я не верю, - выплюнул трубадур хрипло. – Нет. Нет. - Тебе какое дело? Геральт на миг нахмурился удивленно, а потом снова равнодушно уставился в огонь. Лютик разжал онемевшие пальцы, заставил себя вздохнуть. Воздух с трудом проникал в легкие и с еще большим трудом покидал их. Пересохшее горло не желало больше издавать звуков. Надо было сглотнуть, но слюны не было. Ничего больше не было. - Расскажи, - надрывным шепотом попросил бард. – Пожалуйста, расскажи мне. Геральт досадливо рыкнул. От этого звука сердце Лютика вдруг дернулось и понеслось вскачь под ребрами. Он вздрогнул и закрыл ладонями лицо, притворяясь, что потирает уставшие разъеденные дымом глаза, а сам затолкал в рот рукав и сжал зубами, едва сдерживая отчаянный стон, рвущийся наружу. Пусть лучше ведьмак разозлится, рявкнет, как на поганого пса, хватающего за пятки, пусть даже ударит, швырнет над костром камень с земли, разобьет в кровь болтливый рот. Только бы не отвечал, только бы не знать, что это правда. - Нам давали зелье. Специальное. Чтобы вывести метку. Это было… больно. Но быстро. Я два дня пролежал в бреду, а когда очнулся, ее уже не было. А вместе с ней – и возможности быть привязанным к кому-то. Ты доволен? Нет, хотелось кричать Лютику. Нет, не доволен, не доволен! Так нельзя, кто позволил поступать так с детьми? Отнимать у них чувства? Отнимать у них предназначение? Отнимать… у меня?.. Но он снова сдержался, едва не скуля и не взвизгивая, как волк, которого рвет стая гончих. - А что у тебя была за метка? Он произнес вопрос одними губами. Сил выдохнуть воздух не было. Но у ведьмаков хороший слух. - Не знаю я! – раздраженно огрызнулся Геральт. Его уже порядком достали эти расспросы. – Не помню, ребенком был. Цветок, вроде, какой-то. Бард помертвел лицом. Побледнел, как покойник. Даже щеки впали, вокруг глаз пролегли черные тени. Он встал, не осознавая, что делает; пошатнулся, теряя контроль над дрожащими ногами. Повернулся спиной к ведьмаку, к костру. Сделал несколько шагов среди деревьев, пока его не окутала тьма, споткнулся о корень, упал, давясь беззвучными рыданиями. Голоса не было, даже болезненный скорбный стон не выходил наружу из изничтоженной болью груди. Прошло немного времени. Спазмы перестали скручивать распластанное по земле тело. С трудом он сел. Подтянул к себе колени, обхватил их руками. Уставился невидяще в непроглядную тьму. Сзади послышались шаги. Ведьмак прекрасно видел в темноте скорченную фигурку. Он остановился за спиной, вздохнул. - Что с тобой? Трубадура колотило, будто в лихорадке, но жара не было. Только холод. Он облизнул сухие губы и, превозмогая боль в скованном горле, прохрипел: - Это был лютик. Он почувствовал, что Геральт понял. В душе вдруг всколыхнулась надежда. Пусть нет метки, но, может, даже ведьмаки способны любить? Ведь метка – просто знак! Может быть, они все же предназначены друг другу, иначе не может быть! Лютик вскочил. Борясь с дрожью, расстегнул пуговицы на кафтанчике – черт подери, какие же они мелкие! – рванул рубашку, обнажая грудь. Да, было темно, но желтые глаза светились в этой тьме, глядя точно в сердце барда. - Это волк, - зачем-то пояснил он. – Такой, как на твоем медальоне. Я сразу узнал, поэтому ходил за тобой. Трубадура била дрожь, крупная, такая, что зубы стучали, а изо рта слышались мелкие всхлипы вместо дыхания. Что сделает Геральт? Что он скажет? Ударит? Обнимет? Все равно, это не имеет значения. Любой пинок бард сейчас принял бы с благодарностью. Хватался бы за причиняющий боль кулак и целовал его жарко и жадно, даже если бы поцелуи смешивались с собственной кровью. Лютик пошатнулся, не в силах побороть головокружение. Все плыло перед глазами в этой жуткой тьме, скрывающей в себе ответ на вопрос всей его жизни. - Хм-м. Геральт повернулся спиной. Раздался звук шагов. Лютик, беспомощно растерявшийся, почувствовал горячую влагу на щеках. Взвыл отчаянно, побежал следом. Кинулся на колени перед успевшим уже опуститься на землю у костра Геральтом, обхватил ладонями его лицо, смаргивая слезы, дыша часто и шумно, облизывая пересыхавшие от каждого рваного вздоха губы, затопленный надеждой, любовью, жаждой быть рядом, вжиматься в родное, любимое тело. - Геральт, - умоляюще заскулил он, и уши резануло от того, насколько жалко прозвучал собственный голос. – Пожалуйста, Геральт… Я же предназначен тебе, я люблю тебя! Ведьмак не оттолкнул, не отмахнулся от рук. - Мне… - начал было он и замолк, не договорив слов сочувствия. От равнодушного взгляда Лютика прошиб озноб. Он вздрогнул, замотал головой, бессловесно умоляя не говорить, что Геральту жаль, что ничего не может быть между ними, что судьба и предназначение могут идти ко всем чертям. Но Геральт не сказал. Потому что ему в самом деле не было жаль. - Где?.. – Лютик захлебнулся отчаянными словами. – Где он был? Геральт сжал зубы, вздохнул. Он не хотел отвечать, он не считал барда другом. Тем более – кем-то большим. Но безжалостным он тоже не был. - На ключице. Справа. Лютик, не спрашивая дозволения, вцепился в ворот куртки ведьмака и дернул, оголяя ключицу и плечо. Задохнулся, ничего там не увидев, кроме шрамов. Хотя знал, конечно же, знал, что не увидит цветка лютика. Он едва не ткнулся носом в кожу Геральта. Почувствовал его запах – несильный, терпкий, мужской. Запах заживляющей мази, кожаной куртки, запах самого ведьмака. Вглядываясь до боли в глазах, проклиная костер, что давал так ничтожно мало света, Лютик горько водил нежными пальцами по коже, безответно шепча слова мольбы, вспоминая богов и богинь, в которых раньше толком и не верил, надеясь разглядеть хотя бы след, хоть малую тень от былой печати. Прижался щекой, прильнул как котенок, потерся лбом, виском – верный пес, не иначе. - Пожалуйста… - безотчетно он коснулся ключицы сухими губами, беззвучно и шало. И снова. Снова. Зажмуривая глаза в последней надежде на то, что его любовь пробудит уснувшее – нет, вытравленное так подло и нещадно! – к жизни. На мгновение он вправду поверил, что его касания, жадные, как цветы в дождь после засушливого лета, что-то изменят, вернут ему его предназначение, его судьбу. Он упивался этими выворачивающими душу поцелуями, отравлял себя прикосновениями сухих губ к ничем не запятнанной коже. - Довольно! Это лишнее. Геральт, не выдержав больше, оттолкнул Лютика за плечи. Тот припал ладонями к земле у ног ведьмака. Внутри все оборвалось, рухнули последние крохи надежды. Остались только холод и тьма. - Ты поймешь, что так будет лучше. Он встал. Лютик безжизненной куклой упал в траву лицом вниз и зарыдал. Не говоря больше ничего, Геральт нацепил на спину меч. Закинул на удивленную ночной поездкой Плотву мешок со скарбом. И уехал, оставив Лютика одного у догорающего костра. - Мама! – взбудораженный голубоглазый мальчонка кинулся к матери и обхватил ее за пояс, пряча лицо в пышном платье, а потом поднял глаза кверху, заглядывая в родное любящее лицо. – Мама, это правда, что на деревню рядом напали волки? - Тебе нечего бояться, милый. Сюда они не доберутся. Теплая рука пригладила взлохмаченные вихры. Мальчик поджал губы. Его так увлекла эта новость о волках, что он сбежал прямо с урока, и сейчас вдруг подумал, что мама огорчится. Но это лучше, чем если она сочтет его трусом. - Я не боюсь волков. Мальчик отпустил мать и замялся. - У меня на груди волк. И сегодня, - он выдохнул и опустил звонкий голос до шепота. – Сегодня мне снился волк. В лесу. Я сидел с ним рядом у костра, представляешь! У него была белая шерсть. Женщина улыбнулась еще нежнее. - Мама, а может быть, что мне предназначен волк? Так бывает? Пытливые голубые глаза смотрели с непосредственным детским любопытством, а ручки снова сжались на материнском платье. - Нет, глупенький, - засмеялась мать и нежно щелкнула сынишку по носу. – Предназначены друг другу могут быть только разумные существа. А волк – животное. Все, что он может сделать – это съесть тебя, если будешь бродить один по лесу. Мальчик надулся, обижаясь слегка насмешливому тону матери. Он шмыгнул носом, утерся рукавом. Потом вспомнил, что учитель за такое ругает, и виновато оглянулся, проверяя, не идет ли уже за ним строгий старик со своими пергаментами. - Мама, - он снова поднял глаза кверху. – А когда я встречу своего человека, он меня тоже… полюбит? - Конечно, Лютик. Так всегда бывает, таково предназначение. Широкая улыбка растянулась по детскому лицу. В голубых глазах плескалась мечта.

      Вой раздавался ближе. Огонь совсем потух.