Шарф

Он мягкий. Невероятно мягкий, плотный, толщиной практически с палец хозяина. Тёплый, можно даже сказать, горячий, перетёртый узким оббитым воротником старого потрёпанного пальтишка. Чуть пропитанный холодом только на кончиках, на редких вытянутых ниточках шерстки, по самому-самому краю, словно окунули в этот ледяной воздух не специально, так - болтается в студёной массе - ну и пусть, невзначай. Расплющенные во все четыре стороны уголки потеряли положенный градус, стали чуть более округлыми и ещё более мягкими. Пусть для кого-то вытянутые вещи - это некрасиво и неопрятно, но для хозяина данного предмета - носить его гордость. Японский шифон кривенький-косенький, застиранный, дырявый и разошедшийся тысячу треклятых раз, а после и заплаченный ту же чёртову тысячу раз - любимый и тёплый, хранящий сухой запах насыщенного солнечными лучами воздуха. Не каждый шарф будет таким, отнюдь, не каждый будет столь желанен и дорог. И, пусть секундой ранее, его можно с презрением скинуть, и физиономия владельца тут же прикинет на себя особо кислую мину пренебрежения - он истопчет его безжалостно, точно дешёвую половую тряпку. Но теперь, замытаренный кусок ткани обойдётся дороже любого драгоценно-блестящего камня, золота или каких либо прочих мнимых сокровищ. Посивевший, местами прорванный, как уже было упомянуто, сейчас, крутясь в мелких клубнях городской пыли, насильно оторванной от типичной грязи двумя страннейшими туристами - на сие мгновение шарфик был единственной значимой вещицей для Канды Юу. Претерпевший столько крови, теперь предмет одежды измазан в ироничном оттенке красного. Кусочек грима - то бишь кусочек лица - такой наивно-красный, такой забавно-яркий, который взрослый точно не воспримет всерьёз - покрывал любимые губы. А наша добродетель, разодетый в старые отцовские тряпки артиста-комика, вовсе не весело изнывал и постанывал под каждым резким движением мечника, изредка повизгивая, точно поросёнок, которому вспороли брюшко - небось, взаправду кусок рожи отодрали. Джонни, куда более озабоченный, трясётся над нашими двумя экзорцистами с нелепой радостью и неизменным излишним беспокойством. Что известно всем и каждому - мастерство не пропьёшь - и Канда, соответствуя своему статусу мастера стального клинка, умело "полировал" личико Уолкера, будто нарочно позабыв, что в руках его вовсе не металл, а нечто более живое. Аллену, поначалу, ужасно нравилось - вот так, без претензий, лежать под ним на улице, посреди мечущейся толпы, пришедшей поглядеть на оправданное шоу - просили, получайте! Но что-то в этом обычном злорадно-приторном измывательстве, оскорбительно-горьком и, неизменно, с перчинкой насилия, было совсем не так, как раньше - чувствовалось нечто более приятное на вкус. И Уолкер бессильно молчал, только лишь упираясь ногами и руками в нависшую грудь, но как дошло до горячих порезов от выпадающих нитей, точно ожоги посыпались они о скулы, так наконец заревел во весь голос, уже не стесняясь присутствия Джонни: - Отвали, богомол! - завопил парень, ударяя Канду коленями. - Отстань! Прекрати! - Что? Уже сдулся, стручок? - ехидно просипел Юу. - Я-то думал игра в молчанку только началась. Накрыть седые волосы бесценной вещичкой, спрятать его лицо, затаить в тени своё же и просто поцеловать - ну, как это бывает, для особо буйных, для профилактики. Спонтанно, впирая узкие плечи в гравий, легко, но преисполнено страстью. Вот так. Приглушая его борзое и невероятно упрямое: "Аллен!" Это умеет только Канда. - Да знаю я кто ты!.. - отрывается, чуточку неохотно. А после, неторопливо, вытягивая каждый слог, заполнив сочащейся язвой каждую глухую и звонкую буквы: - Шпендель, ты... И виноватый, в этом беспределе, будет, несомненно, шарф. Ведь кто-то же должен.