Лечащий мои раны.

      — Больше чтобы не приходил! Будешь снова неосторожен, помогать не буду!       Му Цинфан ворчит и сматывает лишние бинты; На Лю Цингэ, гордо сидящего на пластмассовом стуле в углу небольшой комнаты, отведённой под медицинский кабинет, он не смотрит. Просто краем глаза замечает, как тот довольно разглядывает забинтованную ладошку и усердно пытается что-то начиркать на ней маркером.       — И где ты только умудряешься? — Вопрос риторический. Му Цинфан совершенно случайно стал свидетелем того, как Лю Цингэ залазил на дерево, чтобы снять кошку какой-то девушки. Также случайно задержался, наблюдая, как он потом из-за этого подрался со старшеклассниками, что смеялись над ним — мол, рыцарь нашёлся. Му Цинфан просто мимо проходил. И просто почти буквально утащил за собой, чтобы обработать царапины и синяки.       Му Цинфан вздыхает и, пытаясь не закатить глаза, отходит к окну, смотря невидящим взглядом на резвящихся на дворе младшеклассников. Сам Му Цинфан был уже выпускником, вроде бы надо прекратить дежурить в медицинском и обратить всё внимание на учёбу, но он просто не мог оставить это дело. Особенно после того, как Шэнь Цинцю, молодой учитель истории и классный руководитель Лю Цингэ, сообщил, что тот в лазарет является лишь в смену Цинфана.       Такое льстило, несомненно, но Му Цинфана больше волновало здоровье Лю Цингэ, чем сомнительные мотивы. Так что он старался как можно чаще бывать на дежурстве в медкабинете, а Лю Цингэ старался заскакивать при каждом представившемся случае, иногда специально нарываясь на драку. Лишь бы Му Цинфан снова бурчал и прикасался, сосредоточенно осматривая повреждения. А Лю Цингэ мог бы любоваться его лицом. Не то, чтобы Цинфан был особенно красивым или привлекательным. Просто он был Му Цинфаном. Тем самым парнем, на которого было приятно смотреть. Почему-то Цингэ казалось, что тот способен одним своим видом усмирить любую бурю, что уж говорить о самом Лю Цингэ. Рядом с Му Цинфаном всегда становилось спокойнее.       Вот и сейчас Лю Цингэ чувствовал себя просто потрясающе, несмотря на забинтованную левую руку. Да, писать будет неудобно, но с чем он только не выживал. А ещё неудобно было даже пытаться нарисовать что-то на бинтах, когда это делаешь не ведущей рукой. А уж очень хотелось иметь на руке солнышко. Или хоть что-нибудь. Не с совершенно белыми бинтами же ходить. Даже если их и придётся снять через пару дней.       — Цинфан, нарисуешь мне солнце? — Лю Цингэ сам не понимает, как у него хватает смелости озвучить свою просьбу. Он уже готов к тому, что Му Цинфан вежливо откажется, просто посмеётся, если не покрутит пальцем у виска.       Но Му Цинфан ничего из этого не делает; С тихим «хорошо» подходит к Цингэ и становится рядом на одно колено, чтобы было удобнее рисовать, аккуратно берёт чужую руку, нежно проводя пальцами по белым бинтам, а потом смотрит на Лю Цингэ снизу вверх.       — Так ты маркер дашь?       — Да-да, — Цингэ запинается и слишком резко протягивает требуемое. Цинфан улыбается и снова смотрит на руку перед ним.       Му Цинфан со вниманием наносит линию за линией, быстро, аккуратно. От усердия даже кончик языка высунул и Лю Цингэ буквально замирает. Время тянется безумно долго, а Цингэ кажется, что его слишком мало. Он хочет запомнить всё, каждый штрих. Нет, не того, что рисует Му Цинфан, туда он даже не смотрит, а самого Му Цинфана. Красивый. Определённо красивый.       Лю Цингэ сам не замечает как тянется к нему здоровой рукой, убирая выпавшую из невысокого хвоста прядь за ухо, проводит кончиками пальцев, очерчивая виски, скулы, линию челюсти. А Му Цинфан не двигается. Смотрит на парня перед собой и боится пошевелиться, спугнуть момент. А потом сам поддаётся навстречу ласкающей руке, позволяя взять своё лицо в ладони. Небольшую, но достаточную для того, чтобы держать весь мир. А весь его мир — это Му Цинфан. И ещё ни в чём другом он не был настолько сильно уверен.       Они не знают, кто из них первый поддаётся вперёд, знают только то, что оба нерешительно останавливаются, когда до чужих губ остаются считанные миллиметры. Одновременно отводят взгляды, неловко улыбаются, но не отстраняются.       — Можно? — Кажется, они спрашивают это одновременно. Также одновременно кивают и преодолевают ту самую черту, соединяясь сначала в робком, почти целомудренном поцелуе. Постепенно перерастающим в нечто почти некультурно большее, что они иначе как «любовь» описать не могут. Му Цинфан улыбается сквозь поцелуй и выглядит таким счастливым, что Лю Цингэ мог бы смотреть целую вечность.       Где-то приглушённо, будто сквозь туман, раздаётся школьный звонок, оповещая о конце перемены, а Лю Цингэ рисует кривое сердечко на бинтах.