Я не говорю по-норвежски

Для меня машина — мой дом. Может быть, не крепость, но дом — точно. Не имея собственного, территориально постоянного, я нашла хоть какой-то. Этот «хоть какой-то» стал единственным и желанным, любимым и вечным. Вы тоскуете по дому, а он у меня всегда с собой. Где бы я не была. Жаркие степи Монголии, труднопроходимые дороги России, ровные и по-немецки выверенные автобаны Европы. Километры, ложащиеся под колеса: из грязи, щебня, асфальта, воды или глины. Они всегда разные. И я меняюсь вместе с ними: то я — педантичная австрийка, то — легкомысленная итальянка, то — неприступная шведка. Но машина вторит мне. Она живая. Она живет вместе со мной. Она — неизменна, потому, что мне важно, чтобы в жизни было что-то постоянное. Что-то, что не имеет свойства меняться каждый день. Каждый час. Каждый километр. Она одинаковая — моя машина, мой дом, мое пристанище, — она не встретит меня на утро резко поменявшись, она не взбрыкнет, не будет делать гадостей и качать права. Она любит меня той механической теплой любовью, которой любят все машины. Она согласна со мной всегда, куда бы я не вела ее. Она не жалуется, когда я загоняю ее по зеркала в мутную жижу, она не жалуется, когда я исправляю ее неполадки, копошась под днищем. Она меня понимает. Она знает — так надо. Если она — мой дом, то я — домовой. Но однажды наш дуэт внезапно исчез. И появился квартет. *** Атлантика. Она даже в солнечную погоду покрыта дымкой. Разрезана сотней островков, разделена междугородней дорогой. Атлантика. Вода, где из тумана вырастают драккары, замки и цивилизации. Где схоронено бесконечное количество тайн, заветов и знаний. Атлантика гнала свои холодные волны вдоль берега, лизала пенной водой отшлифованную гальку. Ветер свистел в легшей почти горизонтально траве, и ледяные его вздохи пробирали до самых костей. Мы стояли; я привалилась к теплому боку машины, потягивая кофе из железной кружки. Когда живешь в дороге, не так приспособишься. Горячие стенки грели порядком замерзшие пальцы, а приятный запах кофе щекотал ноздри. Мы были одни в этом мире. Я, машина и кофе. Океан ревел, словно живой, словно пытаясь напугать нас. Будто говорил: «уходите, смертные. Я смету, уволоку, заберу вас». Он забирал меня. Мою душу — в очередной раз. Он и эти горы за моей спиной, они словно захватывали меня в свой плен и не отпускали. Запускали свои белые снежные и пенные лапы в мое сердце, как барсы — когти, и оставались, оставались, выпивая из меня все чувства и эмоции. Оставалась только Атлантика. -Ikke kaldt? Я обернулась на голос. В этом шуме невозможно почувствовать чужую машину, свою-то уже почти не ощущаешь замерзшим задом. Она улыбалась — и была такой чужой в этом застывшем мире, как ожившая хюльдра, — в ее рыжих волосах путались остатки солнца, ветер трепал их. Мне тоже захотелось подойти и хотя бы дотронуться до этой жидкой ртути. Она обошла свою машину — внушительный джип, который смотрелся настоящим буйволом рядом с моей утонченной крошкой, — и подошла ко мне, остановившись в метре. -Я не понимаю тебя. Она удивленно изогнула бровь, а потом рассмеялась, запрокинув голову. Какая же она была красивая — на фоне бушующего океана, на фоне обсыпанных белым гор, на фоне зеленой полегшей травы. Она была живой — как была бы живой и я, если бы не этот мир, — она здесь расцветала. Я — замерзала. Она наклонилась ко мне, и кивнула на свою машину. Никогда не думала, что смогу человека понимать по одному жесту. По ее неповторимой улыбке. По тому, как она смотрит на меня, как касается руки. Двери двух машин захлопнулись одновременно. *** Мы сидели в небольшом кафе над магистралью и смотрели на бесконечный поток машин. Точнее, смотрела я, а моя нимфа — на меня. Мы разговаривали... молча. Я рассказывала ей о том, как мне здесь одиноко, как здесь пусто — и как идеально. Я рассказывала ей о том, как дышится на Прекестоллен, как захватывает дух на серпантине Дороги Троллей, о том, как замирает сердце на рассвете, когда лучи озаряют Гайрангерфьорд. Когда черная, как обсидиан, вода наливается зеленым, изумрудным цветом, когда в гремящих водопадах дробится красный рассвет. Я воспевала красоту ее родины. Я вплетала в сравнения впечатления о ней. Она же лишь улыбалась мне. Она улыбалась, перебивала и тоже говорила. О том, что я нервно сжимаю в пальцах салфетку, о том, что чашечка с красным чаем дрожит в моих руках. О том, что я кладу лишний кусок сахара и о том, что не могу посмотреть в ее глаза цвета воды фьордов. Она улыбается, но в душе ей грустно и обидно. Я с трудом разжимаю губы и спрашиваю: -Как тебя зовут? -Лайкни. — Она вздрагивает и смущенно улыбается, протягивает руку, ее пальцам остаются какие-то сантиметры до моих. Чашка предательски дрожит... и, наконец, я разжимаю кулак и хватаю ее ладонь. Мне хватает секундного порыва посмотреть в зеленые глаза Лайкни. Посмотреть... У нее светлые ресницы, никакого макияжа: он бы портил, а не подчеркивал. Я думаю об одном: Лайкни подобрала меня. Там, у Атлантики. Будь у меня меньше силы воли и будь я еще безрассуднее, я бы кинулась в те волны. Но у океана меня отобрала Лайкни. Женщина, в которой жива страна снегов. В которой я смогла увидеть то, что люблю больше всего на свете. Неизменность. Вряд ли она понимала мои чувства. Вряд ли она смогла бы когда-нибудь их понять. Я ей говорила — молча, закрыв лицо руками, — просила прощения, просила уйти, просила оставить. Верни меня на холодный, продуваемый всеми ветрами берег, там, где рвет грудь северный воздух, где лишают зрения тяжелые горы. Где буду только я и мой дом. Лайкни. Она все поняла. *** Это мой мир, — говорила я ей. А она только хлопала своими большими серыми глазами, и не понимала. Девушка, чьего имени я не знаю. Я не смогла проехать тогда мимо нее: она была такой чужой в этом ужасном пейзаже, такой брошенной. Я не могла не подобрать ее. Девушку, с глазами цвета осеннего неба. Нет, она не казалась одинокой. Но отдавать ее своей родине я не могла. И не хотела. Мне она нужна была самой. Стыдно признаться, но после того, как она заговорила со мной — эти два странных слова? — я не могла к ней обратиться. Я боялась, что она закроется. Я хотела знать, как ее зовут. Мне важны эти чертовы буквы, эти созвучия. Я хочу ее позвать. Мы стояли у горной реки и смотрели на кристальную голубую воду. На камни, а я думала о ней, об этой неизвестной девушке. Мы стояли рядом — протяни руку — и прижимаясь каждая к своей машине. Там, в кафе, это были наши вторые слова. И если сейчас не будет сказано что-то еще, я чувствовала, что она уедет. В этой горной реке я не услышу, как она заведет свою крошку, как взревет мотор... Я обернулась как раз в тот момент, когда девушка-с-серыми-глазами обхватила себя и, сделав шаг от машины, развернулась ко мне спиной. -Любимая! Холодно целоваться при таком ветре. Холодно моей спине — я же прижата к собственной машине! — и жарко в груди. Кажется, моя девочка только и ждала этого сигнала. Она так страстно целует меня, что подкашиваются ноги, что внизу живота щекотно. Хорошо, что ей хватает роста и силы держать меня, — да еще и раздвинуть мои ноги коленом, — я уже не могу. Мне плевать на ветер, на то, что нас могут застукать, на весь мир и даже мою родину. В этот момент мне нужна только эта девушка, да что я себе вру. Я не смогу без нее больше и минуты. У нее горячее тело, она вздрагивает от прикосновения моих ледяных рук — еще бы, здесь не больше пяти градусов, и к тому же я волнуюсь, будто это мой первый раз, — и стонет. Стонет так, что уже мне срывает крышу, и на этот раз уже я припечатываю ее к холодному — что?! Огненному! — металлу своего джипа, вжимаюсь всем телом, так, чтобы и сантиметра не было между нами. Я гналась за тобой десятки тысяч миль. А ты сколько ехала за мной? *** -Elskede! Я оборачиваюсь. Лайкни. Она хватает меня за руку, пытаясь остановить. Я ничего не понимаю по-норвежски. Абсолютно ничего. Зато я понимаю взгляды, жесты и глаза. -Догони меня. *** Она не успела поймать меня в Венеции. И в Римини. И в Афинах. Зато пески Дамаска обожгли мне спину. А ее пленила Окаяма. Но я не забуду единственное место. Этот весь ваш мир, который я и она разделили напополам.