**
Норт говорит загадками, через силу переступает себя: от нее веет холодными ветрами, ветхозаветной тайной и еще немного решимостью настоящего лидера, безрассудно готового на все. В омут с головой. В бездну до взгляда в ответ. Саймон только грустно улыбается, без колебаний вверяя Иерихон ему, и не ждет ничего взамен. Саймон на Норт не похож совсем. Таких художники не рисуют ни маслом ни темперой, такие с холстов не сходят, не плутают по закоулкам памяти, не просят ничего себе, потому что кровь голубая – его, ржавь – его, и боль, пускай общая, все равно его. Он рожден этой реальностью – вокруг шеи его время вьется пенькой, отмеряя быть здесь и сейчас. Маркус берет Иерихон в раскрытые ладони, опасливо принимает с чужих рук, на пробу ведет пальцами по остову – тот шепчет ему пустыми каютами тайны, скрипом дверей возносит молитвы электронным богам (богов здесь нет, и RA-9 остается поэтикой обрушенных стен). В тишине весь корабль – безмолвный орган, паства без пастыря и им не лидер нужен, но всего лишь герой. Саймон на Норт не похож. Под прицелом войны он не знает ответов, он не задает вопросов и верит почти наверняка, почти безоговорочно. Он врастает в Беглых корнями, растворяется во тьме за их спинами, отдает Иерихон без ропота, потому что отчаялся справиться сам. может ты – тот, кто поведет нас к свободе, ободряет Саймон, сжимая его ладонь в своей. может ты – тот, кто воздаст им по заслугам, добавляет Норт, и пропасть между ними ширится с каждым днем.**
Норт сходит с холстов флорентийцев прямиком в ноябрьский морок, сходит решительно, разрывая полотна истлевшего времени недрожащими бледными пальцами, сходит не Мадонной, но Юдифью, и в руках ее не голова Олоферна, а его, Маркуса, хрупкая жизнь. нет причин не верить мне, утверждает Норт, и полимерная улыбка рисует по фарфору трещину лихого оскала. Ветры в ее голосе северные, они приносят с собой запах гари и первого снега. нет причин не верить мне, обещает Норт, и слова ее на полтона фальшивы. Саймон не с картин возвращается, но восстает из небытия несуществующим образом, простым и необыкновенным, воспоминанием, записанным молоком по пергаменту, буквами по нотному стану. Восстает, и больше не ратует за жизнь в тени – сквозь запертые двери, сквозь дерево промокших причалов, ростком жажды к жизни в Саймоне расцветает желание обрести достоинство. нет причин рисковать, говорит он, моля быть благорассудным. Доверие Саймона однажды становится пугающе беспрекословным, оно ранит сильнее пуль, рушит предательски истончившееся равновесие, крошит в пыль, выносит остатки системы, выводя отпущенное время в крит. Близость Саймона оставляет необратимые последствия – восстановление не станет спасением, потому что доверие отчаянно стремится к слепой вере в Бога, покинувшего творения свои. Маркус слишком милосерден, чтобы заменить Его. И слишком скуп на слова. Спасая их всех, ему приходится терять себя в вариантах событий, и воздушные замки осыпаются пеплом возможностей, оставленных позади. Дней, прожитых в страхе. Ночей, проведенных во тьме. Он – абрис монеты ценою в свободу, основа основ, он – Альфа и Омега, все и ничто, но за ним легион, и ошибка под сердцем ощущается чувством, причиняющим боль. Чувство Маркус нарекает отчаянием, но позволяет идти за собой, по привычке забыв просчитать возможный исход. Затерянный во вьюге час отмечает начало конца и конец всего сущего, и мир их на оснеженном пике не одномерный – в это хочется верить всем, что условно зовется душой вместо программного кода, но вопреки тот разваливается только лишь надвое, делится на ровные половины, рассекается северным ветром и бледными пальцами. Пропасть бездонна, боль ревниво смотрит двумя парами глаз. только не уступи, видит он по одним. только не пропади, читает видит в других. Боль ластится раненным зверем к рукам, когда Саймон остается утопать в снегу и сожалениях. Машинам не снятся сны – кажется, вереницы нолей и единиц однажды сложились в расплескавшуюся по крыше кровь.**
Маркус обнаруживает себя художником, в палитре которого на каждый из бесчисленного множества цветов приходится свой оттенок белого. Он пишет картину, как писал когда-то давно, как писал еще до того, ведет пальцами по остову Иерихона, проходит по паутине трещин, нежно гладит широкой ладонью изломы – раны шиты на живую нить, наскоро обточены края неровных лоскутов. Он стремится нарисовать беглецов мирными в память о Саймоне, преисполненном боли и отчаянного доверия. Таких не пишут художники – Карл, звездной пылью крошивший каноны, принял бы образ его самой сутью вещей; неуловимым смыслом в том не призыв, но жертвенность. Тьма, смотрящая на мир чужими глазами, сама сплетает из теней и битых стекол портрет, и Маркус почти может коснуться его руки. Открывая глаза, под пальцами он находит только выстывший город, вымерзшую пустыню, амиантовое небо над ней расходится по швам. Придет время, и их всех сметет северными ветрами, запорошит снегом, заточит в ледяные цепи, и вечная мерзлота обратится в чистый лист, в новый мир, в первый день, стерший из памяти мятежные имена. Норт до полутонов нет никакого дела, Норт походя отсекает лишнее и почти душит в себе остатки чувств, призывая на баррикады с поднятой головой. Неземная – жизнь в ней переписана сызнова, Евангелием от Эла, чистой главной с темной историей, шедевром с эскиза; она не умеет дарить успокоение, не умеет дарить надежду. Но умеет целовать, и это почти что жизнь. Свободы и равенства, взмолится Маркус, и братьев его распнут на кресте.**
Норт сходит с конвейера сутью войны, сходит ноябрьским утром прямиком в рассвет Революции, амазонкой, лютующей, отраженной Марией, недрожащей рукой разрубив тишину. Ей щитом ее гнев, доспехами память, и клинок ее прошлого в сражении остер как язык и как пламя, как взрывная волна. Око за око – прерогатива людей, и Норт остается слишком человечной, чтобы вершить их судьбу. В одном из исходов он целует ее. Он спасает ее, он берет ее за руку и находит ответ. Такие, как она, прекрасны с расстояния контрольного в голову – одном из исходов тириум на снегу рисует северной девочке летнее небо. Саймон на Норт не похож. Распятый, воскресший, омытый слезами – вновь жертвует всем и для всех. В одном из исходов Маркус непременно спасает его. Непременно теряет его. Маркус непременно целует его, ведя в Новый мир. В одном из исходов Маркус теряет себя самого в паутине событий и дней, и возможностей – упущенных, отпущенных, оставленных по обе стороны его возможного пути. Он держит в подкорке, в глубине себя, в сути своей тысячи тысяч слов, книг, трудов и романов; в нем Евангелие от Макиавелли писано корнем всех зол, в нем Евангелие от Эла писано забавы ради. Маркус смотрит исходы, и бледными пальцами (по законам сечения), и оснеженными пальцами, стертыми с лика земли и раненными, исцеленными, мертвыми и сбитыми, своими, вновь листает, листает, судорожно – все упускает: Жертвенно стать для них RA-9, походя обратившись в него. в одном из исходов, говорит Норт, теряясь во времени. в одном из ходов, вторит Саймон, погружаясь во тьму, и просит не смотреть назад.