~
Богатая библиотека отца полна старых томов, литературных шедевров и запыленных свитков, свернутых в футляры — большинство из них на ирландском и латыни; к трехметровому шкафу во всю стену прислоняется шаткая лестница на колесиках, и, спрыгивая со ступеньки, чтобы не слышать скрип в сонной тишине, Оливер отряхивает рукава своей рубашки от темно-серой пыли, которой покрыты полки и корешки книг, а потом снимает с лица респиратор. Фамильное древо на широком полотне висит на стене, убранное под стекло; как ни облазил Куин его вдоль и поперек с позолоченной лупой отца — ни слова, ни единого знака на этом древе о том, что их семья могла иметь ирландские корни. Он изучил каждого человека, указанного на ветвях и корнях; были, конечно, и темные силуэты родственников, от которых отказалась семья, и чьи связи канули в лету, но, как он ни бьется, что-то не сходится. Огромная библиотека отца полна тайн и секретов; стопки книг, которые ничем ему не помогли, растут в углу, занимая собой кресла, столы и поцарапанную старую плитку, выглядывающую из-под толстого потертого ковра. Со всем остальным ему помогает изящная и молодая девушка в очках, втайне от Оливера грызущая ручки, пока она занимается переводом старых свитков. Он выделяет ей стол у окна, еще свободный от книг, и иногда, когда солнце заглядывает в окна библиотеки, солнечные зайчики прыгают по каменным стенам, рикошетя от ее очков и серебряного корпуса телефона: она откладывает его в сторону, поднимает очки на голову и устало потирает глаза пальцами. Они не разговаривают. Она неловкая и забавная, путается в словах и часто говорит не подумав, но она знает свое дело и быстро соображает, когда нужно закрыть рот, а большего Оливеру и не нужно. — Здесь через строчку упоминание банши, — говорит она, разворачивая свиток, и, когда Оливер подходит, тычет пальцем в повторяющееся слово. — Но здесь все то же самое, что можно найти в интернете на английском. — Я смотрел Википедию, — сухо отвечает Оливер. — Я говорю о нормальных сайтах, — отрезает она и тут же добавляет — черта у нее такая, импульсивные фразы, которые она выпаливает, всегда идут рука об руку с несколькими неловкими «мыслями вслух». Оливер пока не знает, делает она это специально или ее мозг так работает. — Если, конечно, есть нормальные сайты с ирландской мифологией... В любом случае, — она отворачивается назад к свитку, — это персонаж ирландского фольклора, который, по поверьям, считался «привязанным» к роду и являлся его членам незадолго до их смерти, а больше никто не мог его видеть... Ничего нового... А, ее, — поправляет себя она и неловко улыбается. — Это всегда женщина. Оливер поджимает губы и кивает рассеянно. — Продолжай переводить.~
— Банши? — смеется Чейз; смех хриплый и какой-то каркающий. Оливер пролистал столько книг по мифологии, что с замиранием сердца ожидает, что он превратится в ворону и выклюет ему глаза. — Я не ирландец. Да даже ты не ирландец! У тебя из связей с британскими островами только фамилия, созвучная с титулом! И это не женщина разве? — Ты привязан к роду, — сухо напоминает Оливер. — Ты был описан в дневниках отца, потому что он видел тебя перед смертью. Половина свитков в его библиотеке на ирландском. — И я точно так же рассмеялся ему в лицо, когда он спросил, не банши ли я, — Чейз упирается локтями в колени и подается вперед; Оливер напрягается в своем кресле, постукивая пальцами по мягкой обивке. — Это шутка, которая не надоедает. Но могу тебя уверить, что я не банши. — Тогда что ты? — Плод твоей больной, сексуально извращенной и закомплексованной фантазии. У тебя хорошая фантазия. — Галлюцинация? — Если пить столько, сколько пьешь ты, странно тогда, что я единственный твой компаньон. — Обман зрения? — Где-то в библиотеке твоего отца были очки, попробуй их, наследственность серьезная штука. — Инкуб? — Демон секса? Уже ближе. — Лепрекон? Чейз моргает. — Что у тебя за кинки на Ирландию? — Ты не даешь прямого ответа, — Оливер делает глоток из своего стакана; Чейз смотрит, как он глотает и адамово яблоко подпрыгивает в его горле. — Ты задаешь не тот вопрос. — Я спросил, кто ты. — А должен спросить, что я здесь делаю. — Я не хочу обсуждать свою смерть. Чейз кривит губы: — А мне казалось, что с таким телом, как у тебя, мужественность идет в комплекте, — он выпрямляется и задумчиво чешет затылок. — Ну ничего. У тебя еще есть время принять свою судьбу. Я подожду. Да и ты подождешь, от этого, знаешь ли, никуда не деваются. Оливер запрокидывает голову, чтобы допить виски; когда он опускает ее, Чейза уже нет, и кресло напротив пустует.~
Оливер листает дневники отца, устроившись прямо на полу; он завалил всю мебель в библиотеке книгами. Поначалу он даже пытался разложить их по степени того, насколько полезны они оказались, но запутался, и, в конце концов, пустым оказался только стол, за которым днем работал единственный человек, которого Оливер допустил до этой библиотеки: всем остальным работникам дома входить сюда было строго запрещено. Как если бы они могли украсть ответ на мучивший его вопрос; или случайно смести его с полки вместе с пылью — старый, грязный, отвратительно-правдивый; который, возможно, лучше никогда и не найти. Он листает дневники отца, разложив тетради на полу вокруг себя; на слабо пожелтевших страницах рисунки и наброски Чейза — какие-то детальные, какие-то лишь в виде силуэта с хорошо узнаваемым прямым носом и тонкими губами; одна из тетрадей отведена целиком под эти иллюстрации, и Оливер неторопливо листает ее поздно вечером, сев в позе лотоса и поставив на потертый ковер канделябр. Пламя свечи трепещет, когда он перелистывает страницу. Он изучает каждую линию придирчиво, внимательно; должно быть, Чейз крутился вокруг его отца намного больше, чем вокруг него. Оливер смутно помнит отца, он был замкнутым и молчаливым человеком; и одному только богу теперь известно, каким образом они сошлись и почему он проводил так много времени с болтливым и острым на язык призраком их семьи. — Недаром говорят «не тревожь мертвых», — вдруг произносит Чейз; Оливер в испуге отдергивается назад, едва не задев канделябр. Призрак стоит рядом с ним, наклонившись так близко, что между их лицами всего несколько сантиметров. — Черт бы тебя побрал, — ругается Оливер. — Физического не хватает для такого, — хмыкает Чейз; уголок его губ дрожит в полупрезрительной-полупозабавленной усмешке. Он тычет пальцем в страницу, и Оливер опускает взгляд так осторожно, будто ожидает подвоха. — Посмотри, как хорошо он перехватил в рисунке мой высокомерный и сучий характер. — Насмотрелся, — буркает Оливер. — Насмотрелся, — соглашается Чейз; Оливер смотрит в его блестящие голубые глаза, смотрит, как он выпрямляется. — И наслушался. И ненавидел меня всей своей жалкой душонкой. Взаимно, кстати. Куин захлопывает дневник и откладывает его в сторону, а потом поднимается на ноги и переставляет канделябр с пола на стол, отодвинув книги, чтобы они не загорелись случайной искрой. — Он много анализировал тебя, — произносит Оливер и смотрит на Чейза. — Пытался понять, что ты такое и почему привязан к нашей семье. Он изучал литературу и мифы, в особенности ирландские, потому что у них есть самый близкий по типу персонаж. — Я не банши, — моргает Чейз; он произносит это быстро, как если бы это было частью детской игры, своеобразное «я в домике». Оливер пытливо смотрит на него: — Но ты дух? — Ударь меня, — отвечает Чейз и добавляет, подняв бровь. — Или поцелуй. Или возьми, меня всегда возбуждала эта библиотека и этот ковер, который застал еще зарождение Ку-клукс-клана. — К чему ты ведешь? Чейз протягивает руку и кладет ладонь на его щеку, но Оливер не чувствует физическое касание — только легкий холодок на коже. Он не отстраняется; он видит Чейза плотным и реальным, как любого другого человека; он видит реальную мужскую руку, касающуюся его лица, с темными волосками, уходящими под рукав темно-синей рубашки, но он не чувствует ничего; и его настолько сбивает расхождение того, что он видит, и того, что он чувствует, что Оливер застывает на своем месте, боясь даже пошевелиться. — Если постараться, я, конечно, могу столкнуть пару книг с полки, скрипнуть дверью ночью или сделать еще что-нибудь физическое, — он хмыкает и тут же качает головой. — Но на этом моя магия закончится. Гипотетически я подхожу под определение духа или призрака, но если ты еще раз сравнишь меня с банши, я ускорю твою смерть. Оливер фыркает. — Ты так не можешь. Чейз сверлит взглядом его лицо. — У меня бесконечно много времени, чтобы научиться. — Но у меня нет, — Оливер чуть склоняет голову набок, к его руке, будто дразнит его касанием, которое он не может ощутить. — Я умираю, забыл? Чейз выдерживает пристальный взгляд глаза в глаза; Оливер чувствует себя так, будто гипнотизирует змею. — Ты нравишься мне больше, чем этот старый козел, — наконец произносит Чейз после молчания; и его глаза сверкают. — Значительно больше.~
Дом погружен в молчание и тишину; в высокие узкие окна монотонно стучит дождь, и Оливер, лежа без сна, прислушивается к стуку так, будто пытается услышать в нем неведомое послание — может, от отца с того света; может, предостережение; может, напутствие. Memento mori!, но менее поэтичное и более отцовское — такое, какое он бы ни за что не услышал при жизни; потому что таким был его отец, и вряд ли что-то кроме смерти заставило бы его откровенничать с сыном. А может, и смерть бы не заставила. Его мать не вела ни дневников, ни записей — Оливер не знал, видела ли она Чейза, не будучи частью рода, и являлся ли он к ней, как к женщине, которая взяла фамилию мужа после свадьбы, но не была связана с семьей кровью; ему так и не удалось узнать. Его сестра оставила единственную надпись — на обороте старой фотографии гор, которую она сделала в четырнадцать, на семейной поездке. Оливер нашел это фото немногим позже ее смерти, автокатастрофы, в которой она разбилась в одну из таких дождливых ночей, возвращаясь от подруги; он узнал ее танцующий почерк с буквами, меняющими размер и наклон, как если бы она печатала так много, что забывала, как нужно писать. «Не та компания, которую я бы хотела, но он говорит, что все нормально. Наверное, я верю.» Оливер поставил эту фотографию в рамку в библиотеке; она вызывала у него странные чувства. Он жалел, что из всей семьи только отец оставил свои дневники, щепетильно исследуя, кем Чейз был и каким образом можно было обмануть свою смерть; ему хотелось знать, что испытывали его мать и сестра. Были они напуганы? Смирились ли? Сожалели? Он хотел залезть в их головы и узнать все, но даже отец, оставивший наибольшее количество записей, старался больше изучать дух семьи, чем рассуждать о своих чувствах. Должно быть, закрываться в себе — это и в самом деле семейная черта. Время от времени Оливер спрашивал себя: что бы он оставил? Зная, что он умрет через неделю или несколько дней, — что бы он оставил? Что бы он написал? Неважно, кто бы нашел его записи — помощница со смешным хвостиком, русская горничная или его темнокожий телохранитель, немногословный мужчина, у которого и работы-то толком не осталось, когда Оливер засел дома и перестал выходить. От их рода если кто и остался — то дальние и давно пропавшие родственники, поисками которых никто не озаботился даже за полвека. Оливер был последним в роду Куин, холостой и не оставивший наследников, и с его смертью, должно быть, род и оборвется; и что тогда станет с духом? Будет ли он свободен? — А после моей смерти, — хрипло произносит Оливер в пустой комнате, — что будет с тобой? И поворачивает голову. И вот он Чейз, лежит на второй половине кровати, положив руку под голову, и смотрит на него; и в темноте его глаза сверкают; Оливер все еще дивится тому, как он возникает из воздуха и исчезает бесследно, но он еще не дошел до той степени осознания, когда его бы напрягала мысль о том, что Чейз может оставаться невидимым и на самом деле проводит с ним намного больше времени, чем показывает. В детстве Оливер слышал истории о нем, когда умирали бабушки и тети, но он всегда принимал их за суеверие; смешно подумать, что его первой реакцией на Чейза после «так это правда!» было «а почему ты не прозрачный?». Он был уверен, что Чейз возненавидел его после этого вопроса и наверняка разбил бы ему нос, если бы мог. И все еще было так много вопросов, которые он хотел задать, но не решался, откладывая их на потом, еще позже и еще; как если бы у него было море времени, чтобы сформулировать их, выбрать момент и завести беседу; и не думать о том, как бы случайно не ранить чувства призрака, который привязан к их семье недобрым предзнаменованием. — Я освобожусь, — экзальтированно шепчет Чейз. — Больше никого не осталось? — спрашивает Оливер, понижая голос. Чейз чуть качает головой; Куин чувствует, как тяжелеет в его груди. Он последний. Дождь стучит, стучит, стучит. — А дальние родственники? — снова заговаривает Оливер, всматриваясь в лицо Чейза. — Те, от которых семья отказалась. Ты привязан к ним все равно? — К крови, — тихо отвечает Чейз. Оливер кусает кончик языка. Кровь не перепишешь, водой не разбавишь; они исчезли с семейного древа, но оставались частью семьи вплоть до самой смерти, до призрака, который сопровождал их в последний путь. — Как ты находил их? — Я не находил, — Чейз приподнимается и подпирает голову рукой. — Я просто... появляюсь рядом с членом семьи. Я могу не знать его в лицо, но я знаю, когда кровь зовет. Они видят меня, больше никому не дозволено; так я и понимаю. Оливер переворачивается набок и копирует его позу; Чейз скользит взглядом по его обнаженной руке: он спит без футболок и пижам, в одном нижнем белье; и, когда одеяло соскальзывает с его обнаженного тела, Куин замечает на своей груди заинтересованный взгляд. И он знает, что Чейз оценивает его. И, наверное, не должно — но в нем ворочается слабая гордость; неожиданное, но легкое и пузыристое, будто глоток шампанского, смущение, что родовой дух находит его привлекательным. Со всей его фантасмагоричностью это ощущается почти так же, как выиграть внимание бога. — Ты знаешь, как человек умрет? — спрашивает Оливер, понижая голос. — Нет, — Чейз смотрит в его глаза. — А когда? Чейз скользит взглядом по его шее и обнаженной груди, очерчивает его руки, его мускулы, его торс вплоть до одеяла; он кусает тонкую губу и отворачивается, а потом ложится на спину, сложив ладони на своем животе. Оливер смотрит, как его профиль вырисовывается в лунном свете — прямой нос, острые черты лица, блестящие темные волосы; он вспоминает рисунки отца и поражается тому, как в нескольких линиях простых эскизов его отец передавал эти тонкие, едва уловимые черты; неописуемые и острые, как его хищное лицо. Он вполне мог бы стать родовым гербом, символом лисы со змеиным языком, кошачьими повадками и волчьими глазами; отталкивающим одиночеством во всей его уродливой красоте. А потом вдруг Оливер понимает, что Чейз не отвечает. И это и есть ответ. — Ты знаешь, — говорит он тихо. — Кровь зовет сильнее, — едва слышно бормочет Чейз. Оливер кусает свою щеку; ему хочется задать вопрос, ответ на который он не хочет слышать, и он знает, что Чейз не ответит — но услышит и высмеет его страх; и использует потом против него, укоряя его слабостью; и он возненавидит компанию этого духа точно так же, как его сестра, которая умирала с фотографией с семейной поездки в обнимку; или его отец, который так рвался записывать все, что до самой смерти, до последнего вдоха, писал на своей коже, царапая свои руки так, что капельки крови смешивались с чернилами; и Оливер провел несколько месяцев, возведя вокруг себя лабиринт из его последних слов, отчаянно пытаясь найти выход и выбраться изо всех своих сожалений. — Ты будешь со мной до самой смерти? — спрашивает он вместо этого. Чейз ухмыляется; расслабленно и ровно, словно они обсуждают телешоу: — Не то чтобы у меня было много выбора. Оливер знает, что Чейз будет высмеивать все, что он скажет. Но неожиданно его успокаивает этот ответ.~
«Он уходит от любых вопросов, высмеивая их остро и зло, но в тех, которые задает он, сквозит живое любопытство; ему важно любой ценой выведать мучающий его ответ, но сам он наслаждается тем, что водит за нос. Я спросил его, не банши ли он, и он рассмеялся, как смеялся над каждым моим вариантом, но он никогда не дал мне прямого ответа на вопрос о том, кем он был. Я нанял детектива, но так и не нашел никакой информации о его имени или семье, к которой он мог принадлежать; я также не знаю, почему он привязан именно к нашему роду.» «Сегодня Оливер вошел в библиотеку, когда я вел записи о Чейзе; признаться, мне было интересно своими глазами увидеть то, что никто из них на самом деле не видел его — и это, по меньшей мере, ощущение, от которого стынет кровь в жилах. Чейз чаще появляется, когда рядом со мной никого нет, словно посторонние люди мешают ему, и сегодня я впервые увидел его в одной комнате с кем-то другим. Оливер не видел его; он спросил меня о том, присоединюсь ли я к ним с мамой и Теей в семейной поездке в выходные, и я ответил, что не знаю, позволит ли мне работа, потому что Чейз не говорит, сколько времени мне осталось. Он рассмеялся. Тихо, будто Оливер мог услышать. Он был там, в метре от моего сына, и он рассмеялся; и мой сын не видел его.» «Я пытался расспросить его о том, как работает его привязанность к семье — явится ли он моей жене, например, — но он не отвечает; сейчас, когда я наблюдаю за ним долгое время, я склоняюсь к тому, что он не издевается над моими вопросами, но действительно не знает ничего о своем проклятии.» Оливер захлопывает дневник, и голос отца, звучавший в его голове, пока он читал записи, замолкает; он устало потирает переносицу пальцами. Так много тайн окружали их фамильного духа; так много вещей, которые бы он хотел знать и которые не знал даже сам Чейз; так много вопросов оставалось без ответа после его смерти. Казалось, что смерть должна расставлять все точки, а вместо этого она расставляла запятые и знаки вопросов.~
— Аллилуйя, — поет Чейз едва слышно; Оливер лежит спиной к нему, притворяясь спящим, и прекрасно знает, что призрака не обмануть этим, но все равно упрямо не открывает глаз и старается дышать ровно, пусть даже его руки сомкнуты в кулаки до боли в ладонях от впившихся в кожу ногтей. Чейз смеется. — Алли-алли-аллилуйя, — тихо поет он, и смех проскальзывает в его пении, наполняет его фальшивой радостью, будто предвкушение праздника; танец на костях еще не умершего Оливера. Оливер решает для себя не реагировать, пока не ощущает, как в наступившей тишине чужие пальцы касаются его позвонков — прикосновение нефизическое, прохладное, но он откуда-то знает этот жест даже не видя его; знает, как щекотливо эти пальцы поглаживают его кожу, будто дразня; и Чейз, который, конечно же, знает, что он не спит, спрашивает со смешком: — Что ты оставишь после себя? — намекая на фото сестры и дневники отца. — Когда умрешь, что после тебя останется? Оливер притворяется спящим. Он не знает.~
— Подавилась вишневой косточкой, — Чейз бросает бумажный шарик в фамильное древо, целясь в темный силуэт женщины под фотографией отца Оливера. — Она была самой угрюмой из всех, эта черта наследственная у вас, видимо. Думала, что я отродье дьявола. Игнорировала меня до последнего. Меня повеселила ее смерть. Оливер слабо вздергивает бровь. Он смотрит, как Чейз катает шарики из вырванных им листов из дневников; это требует от него концентрации, но видеть, как ему удается что-то физическое, заставляет Оливера невольно восхититься. — Ты оттачивал этот навык всю свою... — он замолкает, подбирая слово, и Чейз переводит на него такой взгляд, как если бы он уже заранее оскорбился. — Загробную жизнь? — Загробную жизнь? — переспрашивает Чейз возмущенно; и тут же его лоб разглаживается. — Хотя, ты прав, иначе и не скажешь. Но да, последние лет сто или около того. Я начал тренироваться, когда твоя вторая прабабка померла, — он бросает другой скомканный шарик туда, где должна была быть ее фотография. — Она утонула. Я до сих пор помню тот смешной звук, с которым она захлебывалась водой. Оливера слабо передергивает; Чейз усмехается, заметив это. — Неженка, — фыркает он и целится новым шариком в другого члена семьи. — Весь твой род такие треклятые аристократы, такие тонкие и ранимые. Пневмония, — он бросает новый шарик; потом еще и еще — в каждую новую фотографию или силуэт, будто презрительный плевок. — Отравился. Застрелена любовником из ревности. Повесился. Умерла при родах, — он откидывает голову назад и издает стон. — Скучно. Скучно, скучно, скучно. — Никто в семье не умер своей смертью? — спрашивает Оливер. Чейз молчит несколько секунд, припоминая, но качает головой. — Никто. Это как родовое проклятье, — он усмехается и поворачивает голову, чтобы увидеть лицо Оливера. — Вы не просто умираете, вам нужен зритель, чтобы даже ваша смерть была предельно театральна. Вот действительно королевский драматизм. На его лице отчетливо читается довольство собственной шуткой, но Оливер не слушает — он думает о словах Чейза про родовое проклятье. И не просто думает, он допускает мысль, что это правда.~
— Что если ты прав? — спрашивает он тихо. Чейз наклоняется вперед, заглядывая в его лицо. — Прости, — говорит он, — ты со мной разговаривал или с ним? Он тычет пальцем в могилу отца Оливера, с надгробного камня которой Куин не сводит взгляд. Это редкий день без дождя; редкий день тишины и спокойствия, и Оливер едва находит себе место в доме. Что-то тянет его на улицу, прочь от знакомых стен, как если бы он мог оставить свое проклятье дома вот так легко и просто не умирать. Тишина пугает его; как если бы в эхе дождя было что-то убаюкивающее его тревогу и успокаивающее его страх перед собственной смертью. — Что если кто-то правда проклял мой род? — он заставляет себя взглянуть на Чейза. Чейз разводит руки в стороны: — И что? Поздно переживать об этом сейчас, когда ты последний, а смерть-смертушка дышит тебе в спину, не находишь? — Может, я мог бы снять его, — Оливер кусает губу. — И что? Не умирать? — спрашивает Чейз таким тоном, словно это должно было быть самым интересным событием в жизни Оливера. — Жениться, завести детей и быть счастливым? Дожить до седых волос, до дряблой кожи и слабых зубов... — Мне хватило аналогий, — перебивает его Оливер. Чейз фыркает. Оливер делает глубокий вдох — будто готовится прыгнуть в холодную воду. — Я... — Боишься, — перебивает его Чейз и смотрит на него, но Оливер не встречает его взгляд. — Не знаешь, что будет на той стороне, не хочешь оставлять свою жизнь, не успел так много всего, сожалеешь, боишься стать таким, как я, — скитающимся по земле и в случайном порядке предупреждающим незнакомую тебе семью о том, что скоро придется покупать новый гроб. Оливер поджимает губы. — Да, — соглашается он; как ни странно, Чейз не упустил ничего. — Именно так.~
Библиотека кажется ему бесконечной; книги — нескончаемыми; он читает до боли в глазах, листает старые, пожелтевшие, хрустящие страницы, хватаясь за крохи, оставшиеся от его семьи; не только дневники его отца — он нашел даже старые записи деда, а его прадед оставлял заметки прямо в книгах, под законченными главами и на внутренних сторонах обложек. Оливер разбирает книги одну за другой, листает, читает, восстанавливает полустертый почерк и сравнивает его с теми образцами, что у него уже есть; и так он пытается очертить всю свою семью одной жирной, черной линией — их всех, холодных, неприступных, гордых и отчужденных; отрекшихся друг от друга при жизни и связанных лишь кровью да духом. Чейз высмеивает его дотошные поиски. — Подождал бы немного — и спросил уже в лицо, — прокомментировал он, застав Оливера за этим занятием впервые. Но Оливер не ответил, а Чейзу быстро надоедало смеяться, если он не получал никакой реакции; это вещь, до которой почему-то не додумался его отец. Он продолжал фыркать и пренебрежительно сталкивать книги со стола, когда набирался концентрации, но, по большей части, он молчал; и Оливер сомневался, что он делал это из уважения, но тихая компания призрака, как ни странно, помогала ему сосредоточиться. Пока одним вечером его не осенило, что Чейз высмеивал не сами его попытки докопаться до сути, но то, что он думал, будто Оливер ищет способ избежать смерти. — Я ведь не стану скитаться, как ты? — как бы невзначай спрашивает его Оливер одним из таких вечеров. — Откуда мне знать? — отвечает Чейз подозрительно. — Я даже не знаю, как выгляжу, а ты хочешь, чтобы я знал о проклятии, которому вторая сотня лет пошла? Оливер бросает книгу на стол и отворачивается, чтобы взять следующую. — Мой отец рисовал тебя. — Да, — саркастично отзывается Чейз, из вредности сталкивая книгу со стола на пол. — Эти каракули дают мне очень точное представление о себе, особенно о моей самооценке. — Ты выглядишь слишком хорошо для призрака, который высмеивает страх людей перед собственной смертью. — Слишком хорошо? Достаточно хорошо, чтобы заинтересовать тебя, если бы у меня было тело? — Ты умер! — Ты тоже скоро умрешь. Это не то, что я спросил. Оливер фыркает и отворачивается; прямолинейность Чейза вместе с его неожиданным интересом заставляет Куина прокатиться по целой палитре чувств — прямиком к смущению, которое он пытается скрыть. Да, настолько хорошо. — Нарисуй меня, — говорит Чейз ему в спину. — Я знаю, что ты умеешь. Нарисуй нас обоих. — А я тебе на рисунке зачем? — Оливер бросает на него косой взгляд через плечо. — Ты на меня каждый день смотришь. — Нарисуй то, что я не могу сделать, — Чейз мигает, как змея; его пристальный взгляд напоминает Оливеру все мифы и легенды об оборотнях, которые он прочел; и неожиданно Куин понимает, что он серьезен. — Нарисуй, как я целую тебя. — Нехарактерно, — отвечает Оливер, листая следующую книгу и делая вид, что он очень увлечен ею и не хочет отрывать глаз, хотя на самом деле он не хочет, чтобы проницательный взгляд Чейза проник в его голову. — Ты бы не стал мараться. Чейз тихо смеется ему в спину: — Не то чтобы мне грозил Ад за нехристианское поведение. Оливер улыбается себе под нос.~
И он уверен, что Чейз не шутил — ни секунды; ни единой нотки юмора не скользнуло в его голосе, как бы он ни улыбался; он был убийственно серьезен — и Оливер находит себя в библиотеке поздно вечером, с блокнотом зарисовок отца, с датой в уголке страницы и заточенным карандашом; и он пытается рисовать. Он не брался за рисование долгое время, карандаш ощущается чужим в его непослушных руках и он стирает так много, что страница как будто бы истончается под его пальцами, но он продолжает. И ловит себя на мысли, что с реальной моделью, а не картинкой из головы было бы проще.~
— Ты представил, — шепчет Чейз и улыбается. Он наклоняется к Оливеру так близко, что их носы почти соприкасаются — соприкасались бы, если бы у одного из них было тело; и пусть граница остается метафизической, неожиданная близость пугает и смущает его так сильно, что ему приходится прикусить язык, чтобы не сглатывать и не выдать Чейзу свои мысли. Чейз изучающе скользит взглядом по его лицу. — Тебе понравилось? — спрашивает он тихо. — Это был страстный или нежный поцелуй? С языком? Ты ответил? Где были твои руки — на моем подбородке, на лице, на теле или не касались меня? — Я ничего не представлял, — сквозь зубы отвечает Оливер и крепче прижимает к себе подушку, которую обнимает; как если бы это могло помочь ему увеличить дистанцию между ним и Чейзом. Чейз улыбается; улыбка подрагивает на его губах призрачно — он словно Чеширский Кот. — Тебе понравилось, — усмехается он и ложится рядом; он даже доволен будто кот. — За век изучения твоей семьи я научился понимать, когда вы пытаетесь соврать. Отдам тебе должное: ложь тебе к лицу. Оливер смотрит в потолок и не поворачивается даже когда неощутимая рука Чейза обнимает его поперек груди.~
«Что если моя смерть будет нелепой? — спросил я Чейза. Он рассмеялся: Твоя трусливая хватка за жизнь нелепа, но это тебя не смущает.» Часть записей невозможно разобрать; Оливер сверяет буквы в незнакомых словах с почерком отца, пытаясь собрать, будто Кай, ледяные кубики в один пазл. — Старый козел, — бормочет Чейз, подпирая голову рукой. Оливер даже не реагирует; он ломал голову, пытаясь понять, почему Чейз ненавидит всю его семью, кроме него, и не смог придумать ни одной причины, кроме самой очевидной; и пусть «он находит меня сексуально привлекательным» звучало льстиво, нравиться бестелесному духу, который ходил за ним по пятам с мистическими предвещаниями смерти, было тем еще удовольствием. — Что ты делаешь? — спрашивает Чейз тоном ребенка, которому не уделяют внимания. — Ты скоро умрешь. Зачем тратить свое время на изучение дневников человека, который обогнал тебя на двадцать лет. Что ты пытаешься там найти? — Ключ к проклятию, — отвечает Оливер машинально. Чейз издает недовольный стон: — Ты умираешь. Просто смирись с этим. — Чем ты предлагаешь мне заниматься? — Оливер поднимает глаза. — Ты сам сказал, у меня ничего нет. Я последний. У меня нет семьи и дел, которые нужно было бы приводить в порядок. Меня похоронят, ты исчезнешь; все закончится. Так, — он кладет ладонь на раскрытый дневник отца, — я хотя бы могу попытаться понять. — Здесь нечего понимать, — Чейз разводит руки в стороны. — Жизнь несправедлива, смерть жестока; умирают красивые наследники аристократов, роды стираются с лица земли, особняки перепродаются и память исчезает. Все. Вся история. — Моя история, — соглашается Оливер. — А твоя? Чейз затаивает дыхание на пару секунд; он словно бы приготовился спорить, пока смысл слов не улегся в его голове окончательно. — Моя история? — спрашивает он недоуменно и как будто бы даже настороженно. — Ты не появился из ниоткуда. Кто-то тебя проклял. Может, эта история передавалась по семье и где-то записана; может, я пойму как ты связан со всем этим. — Да, — саркастично говорит Чейз. — Меня проклял кто-то из твоей семьи, потому что они все были очень душевными и сочувствующими людьми. Оливер вздергивает бровь; он настолько привык к защитному сарказму Чейза, что даже испытывает некое подобие умиления, когда слышит, как его голос переливается злой иронией. — Все? Минутка обмена трогательными нежностями закончена? Чейз фыркает: — Ты не можешь меня растрогать, у меня нет тела. Оливер закатывает глаза и разглаживает страницу дневника.~
С самого утра, когда Оливера будит дождь, стучащий в окна, он уходит в библиотеку, и к полудню вся мебель, которую с вечера он очистил от книг, завалена снова так, что ее не видно из-под всех бумаг. На краю стола, на подставке из красного дерева, красуется револьвер отца; на золотой табличке в основании подставки гравировка: «Будет еще один новый день». — Никакой двусмысленности, — говорит Чейз, рассматривая револьвер. — Совсем не похоже на последние слова потенциального самоубийцы. Оливер не отвечает. Он никогда не знал эту сторону своего отца. Думал ли он когда-либо о самоубийстве? Сидя напротив призрака и зная, что его время подходит к концу, задумывался ли он о том, чтобы убить себя и не ждать в страхе и неизвестности того, что приближалось? Он хочет спросить Чейза, но знает, что тот только посмеется. — Он заряжен? — спрашивает Чейз. — Да, — Оливер отворачивается. — Я никогда не видел, чтобы отец пользовался им; я даже не знал, что у него есть револьвер, но барабан полон и из него как будто бы никогда не... Выстрел. Оглушительный в тишине, разрывает унылую симфонию дождя, стучащего в окна; словно петарда разорвалась в библиотеке. Оливер чувствует себя так, будто кто-то толкает его в спину; он хочет сделать шаг вперед по инерции, чтобы удержать равновесие, но его ноги подкашиваются и он падает на пол, будто марионетка с обрезанными нитями. Эхо от падения на пол пересекается с эхом от выстрела в его ушах и путается в его сознании; он чувствует боль в коленях и плече, когда ударяется о голый паркет, и ему кажется, что это в них пульсирует оглушительный выстрел. А потом боль расползается по всему его телу и усиливается в спине; он чувствует себя так, словно лежит на раскаленной сковороде, усеянной остриями ножей. Чейз вальяжно подходит к нему и опускается на корточки, когда Оливер с усилием переворачивается на спину. Боль рвет его на части, словно голодный хищник. — Я проклял себя, — тихо говорит Чейз. В его голосе ни единого намека на сожаление или вину; он звучит насмешливо. — Я убил твоего прапрапрапрадеда. Он был косвенно виновен в смерти моего отца, поэтому он заплатил за это. Чейз рассматривает его лицо. Оливер задыхается; он пытается пошевелить хотя бы рукой и не может — его тело тяжелое, словно налито свинцом. — Я выстрелил в него. Так же, как в тебя сейчас, — продолжает Чейз. — И я поклялся, что увижу смерть всех его потомков, пока его грязный род не сотрется с лица земли. Я смотрел, как он умирает. Я смотрел, как все они умирают. И это вся моя история, которую ты хотел найти здесь. Он садится в позу лотоса рядом с Оливером и кладет ладонь на его грудь, как будто бы в утешающем жесте. — Я выполнил свой долг, — мягко говорит Чейз, склоняя голову. — Теперь я свободен. Но я побуду с тобой еще немного, пока... Он делает паузу и улыбается, чуть пожимая плечами; его взгляд проходится по огромной библиотеке с высокими потолками и большими окнами; он несколько мгновений прислушивается к стуку дождя по стеклу, к эхам неслышных голосов в нем, и рассматривает книги и сваленные в кучу бумаги так, словно ностальгирует, а потом переводит взгляд назад на Оливера. Он не продолжает фразу. Но это и не нужно.~
Когда Оливер просыпается, первым, что он ощущает — снова боль, но на этот раз в глазах: их слепит белый больничный свет. Он зажмуривается и пытается отвернуться, но его шея ощущается опухшей, и он не чувствует даже движения своей головы. — Слава Богу, — с облегчением в голосе произносит женский голос; Оливер узнает русский акцент своей домработницы. Чья-то ладонь похлопывает его по руке, лежащей на одеяле. — Ты здорово нас напугал, — говорит его телохранитель. Оливер заставляет себя открыть глаза, чтобы посмотреть на него. Заметив, как он щурится от света, его домработница подходит к окну, чтобы закрыть жалюзи. — Тебе повезло, что Раиса услышала выстрел и вызвала скорую, — Диггл смотрит в его глаза и чуть хмурится. — Как ты умудрился выстрелить себе в спину? — Чистил, — с усилием отвечает Оливер и морщится; он выдавливает из себя слово так, словно оно прилипло к его внутренностям. — Механизм... заело... наверное. Диггл качает головой. У Раисы, когда она оборачивается, глаза покраснели от слез; она слабо и словно бы виновато улыбается, перехватывая взгляд Оливера. — Поздравляю с перерождением, кстати, — добавляет Диггл. — Врачи констатировали клиническую смерть на полминуты, но пуля не задела ничего, и ты вернешься домой уже через пару дней. Ты родился в рубашке, Оливер. Оливер едва слышно фыркает. Он умер на полминуты. Проклятье разорвано. Чейз свободен. Подстроил ли он это специально? Оливер жалеет, что у него нет ответов на так много вопросов; пусть даже сукин сын пытался убить его, что бы только он ни отдал, чтобы залезть в его голову. — Тут, кстати, кто-то хотел тебя видеть, — вдруг вспоминает Диггл. Оливер вопросительно смотрит на него, но Джон кивает в сторону двери; и, когда Куин прослеживает за направлением его взгляда, Эдриан Чейз вдруг заглядывает в палату, словно стоял за дверью и ждал драматичного момента для своего появления. — Тук-тук, — говорит он. Оливер сжимает зубы. — Он сказал, что знает тебя, — добавляет Диггл и смотрит мягко на Оливера, будто ожидая подтверждения, которое бы не позволило ему вышвырнуть самозванца из больницы. — Знаю, — улыбается Чейз самодовольно, хитро, будто лиса. — Кое-какой... семейный бизнес. — Ты должен... быть далеко отсюда... — процеживает Оливер. Чейз убирает руки в карманы и ленивой походкой приближается к его кровати. — Жизнь непредсказуемая штука, — протягивает он. — Никогда не знаешь, куда она повернет и как все в итоге сложится... тебе ли не знать? Он усмехается; Оливер смотрит ему в глаза и ненавидит его. И вместе с ненавистью он почему-то испытывает облегчение. Хотя, наверное, «почему-то» не то слово. — Когда поправишься, можем вместе поработать над тем, на чем остановились, — предлагает Чейз, и его глаза сверкают; Оливер ненавидит каждую шутку, построенную на игре слов, которую слышит. — Или разобраться с тем, что теперь попадает в поле зрения... Посмотрим. Он кладет ладонь на руку Оливера и подмигивает ему: — Я, вроде как, не планирую никуда исчезать. Оливер хмыкает и соглашается; пусть даже ненависть пульсирует в нем вместе с облегчением: по крайней мере, теперь у него есть тело, и можно будет проверить, насколько острый у него язык, когда за это нужно отвечать. Он уверен, что Чейз знает его мысли; он видит это по довольному выражению ублюдка, но все равно пытается слабо кивнуть, насколько может пошевелить головой: — Посмотрим.