Джоске смеётся счастливо и заигрывающе — с самой жизнью

У Джоске губы выкрашены его собственной кровью — вид помады альтернативный и единственный, который ему к лицу. Джоске хрупко стоит на ослабевших ногах — вот-вот откинется. Но смотрит живо, не веря, неуверенно-радостно. — Джотаро-сан… — что-то стучит так, будто ломается. — Мы… победили? Джотаро-сан? Джотаро кивает и смотрит Джоске в глаза светлые, чистые так долго, прежде чем легко улыбнуться ему. Тот включается как по щелчку: по ещё не высохшим щекам вновь разливаются слёзы. Джоске смеётся счастливо и заигрывающе — с самой жизнью. Делает два шага к Джотаро, когда вдруг ноги его таки подкашиваются, и он падает, тут же пойманный. Слабо трётся лицом о белое пальто, как нарочно окрашивая его торжественным багрово-алым. Затихает.

***

— Джотаро-са-а-ан, — вязко тянет, заглядывая через чужое плечо на тетрадь с записями на столе. — Мне что, нужно стать морским огурцом, чтоб вы на меня обратили внимание? Джотаро сидит, игнорируя и не поворачиваясь на оклик, в надежде, что тот и сам поймёт и отвяжется. — Ещё и нарисованным, — ворчливо добавляет Джоске. Странным образом чувствуется, что сейчас он нахмурен. — Джоджо, я занят. Подожди, — холодно бросает. Чувствует, как Джоске отходит и как нарастает раздражение. — Забавно слышать такое обращение от вас, — звонко слышится сзади. Мысли вновь разбредаются. — Вы ведь тоже Джоджо. — Я для этого прозвища слишком стар, твоя очередь забрать его, — отстранённо отвечает Джотаро, пытаясь сосредоточиться. — У вас же есть ещё дочь. Чёртов мальчишка пробует на прочность его совесть на удивление серьёзным тоном. — А она слишком маленькая, — отвечает, не подав виду, что чувствует эту попытку в манипуляцию. — Зваться Джоджо можно только вблизи смерти? Щелчок — нервы. Джотаро глубоко вздыхает и, обречённо откинувшись на спинку стула, поворачивает голову в сторону Джоске: — Вблизи опасности. — ровно говорит он. — А теперь, будь добр, не мешай и дай закончить. И смотрит по возможности красноречиво, чтоб пропало всякое желание лезть отвлекать дальше. — Вот так и проси у вас помощи с уроками, — наигранно-драматично говорит Джоске и, потянувшись, заваливается на гостиничный диван. Джотаро мажет по нему взглядом и вновь отворачивается к столу. Он ведь таким даже в его годы не был. Простой и дурашливый, болтливый и несерьёзный, мальчишка недогадливый и полный каких-то бессмысленных подростковых проблем, но в определённый момент то воспламеняется разрушительным огнивом, то становится проницательным и всевидящим, причём ни для одного, ни для другого повода особого не требуется. Он пахнет сладкой юностью, свободою и сражением — не то с врагами, не то с собой. И при виде его сердце сбивается, его хочется ещё раз разломать и сокрушить, пустить по лезвию ножа, чтоб он захлебывался в своей крови и, шатаясь, стоял на самом обрыве жизни. Чтоб вмиг обратно расцветал, пробивая асфальт-бетон-плоть. И снова, и снова, и снова смотреть на его перерождение, возвращение к изначальному. Видеть, как он восстанавливает себя по частям и осколкам не силами стенда, а собственной волей, проходя через боль и неистовство. Чтоб разгоряченным обрушивался в объятия ледяные и неприветливые — Джотаро может отвечать взаимностью лишь картонной сколько угодно, тот ведь всё равно обрушится. А Джотаро будет ловить, бумажно, будто не по-настоящему, будто это просто декорация для театра одного актёра, театра Джоске. — Я закончил, — спустя час победно сообщает Джотаро, вставая, потягиваясь. Джоске не реагирует, лишь мерно сопит на диване. Он весь на иголках с этой погоней за мудаком-кошатником, умудряется про еду забывать и сон. Пусть хоть сейчас отдохнёт. Из окна ползёт горячий воздух, в номере гостиницы пусть и просторно, но всё же жарко. Джотаро размеренным тихим шагом пересекает гостиную, останавливаясь возле дивана. Долго смотрит на Джоске — мирного, провалившегося в сон, но, видимо, неглубоко. На редкость спокойного и, стоит признать, всё так же чертовски красивого. Иссиня-черные волосы под солнечным светом кажутся особенно яркими; приоткрытый рот и пухлые губы распадаются на мазки, тёмные прикрытые ресницы — на штрихи графитом. Джотаро рассматривает закрытые веки долго, не то гипнотизируя, не то сам попав под действие гипноза, и будто выпадает из реальности, чувствуя рассвет где-то под ломаными и сросшимися рёбрами. Поддавшись внезапному импульсу, тянется к плечу Джоске, но, отчего-то дрогнув, замирает на секунды, будто сомневаясь. Выдыхает спокойно, по возможности невесомо касается синей ткани формы, ведёт к локтю. Шум за окном приглушён расстоянием до земли, так что слышно медленное дыхание — не своё — и шорох ткани о загрубевшую кожу пальцев. Джоске под весом чужого взгляда поворачивается с бока на спину, сонно приоткрывает веки, смотрит на Джотаро. Тот убирает руку медлительно — если не делать резких движений, он не обратит внимания. По крайней мере, Джотаро надеется, что он не обратит внимания. Джоске не отрывает взгляд, смотрит своими небесными в морские напротив от него в паре метров. У них ведь имя одно на двоих и цвет глаз, но ощущается так по-разному. Запрокидывает голову назад, сильней открывая светлую шею, чтоб посмотреть на часы на стенке. — Я за это время успел бы домой сходить, — с обидой протягивает. — Переодел бы форму. — А мне уже думалось, ты из неё вообще не вылезаешь, — фыркает Джотаро, делает шаг назад. Джоске встаёт, оказавшись некомфортно близко. — Как вы из своей водолазки, — звучит странно, не то утверждение, не то вопрос, но Джотаро не успевает задуматься — большой палец правой руки легко обводит по краю чёрный контрастный ворот. Джотаро ловит его цепкой хваткой за запястье, грубо сжимая и отстраняя силой. Хоть Джоске и сам собирался убрать руку, лишним всё же не будет. Чтоб неповадно было. — Так а чего не сходил? — интересуется Джотаро, когда Джоске отходит назад. — Надеялся, что вы не забудете обо мне так надолго. — Уж прости. Непредвиденные обстоятельства, — пожимает плечами. В ответ раздаётся неловкое молчание. Нутром чувствуется, что Джоске становится некомфортно. «Сам виноват», — думает. Понемногу раскаляет обстановку и сам же мнётся — он играет с самим собой или с Джотаро? — Что у тебя? — Формирование биоразнообразия или что-то вроде того, — слышится задумчивый ответ. Джоске достаёт учебник из рюкзака.

***

Джоске лежит на нём в полудрёме носом в сгиб шеи. Между плечом и точным центром, вот-вот в омут плюхнется. Свалится-перекинется, бултыхнется, вмажется, липко ввяжется и потонет — он небольшой, глубины ему хватит. Небольшое собрание по поводу Киры едва окончилось, гостиничный номер значительно опустел. Рохан вышел последним, успев окинуть комнату призрачным мутным взглядом, посмотрел на Джотаро не то осуждающе, не то сочувствующе. Скрипнул шершаво дверью, испарился. Джоске был не с ними тогда уже минут пять: что бы он про водолазку не говорил, а влипал в неё точно по форме вылитый без стеснения и сомнений. Он, кажется, с самого начала родство не так головой осознавал, сколько кровью чувствовал, своим тонким чутьём ещё неостывше-детским. Будто Джотаро, свалившийся из ниоткуда племянник, ему ближе матери и отца, а тепло гаснувшее, не загоравшееся, было жарче любого другого. Дурной мальчишка, что с него взять: ластится, как котяра, едва ли не мурлычет. Джотаро в себе подавляет желание потрепать его по голове — ему в лучшем случае руку по локоть откусит за это. Смешно это всё. Джотаро нравится думать об их родстве. Странное извращение, но трепет его тогда оборачивается острым, калёным, постыдным. Он тайну эту унесёт с собой в могилу, никак иначе, и догадки других останутся только догадками. Даже тех, кто выглядит так, будто всё и так понимает, без подтверждения. Но Джоске на него смотрит так, будто не хочет прятаться, будто всё так и надо. Принимайте, как есть. И Джотаро принял бы, принял бы с большой радостью, но барьером стоят окружением возведённые границы: они родственники, они мужчины, разница в возрасте… Хотя чего врать, он их сам себе выстроил. А Джоске, проклятый Джоске, влюбил и не измывается совестью, разве что прямо не говорит, что сам рвётся этой влюблённостью и Джотаро видит насквозь с его крытой взаимностью. Джотаро чувствовал себя так лишь раз лет десять назад (ровно одиннадцать лет) и хотел бы забыть о существовании в нём таких чувств, но нет. Неосознанно раздирая старые шрамы, подбирается всё ближе, пока Джотаро не до того, чтоб его отталкивать, пока он останавливает бесцветную кровь и пытается подавить боль. Хоть у него атрофированы факторы боли и совести намертво, покрылись гнойными пятнами. Не лезь, мальчишка, не лезь. Он ведь тянет за собой одни беды, омут ему мелкой лужей, тебе — океаном. Тут не в судьбе дело, не в ауре, а во внутреннем ледниковом холоде, бесконечном периоде. Раз не погубит, то бросит, раз не бросит — погубит. Плавали, знаем. Душа без торжества из размашистости, морг от рождения, не разморозишь и не перестроишь. Джоске мирно лежит на груди и Джотаро всё не может найти силы его оттолкнуть. Он будто бы вклеился, горячо, крепко, разрыв будет заживать физически слишком долго, проще подождать. И так всё напряжено. Вдруг пальцы легко проходятся по обтянутой тканью ключице. На миг Джотаро замирает, потом тянется рукой оттолкнуть, как и днём, когда тихо вдруг раздаётся жалобное: — Джотаро-са-ан. Ничего сложного и особенного, но Джотаро отчего-то хватает. Джоске касается кистью его шеи, и слишком неясно, что он хочет сделать. Всё так сбито и сжато, и смято, но Джоске выглядит таким зачарованным на границе жизни и сна. Менять ничего не хочется, разве что сильнее прижать его к сердцу, стенке омута, и разорвать в клочья — сможет ли вновь собраться? Но Джотаро остаётся неподвижным, слабо играет в поддавки — так, «для галочки». Джоске касается чужих-родных плеч и гребня ключицы отрывисто, как если бы душа его лежала к клавишным, как считает клыки в пасти, что рискует вот-вот захлопнуться. Но не боится, не боится, придурок, терять ему, можно подумать, нечего. — Что имеет смысл настолько бессмысленно спрятанным? Не зная контекста, Джотаро бы съязвил. — Нет, серьёзно, — так же шёпотом продолжает. — Я гораздо сильнее, чем кажусь, вы добрее, чем кажетесь, но этого то ли не видите, то ли боитесь. Но, знаете ли, от этого точно проще не будет, когда вы уедете. — Мне кошмары лучше, чем бессонница, — едва слышно добавляет напоследок, прежде чем окончательно провалиться в сон. Это их странное понимание, что-то платонически-тонкое, не тетивой, а, скорее, плёнкой, упрощало жизнь, ставило в ступор. Кажется, не оборвётся даже на расстоянии стран и материков, хоть и вряд ли судьба однажды вживую свидеться после Японии. Он одной простой фразой выдёргивает за ворот из вязкой лужи, напоминает о существовании воздуха, приказывает смотреть по-другому, сверху. Джотаро повинуется.

***

— Теперь Морио может быть спокоен, — сообщает Джотаро, в его твёрдом тоне пробивается радость. — Теперь– Он хочет сказать «Теперь и ты можешь быть спокоен», но не успевает — Джоске, лукаво прищурившись, его целует. Кратко и по-мальчишески нелепо, но этого хватает, чтоб Джотаро выбило из-под ног землю. — Теперь и я могу быть спокоен, — говорит прямо в глаза и вновь заливается счастливым хохотом, крепко вцепившись рукой в пальто, чтоб его не оттолкнули.

А Джотаро и не собирается.