Холодно

      Петербургский мороз нещадно жжет открытое лицо, уши Трубецкой не чувствует вовсе, боится даже обнаружить их в своей руке отвалившимися после попыток хоть как-то отогреть недолгими прикосновениями относительно теплых пальцев. От продолжительного нахождения на улице, на волосах образуется тоненький слой инея, ресницы точно так же мерзнут на кончиках и Сергей думает, что если морозы продержатся до завтра, своего поэта нужно будет вытащить на улицу только лишь для того, чтобы молчаливо любоваться его заледеневшими ресницами и покрасневшим лицом, которое, впрочем, можно было вызвать и некоторыми другими манипуляциям.       Из мыслей вырывали слишком громкие прохожие, на которых Трубецкой смотрел так остро и холодно, что они аж съеживались. Все казалось каким-то белесым, ненастоящим, и Сергей Петрович постепенно становится частью этой пастельной картинки, покрываясь манной крупой снежинок и инея.       Сначала побледневшее лицо начинает краснеть и ощутимо болеть, но мужчина даже не морщится, пытается расслабить челюсть, чтобы зубами не стучать, и идет быстрее, сжимая замерзшие кулаки. Изо рта валит пар, офицеру кажется, что он гуще и белее, чем пар прохожих, думает, что он под своим мундиром теплее, чем эти в толстенных шубах, но все равно тепло остается разве что в груди, остальное замерзает с каждой секундой все сильнее и глубже.       В ветви замерзших белесых деревьев вплетаются черные-черные пернатые тушки ворон. Их карканье режет молочный воздух в такой тихий час. Сергей смотрит на птиц исподлобья, чувствует некое родство. Среди всех этих голубей и голубок, среди воробушков, он был вороной. Не вороном, а самой настоящей вороной. Выделялся среди сугробов черным силуэтом и только и ждал случая, чтобы погромче каркнуть и согнать какую-нибудь пичужку с насиженного места на рябине.       Вдыхая еще слабое, но такое близкое тепло, Трубецкой открывает тяжелую дверь, прощается с паром, заходит в прихожую и даже не отряхивает с сапог прилипший подтаявший снежок.       Игнорирует подошедшую служанку, заходя во вторую дверь, отказывается наотрез раздеваться, не говоря при этом ни слова, изъясняясь только взглядом и парой плавных жестов. — Кондратий Федорович отдыхает, он еще… — женщина замолкает, застывает под леденящим взором Трубецкого и опускает руки, позволяя ему пройти, все равно Рылеев против никогда не бывает.       Мокрая дорожка и комочки снега тащутся за Сергеем до самого конца прихожей. Маленькие снежинки, осевшие на темные ресницы, быстро тают, оставаясь водяными капельками и немного размывая отдельные участки видимого, но офицер игнорирует их, тихо открывает дверь в знакомую спальню и хмурится, пряча всю дурацкую ребяческую радость и зуд под ребрами еще глубже.       Сапоги все же соизволяет снять, пачкать светлый ковер в самой спальне — верх дерзости, которую Сергей Петрович мог бы себе позволить, помечая своими следами даже ковер, но выбесить Рылеева хотелось по-другому, хотя бы в этот раз.       Слыша, как об паркет возле двери ударяются грубые сапоги, поэт вздыхает, крепче утыкаясь в теплое одеяло — спать до самого вечера Кондратий любит, любит больше всего на свете, особенно после бессонных ночей, проведенных за планированием, мечтанием с перерывами на битье посуды и глупые шутки.       Сон еще остается легкой дымкой, время кажется тянется так медленно, и Кондратий Федорович откладывает вопрос о внезапном стуке на секунду, а потом еще на десять, а потом еще и еще, так долго, что Сергей успевает подойти к кровати. От него веет холодом, в прямом смысле, прямо с улицы. На мундире еще мерзлые снежинки соседствуют с капельками холодной воды, металлические пуговицы и поблескивающие пестрые ордена холодны, раздеваться офицер не планирует.       Резкий контраст температур еще заметнее краснит нос и уши пришедшего, пальцы отогреваются неприятным жжением, и Сергей Петрович снимает перчатки, готовясь прикоснуться к прекрасному. Прекрасное недвижимо лежит в кровати, спит так мирно и безмятежно, не чувствуя приближающейся опасности.       Плен одеяла разорван, Рылеев беспомощно приоткрывает глаза и тут же охает, рядом оказывается что-то ужасно холодное, пальцами пробирающееся под домашний махровый халат. В спину вжигаются космическим холодом пуговицы, стаявший снег мочит постель. Плечи как-то неприятно сводит и передергивает, хочется вытянуться в прямую и избежать контакта с прибывшим морозом. Поэт дрожит, шершавится мурашками и пытается отползти, но холодные лапы тянут все ближе, вплотную прижимая к айсбергу. — Спим, значит, целыми днями, а после сонные ходим. Не стыдно ли вам, взрослому человеку, что о себе заботиться не умеете? — низкий полушепот окончательно парализовывал, душил не хуже крепких холодных рук, Рылеев попытался повернуть голову и заглянуть в голубые глаза своего мучителя, но оказался прижат к груди, усыпанной ледяными железками, еще крепче. Сергей дернул поэта на себя и грубо сжал горло, то ли желая окончательно привести в чувства, то ли напомнить о некоторых претензиях к предреволюционному режиму сна. — Сережа, ну вот пришел ты и разбудил, теперь подавно сонный буду. Морозишь еще, ей-богу простужусь, как от сквозняка… — Кондратий сглотнул, больно двинув кадыком под пальцами Трубецкого, но улыбнулся, ведь Сергей Петрович заботится, — раздевайся, пожалуйста. Мы ведь уже говорили об этой твоей привычке ложиться в кровати прямо в одежде. — Говорили, но сейчас тебя никто не спрашивал. Я пришел, так что ж это мы не радуемся? — офицер скалился, сильнее сжимая холодной ладонью горячую шею Рылеева, чувствовал ускорившееся сердцебиение, сбитое дыхание. Трубецкой грелся от ощущения власти, пусть непостоянной и импульсивной, зато такой живой, густой, трепещущей. — Радуемся, Сережа, радуемся, — Кондратий накрыл теплой рукой ладонь гостя и ловко вывернулся из жестких объятий, наконец имея возможность заглянуть Трубецкому в глаза, — согревать тебя сподручнее, когда ты весь свой черный холод снял, и к постели более подходящий, — пользуясь совсем небольшим расстоянием до щеки Сергея, поэт пытался оставить на ней хоть какой поцелуй, но офицер отворачивался, — дай поцелую тебя, родной. Долго не целовались, — еще одна нежная улыбка, собирающая маленькие морщинки в уголках глаз, сведенные как-то по-детски брови, наморщенный лоб, и Трубецкой пошел бы убивать всех и вся, что хоть раз касалось его Кондраши, но на первый раз хватило и скромного ответного поцелуя. — Пообещай мне, что дома ночами будешь. Узнаю, увижу, что шатаешься, — придушу, — доказывая вероятность такого конца, Сергей снова больно сжал рылеевское горло, тут же отпуская и отвешивая слабую, но звонкую пощечину, — убьют тебя твои идеи, знакомства. Слишком горячо. Волноваться меня заставляешь, а сам будто не понимаешь этого.       Поэт тихо засмеялся, утыкаясь слепо в грудь Трубецкого, после лихорадочно выцеловывая ордена, пуговицы с гербами, еще мокрую от снега материю. Задето то, что делает он ради Сергея, себя ради, товарищей ради, то, по сравнению с чем проспанный день и битые тарелки маленькими кажутся, как капельки от растаявших снежинок. — Пусть убивают, Сереженька, а я за тебя, за идею нашу умереть готов.