this place was a shelter

- Серьёзно? Тебе что, десять? Чужая тёмная бровь вопросительно изгибается, в то время как мужчине остаётся разве что обиженно засопеть в ответ на прозвучавшие в его адрес слова подруги, сложившей руки на груди, усевшись в его рабочее кресло. Да, ему десять, и не важно, что на деле цифра давно близилась к тридцати - она совсем не помогала в вопросах, казалось, совсем плёвых, почти бытовых. День всех влюблённых… что вообще он мог понимать в этом празднике? Репутация заправского дамского угодника, протянувшаяся за Ла Вольпе только что не со школьной скамьи, не стоила и гроша – никто и не догадывался, что дальше слащавых слов да пары танцев он не заходил никогда, а в отношениях и вовсе не смыслил ни на йоту. Это просто смешно. Он посвящал себя младшему близнецу, слишком слабому, чтобы в полной мере прожить эту жизнь, видящему чаще больничные стены, чем пышные кроны деревьев. Он проводил с ним практически всё свободное время в годы, когда другие мальчишки уже во всю познавали первую, ещё по-детски наивную любовь, но совсем не жалел об этом, нет, ему это было не нужно. В те годы ещё полный душевных сил, задорно смеющийся мальчишка, тот, кто устраивал битвы едой в школьной столовой, всё же интересовался скорее семьёй и учёбой, нежели витающей в воздухе «любовью», на которую поголовно велись чужие сердца. Ещё успеет, бросал он в ответ на очередной шутливый вопрос сверстников, слегка толкающих его локтем; ещё успеет, неопределённо поводил он плечами в такт изогнувшимся бровям матери. А время всё никак не приходило, отдаваемое то академии, то службе в военном отряде отца, то, немногим позже, уже в полиции, где на дела любовные не оставалось ресурса. Ни физического, ни эмоционального теперь, когда позади осталось столько боли и ран, столько едкой вины, притупляемой одним алкоголем, и то чаще несильно, так, «чтобы уснуть». Уснуть, по утру начав всё по новой. По кругу. Работа-дом-бутылка, работа-дом бутылка. А поначалу это казалось диким, даже забавно теперь, когда с годами эмоции поусохли, тронутые пережитым и сделанным, когда за бесконечными несчастьями пришлось обрасти стальной чешуёй. Задор, свойственный когда-то солнечному мальчишке, теперь обратился маской, поддерживающей образ глуповатого Казановы, до своей должности дослужившегося, должно быть, одними деньгами. И пусть. Такое мнение большинства Витторио только на руку – проще работать. Меньше мыслей, больше дела. Снова и снова, как мантра, загнав себя в колесе суеты до того, чтобы стало тошно. О каком времени на отношения здесь могла идти речь? О каких отношениях в принципе, сказать откровенно? За пышными мероприятиями вышестоящих, где «закон» мешался с откровенной городской грязью, любовь переставала иметь всякий смысл. Люди, заинтересованные только в деньгах и мимолётной близости на грядущую ночь, в веселье или, может, пролитой крови. Любви здесь нет. Ей здесь попросту не место. Ладони подхватывали чужие, оглаживали изящные пальцы, вторя излишне слащавым словам; пустой флирт, который не приведёт даже к постели – итальянец не видел смысла, не чувствовал ничего. А ранить людей… к чёрту. Это не для него. Это очередной вычурный вечер, который пройдёт, не оставив за собой и следа. А любовь, что ж… может, он и не создан для неё? Так он и думал. Ровно до первой встречи с человеком, который перевернул всё вверх дном, ураганом прошёлся внутри, поначалу даже не зная об этом. Всё прямо как в тех старых историях, где судьба находит, и находит внезапно. Где спасения нет, а ты, тронутый тёплой рукой, даже рад утонуть. В веренице полицейских забот очередное дело скорее данность, со временем перестающая задевать нутро; мелкие кражи или, может, убийство – всё притирается, уже не трогает так, как в начале. Отчасти потому и приняв в обтянутые перчатками пальцы прохладный пластик новой папки, Ла Вольпе не ждал от неё ничего, кроме, разве что, головной боли. Знал бы он тогда… Это началось ещё в клубе, не так ли? В месте с ироничным названием «Love», где о значении его едва ли имели понятие. Это началось с простой просьбы дать закурить, с нелеповатого приглашения на благодарственный танец. Всего лишь работа, повод получше узнать, рассмотреть, сделать выводы, важные делу, и всё же на неловком движении ёкает сердце, всё же так тяжело отпустить прочь и хрипло рассмеяться на чужие слова. Плохой, а? Он не поверил тогда, и тем более не поверит сейчас. В бальной суете, где делили один шкаф на двоих не хуже персонажей глупого анекдота, и всё же иначе, теплее; в стенах бара, где пальцы мельком касались чужих, успокаивали, безмолвно просили не делать глупостей, жить. В холодном ливне, в контрасте горячих губ, впервые соприкоснувшихся вопреки хлёстко ударяющим по лицу каплям, вопреки боли, точившей обоих. В темноте кинотеатра, отдающей в сознании приглушённом стоном на ухо… … в истории, которую они писали о себе сами, всё это время, не было места сухому «плохой». Они оба далеко не святые, не чистые перед миром, но Витторио знал: друг для друга они иные. Особенные. Они смысл. Стимул. Безмолвное «пожалуйста, останься в живых». Тихое «ты мне нужен». Мужчина не задумывался о значении дня никогда прежде, но в этот раз, спустя долгие оставшиеся позади годы жизни, он хотел сделать… что-то. И чувствовал себя абсолютным дураком. Профаном. Девушку же его написанная жирным маркером на лице растерянность только забавит; стоит отдать ей должное за то, что вообще согласилась прийти сюда – мало кто захочет выслушивать старого влюблённого полицейского в канун заветного дня, даже если это и обещает быть поводом посмеяться. Он клоун? Да, определённо, он чёртов клоун. - Нет, это слишком банально, - отметает на корню очевидный вариант Дария, подхватив со стола перед собой карандаш, - Ты б ему ещё шоколад подарил. Итальянец тупо смаргивает, зардевшись. - А шоколад разве- - Боже мой! – ладонь с силой хлопает о стол, пока сама её обладательница только чудом удерживает себя на месте, не подскочив на ноги, - Ты серьёзно, Ла Вольпе? Я проникаюсь всё большим уважением к Джеймсу, знаешь? Мужчина вскидывает руки и раскрывает было рот, как собеседница устало выпускает воздух сквозь губы, потерев переносицу пальцами. - Раз ты такой тугой, то своди его куда-нибудь, в конце-то концов, - спокойнее продолжает она, - Но, ради всего святого, не в ресторан, иначе твой уровень развития и креативности в моих глазах упадёт ниже плинтуса. Рассеянный кивок не заставляет себя ждать, в то время как Витторио озадаченно хмурит брови, привалившись спиной к стене. Свидание, значит? Кинотеатр, до сих пор откликающийся теплом под грудью и блеклым румянцем на веснушчатых щеках, или один из десятков ресторанов по городу действительно слишком изъезжено – с выжидающе смотрящей на него теперь девушкой итальянец согласен. Романтический ужин дома? Нет, это- Мысль приходит нежданно, и всё же оседает в сознании. Точно. - М-м, кажется, есть один вариант. Спасибо за помощь, Маэстро. Дария смеётся, склонив к плечу голову. - Без моей помощи ты бы наверняка облажался, так что-о, - она всё же встаёт со стула, и только затем, чтобы, подойдя ближе, встряхнуть его воротник, - Я никак не могла допустить настолько сильного позора для тебя, уж увольте. - А сама-то устроишь, позволь узнать, что? Цепкие длинные пальцы подхватывают чужое запястье, но то с лёгкостью ускользает прочь, прежде чем пальцы ловко отбивают щелчок по носу. Иногда Ла Вольпе казалось, что старше никак не он, нет, именно девушка, теперь хохотнувшая в ответ на шутливо поморщенное лицо. - Это тебе знать совсем незачем, мистер-я-подарю-своему-парню-шоколад. Он совсем не злится, и никогда бы не смог; он помнил Вайолет совсем ребёнком, ощетинившимся на мир вокруг в отчаянных попытках сберечь хрупкую жизнь – у неё не было выбора, кроме как скалить зубы, кусать, когда опасность холодит спину мурашками, угрожает отнять новый рассвет. Сомкни зубы первым, и останешься в живых. Помедли, и ты проиграл, погиб. С течением лет она всё ещё не стеснялась оскалиться, подколоть, вскинув брови, выпрямив спину в напускной гордости – так, чтобы никто не прознал о человеке внутри, под панцирем, готовом встать грудью за близких людей, поддержать их, понять. Так, как продолжала выслушивать увлекательный экскурс в мир взрослого ребёнка сейчас, когда, казалось, и самой до себя. Это константа их отношений, и то, что другие сочтут за оскорбление, для итальянца давно стало обыденностью. Знаком, что всё хорошо, правильно. - Ла-адно, конечно, - тянет он, с наигранным разочарованием отвернувшись; оба знают, что это шутка, равно как и то, что, несмотря на выраженное неодобрение выбора давней подруги поначалу, Витторио ценил его, ценил счастье, играющее бликами на дне разноцветных глаз девушки перед ним. Ей было наплевать на то, кем видели её мужчину другие, наплевать на миловидность личика, на кровь, с давних пор замаравшую обтянутые перчатками руки. Она всегда видела больше, глубже прочих, никак не желала вестись на красивый фантик, заинтересованная только в том, что внутри. Никто из них не исходил на нежности и слащавые речи на людях, не целовал другого, не обнимал – только колко шутил, поддевая на грани, но так, что каждый внутри понимал: это не злоба, не оскорбления. Для них это чувства. Любовь. Ла Вольпе понимал; теперь, когда с искренней радостью подхватывал чужие ладони в своих, оглаживал кожу пальцами, слегка шершавыми с кухонной суеты. Для них обоих это было отдушиной, такой простой, и всё же сложной на веру – зарыться носом в тёмные волосы, вдохнуть поглубже запах, так быстро ставший родным. Ещё недавно каждый из них думал, что не достоин, думал, что уже скоро умрёт в равнодушном к словам одиночестве, а теперь мечты юности стали реальными, только потянись, чтобы коснуться плеча. Это действительно чудо. И совсем не важно, кто каждый из вас для других. Дария уходит, взъерошив ладонью тёмные вихры волос мужчины, склонившегося к ней с ненавязчивым полу-объятием в благодарность за помощь: без неё он бы действительно не додумался, не понял, что делать, и первый опыт за почти двадцать восемь лет жизни здесь вовсе не оправдание. А вечерний воздух пахнет выпечкой и цветами, выставленными к обеду едва ли не на каждом углу: даже праздник оставался средством дохода, этого не отнять. Сигарета горчит на губах, недокуренной отправившись в урну у дверей магазина – выжидать нового «дня» Витторио не собирался, не время. Он должен уложиться к полуночи, к приглашению окончившему работу парню, которого пообещал подхватить немногим за полночь, якобы с делом. С очень, очень важным, серьёзным делом. И почему так дрожат пальцы? - Grazie, - улыбчиво откланивается он на кассе, вручив смущённой женщине в годах нарочно прихваченное небольшое шоколадное сердце; непринуждённость, наигранный флирт: даже чудно, как заходится в груди сердце, как становятся ватными ноги уже в стенах дома, стоит застыть у зеркала, чтобы переодеться. Словно ребёнок, честное слово, но всё же… Пальцы ловко поддевают пару верхних пуговиц, оставив их не застёгнутыми, а сам итальянец бросает нервозный взгляд на часы, подёрнув плечами. Никто не казнит его за возможный прокол, и всё-таки так хотелось сделать ночь грядущего дня особенной, оплетённой особыми чувствами, особым теплом. Равно как и каждый день с тех пор, как повстречал Джеймса впервые. - Да, отлично, я сейчас буду, погоди немного, - как можно спокойнее отвечает на телефонный звонок Ла Вольпе, подхватив на ходу ключи от машины, прежде чем, проверив карманы, выбежать прочь из дома: он никогда раньше не волновался о чём-то обыденном так сильно, как сейчас. Это самый обычный день, самая обычная дорога до дома того, к чьей щеке он коротко прижимается губами в унисон с усталой улыбкой – только что сердце совсем не согласно с мыслями, заходясь лихорадочным пульсом. - Так… куда мы едем? – интересуется Джеймс, откинувшись на спинку пассажирского кресла и вопросительно взглянув в сторону спутника, с мнимой сосредоточенностью изучающего дорожные знаки на их пути. - Ты скоро узнаешь. Конечно же, подобный ответ не слишком-то убеждает Коула, смешливо вскинувшего тёмные брови, в то время как Витторио вновь чувствует себя идиотом. И это он-то полицейский со стажем, капитан своего участка? Заметно. А от того, чтобы не сгореть со стыда, мужчину спасает нужный поворот между деревьев за городом, ведущий вглубь аккуратной посадки: это место он заприметил давно, практически сразу после того, как переехал с Италии. - Закрой глаза, пожалуйста, - просит он, для верности, впрочем, перестраховавшись ладонями, тут же тронутыми прохладными пальцами Джеймса, - Это очень, о-о-очень важное дело, ты должен мне верить, идёт? Собственные слова звучат только что не по-детски, спасённые крайне серьёзным тоном, который чудом не дрогнул в волнении, тронувшем сердце. Недолгая дорога же, подкреплённая бодрыми «уже скоро», проходит спокойно – вплоть до того, как плавно завершиться у небольшого обрыва. Мелкие всполохи-звёзды на небе откликаются мягкими бликами в глазах и на коже, стоит убрать прочь руки с тихим «пришли» у самого уха; Витторио не приводил сюда никого, никогда прежде: это место было «его», было храмом для скопившихся переживаний и мыслей, которые он доверял только лёгкому прохладному ветру, вплетающемуся в волосы атласными лентами. Но сегодня он не один, не за тем. Сегодня это место для них двоих. - Я прихожу сюда время от времени с тех пор, как приехал, - с тихим смешком говорит итальянец, стоит встретиться с удивлённым взглядом напротив, - Это вроде убежища, которое я не показывал никому. Кроме тебя. Язык очерчивает пересохшие в мгновение губы, в то время как пальцы находят чужие, оглаживают их с трепетной нежностью, дав время помедлить. - Эти праздники, я… не слишком хорош в них, и всё же ночь сегодня особенная, так что, - Ла Вольпе перекатывается с носка на пятку, тщетно подбирая в сознании вмиг улетучившиеся слова, - Однажды ты привёл меня в бар, святыню, куда не допускал никого другого, а сегодня я хотел бы показать тебе место, важное для меня. Теперь, конечно, меньше, чем ты сам. Он отступает на шаг, выставив перед собой указательный палец, и смущённо улыбается, выудив из-под пальто бутылку вина и небольшую коробку – а затем коротко вскидывает брови, следом кивнув на вышитое звёздами небо. - Это не ресторан, конечно, но… тоже неплохо, правда? Я справился? Глухой смех обоих, кажется, слился в один: итальянец мягко роняет в траву всё лишнее, стоит Джеймсу подступить на разделявший их прежде шаг ближе, протянув ладони к лицу; волнение отступает прочь с поцелуем, щекочущим губы неровным дыханием, с пальцами, скользнувшими по плечам к шее и выше, к ушам. Пожалуйста, оставайся рядом. Этого хватит. Пожалуйста. - Я люблю тебя, - выдыхает Джеймс, и Витторио вторит ему в унисон. Этой ночью он расскажет о звёздах, о маленьких тайнах, выслушает чужие, перемежённые с поцелуями, лёжа в прохладно-влажной траве, и плевать, как сильно та испачкает вещи; под светом луны есть только двое счастливых людей, насколько важно всё остальное, по крайней мере на эти ночные часы? Ла Вольпе никогда не понимал дня всех влюблённых. Никогда прежде. До этой ночи. До Джеймса.