Болен

— друг мой, — размеренным голосом начинает Есенин, раскинувшись на кресле, слово на сеновале в родной деревне в жаркий день — и пускай зима за окном, он скинул пиджак, распуская галстук, — друг мой, я очень и очень болен, — важно подмечает Сергей, никак не смотря на собеседника — это лишнее. По глазам он сможет прочесть всё, что Есенин не хочет сказать. Он бы и хотел, но надо ли? Бессмысленная романтичность, что так ненавистна Маяковскому, у которого абсолютно другое, параллельное и никак не похожее видение одного и того же. — Вы? Больны? — словно не веря удивляется Маяковский, становясь рядом. Честно говоря, он вовсе не собирался этот вечер делить с пьяницей Есениным, что снова был в своей хандре. Но в этот день они были напарниками по несчастию, вдвоём делили одни мысли, даже если их и не высказывали, — Владимир был уверен в этом. Ему не нравились «стишки» этого балалаечника, но искренне, они были наполнены схожими ему чувствами к женщинам. — чем же Вы больны, Сергей? — футурист встаёт с места. В этом кабаке они уже пробыли не меньше часа, Владимир даже в рот не брал, ему хватало опьянения Есенина. — сам не знаю. Исчерпывающе. Отчего же они вообще здесь встретились? Вновь Маяковскому стало не по себе дико находиться дома одному, он искал любой компании лишь бы не оставаться наедине со своими мыслями, которые съедали его изнутри. Он бросился в улицу посреди ночи, настолько было невыносимо. Не сказать, что ожидал увидеть здесь Есенина — было очевидно, но о нём Володя в последнюю очередь думал в этот вечер. Хоть Есенин и выглядел крайне убитым, что было его типичным состоянием, Маяковский свои переживания ставил выше (ведь что может смертельного случиться у скандального поэта, что вечно шляется по кабакам?), поэтому считал, что наградить собеседника молчанием будет вполне уместным. Говорить не хотелось, но и молчать тоже было бы несправедливо. Хотелось говорить о чём-то другом. — сам-то, Володя, стоишь, как памятник, — начинает Сергей, только стоило поэту присесть рядом в своём нелепом камзоле, — холодный. — скука, — коротко врёт Маяковский. В ответ имажинист вздыхает, пожимая плечами и тянется, чтобы налить собеседнику. — пить не буду, — также строго отрезает Маяковский, следя за удивленным, даже разочарованным взглядом Есенина — ему ведь все проблемы решаются одинаково. — ваше дело, Володя. Вы бы хоть улыбнулись, — задумчиво говорит Есенин, наливая себе ещё водки в стакан. Затем он вертит его, о чём-то думая, но ничего не говоря. Видимо, ждал, пока ответит Маяковский, но Маяковский отвечать не собирался. Постукивая стрелками сквозь тишину, скоро наступила ровно полночь. В это время разговорить Владимира так и не удалось, он был слишком подавлен в этот вечер, и Сергей это назвал именно так. «Подавленный Вы» — говорил он, вновь задумчиво, — «будто раздавил Вас кто-то». Мало кто так думал, и не понятно, то ль привычка Есенина все драматизировать, либо правда так считал. Маяковский выглядел же зачастую либо как страшная угрожающая статуя, либо как убийца, что не сильно отличает его от первого состояния. Ему и не тоскливо было, что никто не видит, как может страдать его душа особенно по такой мелочи, аж стыдно было. — больно надо было доставать этого пьяницу, — недовольно хмурился Владимир, когда наконец успокоившегося Сергея вывел на улицу — кругом снег осыпал дорогу, и если б не фонари кто знает, как бы они разглядели дорогу, тем более с состоянием его не трезвого попутчика. — прошу заметить, не один вы сегодня подавлены, Володя, — вместо ответа Есенин чуть не валится с ног, сильнее хватаясь за сильную руку футуриста, который хоть и грубо матерится, но нехотя помогает ему. «На людей бросаться — больной» — думает Маяковский, но вслух ничего не говорит. Он бы и хотел узнать отчего Сергею так тоскливо, но боится нарваться на ненужный фонтан его излишней лирики и непонятных слов. — ладно, со мной всё ясно, — на удивление разборчиво выдаёт Есенин, пытаясь взглядом выцепить выражение лица Владимира, но при его росте это было не легко, — что вас-то потревожило? Никогда не видел вас столь молчаливым, обычно всегда осуждать принимаетесь. — не принимаюсь. — ещё как принимаетесь, а сегодня даже без «пьяницы» и «балалаечника», что-то точно стряслось. Маяковский шёл ровно, смотря вперёд и стараясь вспомнить переулки — как бы он ни старался обходить тему причины их сегодняшней встречи, ему это не удалось, хотя шансы были малы. Это был бы самый очевидный и логичный вопрос в такой ситуации. — говорите так, словно мы каждый вечер по кабакам таскаемся, — холодно отрезает Владимир, думая закончить на этом. Да, Сергей для него всегда был правда недалёкий балалаечник, он и не собирался с ним делиться ничем из своей жизни, считая это личным. Но, вдруг, он пьян и всё забудет, — Лиля пропала. — как пропала? — в голосе поэта было столько детского удивления, словно Владимир рассказал ему великую тайну. Разве не может человек просто взять и пропасть? — вот так, взяла и пропала, — мрачно сокрушается, крепче хватая Сергея за локоть, когда тот поскользнувшись, засмеялся, как то же дитя, увидевшее первый снег, — мать вашу, Есенин, шею свернёте! — не кричите на меня! — настоятельно просит Сергей, грозясь обидеться, если такое повторится. Толку было спрашивать о настроении Володи, эта информация как ненужный ветер покинула голову имажиниста. Вернее, по его взгляду так казалось — он смотрел чистыми пустыми глазами, не задумавшимися зачем они сегодня вместе. Хотя, по правде говоря, Владимир тоже не сильно задумывался почему он ведёт Есенина этим вечером, — не кричите, я думаю. — о чём же? — куда сбежала от Вас Ваша женщина, — поэт резко отталкивает от себя грубого и большого Маяковского, хватаясь за голову, словно опытный сыщик или детектив. — и с чего же Вы взяли, что она сбежала от меня? — внезапно интересуется Владимир, снова догоняя Сергея и пряча ладони в карманы пальто — холод собачий, как этой деревенщине не холодно плясать на льду? Бессмертным себя почувствовал, а навернется — так ему и надо, нечего напиваться, как скотина в рабочий день. — женщина, что живет с двумя мужчинами, — заумно начал Есенин, наклоняясь к каменному выступу забора, — может быть счастлива, ведь... в ней наливают сразу два чайника, — поэт голыми дрожащими руками, что уже краснели на костяшках и кончиках, набирал горсть мягкого снега с мест, где он ещё оставался и не был снят ребятней. И пускай сравнение Серёжино было пошлым, даже вульгарным, как и творчество его в целом, Владимир желал дослушать, чтобы посмеяться со всей нелепости его суждений, — а вот мужчина делить одно чувство с двумя не может. Его начинает съедать обида, — Есенин лепит снежный ком, по-прежнему стоя к Маяковскому спиной, и со стороны это, возможно, выглядит, словно одинокая бабуля вывела своего внука во двор и следит, чтобы он не переломал себе хребет. — и причём же здесь Лиля? — не выдерживает Маяковский. — видимо, она любит Вас, — говорит Сергей, — и не хочет, чтобы Вы страдали. Голос Есенина стал подозрительно тёплым, холод и громкий голос Володи, видимо, пробудили в имажинисте трезвый рассудок. Маяковский искренне хотел бы рассмеяться в лицо этому балалаечнику, но в его голове картина дополнилась словами Есенина. Он бы даже поверил в это, будь он также романтичен, глуп и наивен, как Сергей, чтобы так безразборчиво прощать женщин. И вслух он скажет ему, что Есенин глупец, а его вывод ложный, но в душе поймёт, что простил бы Брик всё. Тишина затянулась, потому что Маяковский не хотел признавать теорию Есенина, но и сказать, что это вздор он тоже не мог. Что ж, каждый останется при своём мнении, Володя меньше всего хотел сейчас обсуждать Лилю и его личную жизнь. — снег, Володя, отчего же Вы не рады? — Сергей не любит тишину, поэтому бесцеремонно прерывает её, продолжая перекатывать в руках холодный ком. — снег каждый год идёт, — равнодушно замечает Маяковский. На его лице, как всегда, не дрогнул ни один мускул, оставляя его немым и тотально безучастным к этом радости. — снег идёт только раз в год. И в этом была их принципиальная разница. Маяковский думал лишь о том, что касается его лично — о чувствах, политике, идиотах, считающих имажинизм стоящим направлением. А Есенин, как дурак, воспевал природу, радовался каждой снежнике и рюмке водки, находя касающимся его любое событие, происходящее за окном. Возможно, он был слишком сердобольным и сентиментальным, Маяковский же всё своё милосердие и сочувствие потерял ещё в детстве, когда нужно было думать о том, что есть на ужин, а не гулять в лаптях по Рязани. — Володя, Вы любите игры? — снова Есенин первый прерывает тишину и мысли Владимира. — азартные? Он не успел осведомиться, как в плечо ему прилетел, уже затвердевший от плотной оболочки из-за тёплых рук Есенина, снежный ком. За миг его также сильно прошибли эмоции: гнев, удивление, ярость, а затем вновь равнодушие, только развернувшись к Есенину, и заметив его ребячески восторг от своей затеи, Владимир понимает — он его совсем не боится. Раздражать Маяковского, как играть с огнём, но Сергей отчего-то был уверен, что тот всё вытерпит и ничего ему не сделает. Возможно, потому что он секундами ранее держал его под руку и не давал грохнуться на льду, сломав себе что-нибудь. — азартные, — со смехом выкрикивает поэт и снова кидается в футуриста. В этот раз промах; Владимир успел отойти. Ему меньше всего хотелось морозить руки на холоде, но и скрыть свою улыбку от подобного он не смог. — Сергей, — поэт идёт к нему, но имажинист стремительно отдаляется, явно затевая между ними войну не только на литературной арене, но и на зимней, — прекратите детский сад. — боитесь руки обморозить? Владимир только открыл рот, но нужную фразу не успел придумать. К тому же в него полетел третий снаряд, и Маяковскому надоело получать в одну сторону. С недовольной бранью Маяковский вынимает руки из карманов и сгребает в свои огромные ладони снег, который уже начинал неприятно печь и щипать кожу. Зато это стоило того, потому что Владимир видел весь тот запал в глазах Есенина, которому казалось, что он уже победил, раз уж заставил самого Владимира Маяковского вести себя по-ребячьи. К тому же у него явно лучше получалось попадать в Есенина, он не шатался, мог быстрее перебирать ногами и руками. В то же время, как Сергей хохотал, хватался за любую вертикальность и старался не упасть, получая очередной раз снегом по плечу, животу или кудрям. Маяковский надеялся, что никто этого никогда не увидит, а Есенин забудет, как аномальное явление. Потому что сейчас он делал то, чего не ожидал от самого себя, замечая приятный эффект этого, казалось, бесполезного общения с сентиментальным нытиком. Он забыл о том, почему сегодня поплёлся по кабакам в позднее время. Есенин уже не сопротивлялся, что обозначало их перемирие, а точнее бесспорную победу Маяковского. Сергей-то, как подбитый пёс сразу выдохся и стал стоять, держась за одинокий фонарь, переводя не трезвое дыхание. Ему уже точно говорили, что печень и почки его плачут от такого нещадного для них образа жизни и ежедневных пьянок. Если Есенин романтично представлял себе свою смерть, как самоубийство от неразделенной любви, то Владимир уверен — его сгубит цирроз или несчастный случай на улице, пока он будет добираться в одиночестве из паба. — браво, закидали снегом слабого человека, — мычит Серёжа, когда Маяковский подходит к нему достаточно близко, чтобы снова взять его под руку и повести дальше. — хотели сказать несуразного пьяницу? — кого? — Есенин хотел снова взмахнуть руками, чтобы отчитать своего собеседника за очередную попытку оскорбить его, но отпустить фонарь было провальной идеей. Сергей пошатнулся, чтобы ткнуть Владимира в грудь и тут же поскользнулся на месте, взмахивая руками и хватаясь за ворот пальто Маяковского. — етить твою мать! Оба поэта оказались в снегу, сугробы в Петербурге были огромными, поэтому провалиться в них было даже приятно, нежели больно. Такой мягкий снег казался тёплым пару секунд, пока не стал морозным, ледяным, хватая тут же всю поверхность тела — спину, поясницу, шею, заставляя недовольно пошевелиться под грузным Володиным телом. Пока он держался за грубую, как и сам Маяковский, ткань его же пальто, Владимир шипел прямо в лицо, замечая, идущий лицу Есенина, румянец на его щеках. Думал ли он когда-то, что окажется в такой позе со своим главным соперником в литературных взглядах? Нет, он скорее поверил бы в то, что застрелил бы его на дуэли или прямо на каком-нибудь из литературных вечеров. — Володя, я догадывался, что меня хотят повалить даже многие мужчины, — со смехом начинал имажинист, — и я даже не против, но Ваше колено мне делает больно. Такой дикий контраст. Маяковский начал ворчать какую-то брань, матеря Сергея на чём свет стоит, а Есенин хохотал, убирая руки от чужого ворота и давая тому подняться. Теперь Сергей точно умрёт. Либо его добьёт суровая Русская зима, обозлившись на его безбожие или пьянство, либо его пришибёт сегодня Маяковский. Потому что никто не будет вечность терпеть, пока пьяное тело хватается за твой рукав и философствует о том, в чем ни грамма не разбирается.