***
На следующий день Германн более подготовлен к столкновению с силой личности доктора Гайзлера. В этот раз у него по крайней мере была возможность заранее просмотреть свои записи, и поэтому, когда он входит в лабораторию, ему достаточно одного взгляда на мужчину, в данный момент препарирующего лёгкое кайдзю, чтобы опознать в нём Ньютона, человека, с которым они «очевидно, не нравятся друг другу». — Доктор Гайзлер, — кивает он, направляясь к своему рабочему месту. Когда несколько секунд тишины спустя, Готтлиб поднимает глаза, то видит, что Ньютон косится на него с подозрением. — Что? — говорит Германн, судорожно соображая, какова вероятность, что у него не один, а несколько коллег с татуировками и отвратительными узкими галстуками, и что этот конкретный — не Ньютон. — Кажется, ты говорил, что никого не помнишь? — это звучит больше как обвинение, чем вежливый вопрос. И уж точно на порядок громче. — Я веду подробные записи, — невольно защищается Германн. Несколько мгновений Ньютон всё ещё выглядит подозрительным, но затем его лицо проясняется: — О, так ты можешь, типа, прочитать их и узнать, с кем ты разговаривал на днях? Чёрт, на самом деле это довольно умно, — и хотя последнее произносится с явной неохотой, Германн не может не приосаниться от похвалы. Совсем чуть-чуть. Однако следующий же вопрос напрочь разрушает весь достигнутый прогресс: — И что же твои заметки говорят обо мне? Если задавать назойливые вопросы о его проклятии — это хобби Ньютона, то Германн начинает понимать, почему они не ладят. — Вас это не касается, доктор Гайзлер, — отвечает он, с трудом сдерживая раздражение. — Это моё личное дело, и я буду весьма признателен, если вы оставите эту тему. Ньютон закатывает глаза. — Да ладно, Германн, это же заметки обо мне, как это может быть не моим делом? Но окей, без разницы, я всё равно могу догадаться, что там написано. Что-то вроде: «Дорогой дневник, я недостоин делить лабораторию с этим гениальным и потрясающе красивым доктором, венцом всей человеческой эволюции. Смею сказать, что он очаровал меня с первого взгляда». Ньютон, похоже, готов и дальше петь себе дифирамбы, так что Германн спешит перебить его: — На самом деле всё совсем наоборот. И если это звучит немного запальчивее, чем он намеревался, то только потому, что его описание внешности Ньютона по какой-то причине действительно было слишком лестным. Как бы там ни было, любой положительный эффект, который оказывает приятная внешность Ньютона, совершенно нивелируется его манерой общения. — Что? Враньё. Что ещё ты мог там написать? — Как насчёт «Доктор Гайзлер — невыносимый и высокомерный индивидуум, его легко можно узнать по невысокому росту, безвкусным татуировкам и полному отсутствию чувства стиля»? — Эй, погоди-ка. У тебя вообще нет права говорить что-то о моём стиле, потому что, серьёзно, Германн, я почти уверен, что твоя одежда даже не из этого столетия. Глаза Ньютона расширяются в притворном ужасе. — О боже, Германн. А что, если это часть твоего проклятия? Неужели ты не можешь вспомнить, как выглядит мода XXI века, и поэтому одеваешься вот так? В это мгновение Германн понимает, что его запись в журнале была совершенно, абсолютно неверной: ему не просто не нравится этот человек. Он ненавидит его. Они начинают орать друг на друга сразу же после этого комментария, и в ходе обмена оскорблениями Германн вдруг испытывает головокружительное чувство дежа вю. Даже после нескольких часов работы и совместных пререканий Германн не может избавиться от этого странного чувства узнавания, которое пронизывает каждое их с Ньютоном взаимодействие. Германн познакомился с этим человеком только сегодня утром — а до этого, судя по записям, встречался с ним лишь дважды, — и всё же они спорят друг с другом так, словно делали это десятилетиями. Германн не привык к тому, что что-то кажется ему знакомым. И это лёгкое чувство продолжает согревать его грудь, несмотря на каждое оскорбление и язвительную подколку. Этот поразительный контраст настолько выводит его из равновесия, что, вернувшись в свою комнату, он долгое время просто сидит, не зная, что записать в журнале. «Он выводит меня из себя», — в конце концов записывает Германн. По крайней мере в этом он уверен.***
Германн не удивляется, когда Ньютон без всякого оправдания опаздывает на работу, и не удивляется, когда он включает свою раздражающую, повторяющуюся музыку на небезопасных для барабанных перепонок — или, по крайней мере, на очень отвлекающих — децибелах. Германн не удивляется всему этому потому, что сегодня утром он проснулся с записью в журнале, гласящей «Ньютон Гайзлер — придурок», и до сих пор тот вполне соответствовал этой характеристике. — Неужели правда необходимо всегда так громко включать музыку?! — кричит Германн. В его висках уже начинает формироваться тупая боль, вероятно вызванная шумом, но определенно усугубляющаяся бесплодными попытками Германна понять, почему он написал «Ньютон Гайзлер — придурок». Или, скорее, попытками сузить круг поисков до одной-единственной причины. Гайзлер смотрит на него с возмущением. — Откуда тебе знать, что я всегда её так включаю? Это может быть первый раз! Ты можешь клеветать на невинного! — Это есть в моих записях, Ньютон, — фыркает Германн. — Твоя отвратительная музыка, если этот шум вообще можно назвать музыкой, настолько фундаментальная константа, что мне даже пришлось сделать запись об этом. Это не первый раз, когда ты это делаешь, и не первый раз, когда я прошу тебя прекратить, так что, если ты не возражаешь? Он кивает в сторону колонок, и это, возможно, звучит самодовольно и немного по-детски, но Ньютон, кажется, привык к такому поведению. И если высунутый язык, который Германн получает в ответ, является показателем, то его коллега и сам грешит подобным. Однако даже после того как Гайзлер убавляет громкость до приемлемого уровня, Германн не может сосредоточиться. Каждый раз, когда он невольно прислушивается к припеву песни, его концентрация ускользает. Поняв, что только что сделал ошибку в расчётах, Германн издаёт разочарованный рык и резко поворачивается к Ньютону. Тот демонстративно закатывает глаза, но музыку выключает. После наступления долгожданной тишины Германну требуется ещё какое-то время, чтобы привести мысли в порядок. Он царапает вычисления на доске уже несколько минут, когда ловит себя на том, что бессознательно бормочет текст — весь текст, а не только припев — песни, которую Гайзлер только что слушал. — Ньютон, — угрожающе начинает он. — Я никогда раньше не слышал этой песни, и всё же я пою ее текст. Я не знаю эту песню, и все же каким-то образом знаю её. Не мог бы ты просветить меня, почему это происходит? — Почему чуть что, то сразу я виноват? В ответ Германн бросает на него испепеляющий взгляд. — Ладно-ладно, не кипятись, — говорит Ньютон, отмахиваясь от него. — Возможно, дело в том, что вчера я держал её на повторе раз сто или около того, и, думаю, ты успел прослушать восемьдесят из них, прежде чем сбежать. Германн делает глубокий вдох, а затем медленно выдыхает. Никакие записи в журнале не могли подготовить его к встрече с этим сумасшедшим. Германн знает его всего полчаса и уже вынужден напевать попсу из-за него. Конечно, Германну пришлось бы свериться со своими записями, чтобы убедиться, но он совершенно уверен, что это беспрецедентно. — Да кем ты себя возомнил… — невольно шипит он. — Рок-звездой, — не моргнув глазом хмыкает Гайзлер. Самодовольный ублюдок. — Расслабься, Германн, я вообще не думал, что ты это запомнишь. Тут он смотрит на Германна с любопытством. — Разве это, типа, не физиологически невозможно, чтобы у тебя в голове застряла песня? Во всяком случае в течение двух дней подряд? Германн никогда не был особо терпеливым человеком, а Ньютон действительно придурок, и поэтому он взрывается: — То, что я не могу вспомнить, что вы делали что-то раздражающее или неприятное, доктор Гайзлер, не является оправданием, чтобы продолжать это делать! — Но ты же помнишь! — восклицает Ньютон. Он практически подпрыгивает на месте с энтузиазмом, который, как упоминают заметки Германна, обычно приберегает для новых образцов кайдзю. — Это многое объясняет! Например, когда ты по-настоящему злишься на меня, это всегда переносится на следующий день. Даже если ты не знаешь причины, чувство все равно остаётся. Так ты усваиваешь хотя бы некоторые аспекты социального взаимодействия с людьми! Это имеет смысл, потому что как ещё ты мог бы прогрессировать как личность, если бы у тебя не осталось никаких функций памяти? Это удивительно! Слушай, ты никогда не задумывался о точной механике того, как работает твоё проклятие? Потому что если хотя бы какая-то часть тебя подсознательно запоминает происходящее… В этот момент Германн с силой тыкает в грудь Ньютона концом трости, заставляя его замолчать. — Я не один из ваших экспериментов, доктор Гайзлер, — шипит он, не в силах унять яростную дрожь в голосе. — И я вовсе не «удивителен». Я вам не загадка, чтобы решать её, и не головоломка, чтобы играть с ней, вы… вы… — Германн не может придумать ни одного слова, чтобы охарактеризовать всё, чем является Ньютон, поэтому закрывает рот и опускает трость, полный решимости вернуться на своё рабочее место и игнорировать Гайзлера до конца дня. Когда он уже начинает разворачиваться, Ньютон вдруг хватает его за руку. — Чёрт, Германн, подожди, я не хотел… я не это имел в виду, правда! Ну, может быть, чуть-чуть, но только потому, что я сейчас слишком взвинчен, а ты и в самом деле в каком-то смысле удивителен, ты не можешь этого отрицать. Но в хорошем смысле, а не в «я-собираюсь-проводить-над-тобой-эксперименты» смысле. Чёрт… — Ньютон стонет, закрывая лицо руками, в то время как губы Германна неодобрительно поджимаются. — Если ты таким образом пытаешься извиниться… — Я плох в первых впечатлениях! — выпаливает Ньютон. Германн так поражен внезапной сменой темы, что может только глупо спросить: — Что? Ньютон отпускает его руку. Его красное лицо — единственный признак того, что он чувствует себя так же неловко, как Германн. Ньютон смущённо пожимает плечами и повторяет: — Я всегда произвожу ужасное первое впечатление, ясно? «И это всё, что у меня есть», — думает Германн. В его груди что-то сжимается по причинам, которые он не может понять, потому что если в его записях нет подсказок, то всё, от чего он может оттолкнуться — это настоящее. А настоящее, когда оно связано с Ньютоном, кажется чертовски запутанным. — Ты мог бы произвести лучшее первое впечатление, если бы не слушал одни и те же песни по сто раз подряд, — осторожно говорит Германн. — Или прекратил делать что-то неприятное только потому, что знаешь, что завтра я об этом не вспомню. Он бросает на Ньютона острый взгляд, и тот смущённо улыбается, прежде чем вернуться к своему обычному самоуверенному виду. — Ты думаешь, я делаю это нарочно? Брось, Германн, ты просто не можешь справиться с такой харизмой, — хмыкает Ньютон, красноречиво проводя рукой сверху вниз по своему телу. Это одновременно и забавно, и странно смущающе. Чтобы скрыть своё замешательство, Германн кашляет, прочищая горло, и сухо говорит: — Я действительно нахожу это довольно проблематичным. — Ха, так я и знал, — на мгновение улыбка Ньютон гаснет. — Но, серьёзно, я не делаю этого из-за твоего проклятия, чувак. Это было бы реально подло, а я… ну, я, может, и мудак, но не настолько. — Какое облегчение. Я так благодарен, доктор Гайзлер, что вы лишь частично мудак. Ньютон смеётся. — Вот именно поэтому мне так нравится бесить тебя. Ты буквально сам на это напрашиваешься. Не знаю, засунула ли та фэйри ещё и палку тебе в задницу вдобавок к проклятию, но я почти уверен, что даже магия не способна совершить подобное с человеком. То, как ты ведёшь себя это, чёрт возьми, почти перфоманс. По-хорошему Германн должен был бы возмутиться, но почему-то это оскорбление даже больше походит на протянутую оливковую ветвь, чем предыдущие извинения Ньютона. Германн внутренне поражается тому, как легко он принимает это и как быстро оскорбляет Ньютона в ответ, позволяя им вернуться к рутинному обмену колкостями в перерывах между работой. Он знает, что не должен хотеть прощать Ньютона, не тогда, когда он ведет себя как неимоверный мудак. Но, как сказал сам Ньютон, он мудак лишь частично, и по какой-то причине Германн, очевидно, склонен терпеть его. Вечером того же дня Германн не вычеркивает запись о «придурке» в своём журнале, но дополняет её так, чтобы теперь она гласила: «Ньютон Гайзлер не совсем придурок».***
— Утра, Германн, — говорит мужчина, садясь за стол напротив Германна и Ньютона. Его удостоверение личности скрыто пиджаком, а черты лица не имеют никаких отличительных признаков, и Германн понятия не имеет, кто это. — Доброе утро, — коротко отвечает Готтлиб, радуясь, что окружающие привыкли к его сдержанной манере речи и не увидят в таком ответе ничего странного. Этот человек, по крайней мере, действительно не выглядит возмущённым и, кажется, вполне доволен оживлённой беседой с Ньютоном. Германн не в состоянии следить за тем, что они говорят, слишком поглощённый собственными попытками понять, кто это и почему он называет его по имени. На обратном пути в лабораторию Германн сдаётся: — С кем мы только что завтракали? Ньютон бросает на Германна удивлённый взгляд. — Э-э, Дон Пауэлл? Он здесь уже неделю, один из моих новых миньонов. — Они не миньоны, Ньютон, они стажёры, — хмурится Германн. — И если он твой стажёр, то ты несёшь ответственность за то, чтобы внушить ему правила Шаттердома, а именно: обращаться к нам, используя наши звания, и надлежащим образом носить ID-карту. Ньютон фыркает. — Окей, я в курсе, что ты очень любишь свою докторскую степень и всё такое, но это не делает обращение к тебе по званию правилом Шаттердома. Когда они входят в лабораторию, Германн устало щиплет себя за переносицу. — Ньютон, — медленно начинает он, — если он называет меня по имени, а я не знаю, кто он, то я делаю вывод, что мы с ним находимся в совершенно в других отношениях, чем если бы он называл меня «доктор Готтлиб». Ты понимаешь? Я не могу принять его за стажёра, если он называет меня Германном. — О, — говорит Ньютон, когда до него доходит. Он кивает. — Окей, понял, поймаю парня и устрою ему головомойку. Давно хотел воспользоваться своей законной, но абсолютно бессмысленной властью над этими беднягами. И я напомню ему про ID-карту. Ньютон вдруг виновато смотрит на свой собственный бейджик, прикрепленный к поясу джинсов. — А моё удостоверение в порядке? Ты никогда раньше не жаловался, но… — Твои татуировки сами по себе уже достаточно… характерны, так что мне не нужно видеть твоё удостоверение, — успокаивает его Германн. Он чувствует внезапное тепло, когда в ответ на эти слова лицо Ньютона озаряется. — Я знаю, что ты не задумывал это как комплимент, но я вполне уверен, что ты только что признался моим татуировкам в вечной любви. — Едва ли, — фыркает Германн. — Да-да, продолжай говорить себе это. В любом случае, возвращаясь к нашим баранам. Ты ведь в курсе, что ты мог просто спросить Дона, кто он? Конечно, это довольно жёстко спустило бы парня с небес на землю, но в конце концов на то он и миньон. — Стажёр, — вновь поправляет его Германн. — И я не люблю представляться дважды. Это неэффективно, и к тому же, мне и так приходится терпеть слишком много повторных представлений. — Да неужели? — улыбается Ньютон. Он словно предлагает Германну сыграть в игру, правила которой должны быть ему известны. И хотя это, разумеется, невозможно, ситуация скорее забавляет Германна, чем злит. — Я полагаю, — говорит он, не в силах подавить ответную улыбку. Она исчезает, как только Ньютон с размаху хлопает его по спине, но Германн всё равно проводит остаток дня, ломая голову над тем, когда именно он стал так легко относиться к разговорам Гайзлера о своём проклятии. На следующее утро, как только Германн входит в лабораторию, Ньютон закатывает рукава рубашки. Это действие выглядит совершенно случайным, но почему-то привлекает внимание Германна, хотя он и не может понять причины. Через некоторое время, мысленно пожав плечами, Готтлиб выкидывает странный жест из головы и возвращается к своим доскам, полностью погружаясь в работу по совершенствованию модели Разлома.***
Германн изучает математику, потому что может её запомнить. Разумеется, причины его всепоглощающей любви к числам более сложны и многогранны, но именно эта лежит в основе всего. Германн окружает себя вычислениями и уравнениями, потому что с ними приходит уверенность; ему не нужно ничего угадывать или предполагать, когда он работает с математикой. Он может просто знать. Даже со своими журналами он не может знать людей так же хорошо, как математику. Во-первых, его заметки всегда должны быть достаточно краткими, чтобы он мог быстро прочесть их при необходимости, и потому редко содержат такие детали, которые Германну хотелось бы знать. А во-вторых, хоть Германн и позиционирует себя как человека науки и приверженца точности, его записи порой оказываются раздражающе загадочными. Например, однажды утром он просыпается, чтобы найти запись «Ты не ненавидишь его», написанную о его партнёре по лаборатории. Запись, которая совершенно не помогает Германну понять их с Ньютоном отношения. Даже к концу дня он не может определить, как относится к нему, слишком озадаченный тем фактом, что он может наслаждаться одновременно и криком на Ньютона, и видом его катастрофически растрёпанной причёски. Но даже эта запись не идёт ни в какое сравнение с той, которую Германн обнаруживает несколько недель спустя. «Вы можете быть друзьями» гласит она, что резко контрастирует с «высокомерным сопляком», написанным накануне. Германн изо всех сил пытается определить, как и когда произошла эта перемена, но все его предыдущие записи о Ньютоне заполнены заявлениями вроде «Сегодня он не был полным мудаком», перемежающиеся время от времени вспышками ненормативной лексики. Когда становится ясно, что записи не помогут ему, Германн решает незаметно изучить Ньютона, пока тот работает. Но, разумеется, внешний вид Гайзлера не дает никаких намеков на глубину их предполагаемой дружбы. В нём нет ничего особо приятного или располагающего, думает Германн, наблюдая за тем, как Ньютон слегка пританцовывает на месте, с неподобающим количеством энтузиазма препарируя селезенку кайдзю. Кроме того, он поёт во время работы. Что раздражает, но не до такой степени, какой Германн мог бы ожидать от себя. Готтлиб хмурится. Это и есть дружба? Быть не слишком раздражённым неприятными привычками другого человека? — Германн? — Да? — Германн слегка вздрагивает, отвлекаясь от своих мыслей, чтобы обнаружить, что Ньютон смотрит на него, подняв брови. — Чувак, ты сверлишь меня взглядом уже минут десять. У меня что, кайдзю-блю на лице? Неужели он правда дружит с кем-то, кто называет его «чувак»? С этим сложно смириться. Германн не может представить себе кого-нибудь менее совместимого с ним, чем доктор Гайзлер. Он прочищает горло. — Что, эээ… что мы делали вчера? — Германн ненавидит спрашивать подобные вещи, но с Ньютоном он, кажется, не возражает. Является ли это ещё одним признаком дружбы? Ньютон выглядит ещё более озадаченным, но отвечает: — Да ничего. То есть, ничего необычного. — Я не знаю, что является для нас «обычным», Ньютон. Не мог бы ты быть немного более конкретными? — говорит Германн, с каждой секундой все больше сомневаясь в том, что они могут быть друзьями. Ньютон закатывает глаза. — А ты не мог бы быть немного менее стервозным? О, подожди, я понял. Ты опять злишься на меня и пытаешься понять из-за чего, да? Серьёзно? Вчера я был супер-милым с тобой! Я имею в виду, да, я опять случайно забросил парочку образцов на твою сторону лаборатории, — Ньютон тыкает пальцем в жёлтую линию на полу, и Германн думает «Ах, так вот для чего это», — и ты орал на меня из-за этого целую вечность, что, если ты меня спросишь, немного перебор, и… окей, ладно, я понимаю, почему ты можешь злиться, но это всё равно несправедливо! Вчера я был практически святым! Я не включал громко музыку, я принёс тебе обед, я… Германн моргает. — Ты принёс мне обед? Ньютон внезапно выглядит немного смущённым, но потом пожимает плечами, как будто в этом нет ничего особенного. — Ну, да? У тебя болела нога, хоть ты отказывался это признавать, так что я принёс тебе поднос сюда. Подожди, так ты поэтому злишься? Потому что если да, то я просто сдаюсь, Германн, серьёзно. Тебе невозможно угодить. — Нет, я… — Германн переводит взгляд на мыски своих оксфордов. Ему приходит в голову мысль, что он, вероятно, не очень хороший друг. Хотя, справедливости ради, он подозревает, что Ньютон тоже не всегда ведёт себя так идеально. — Нет, я не сержусь. Э-э-э, спасибо, Ньютон. Гайзлер снова пожимает плечами. — Конечно, Герм. Нет проблем. «Герм»? Он что, в самом деле позволяет Ньютону называть себя так? Германн пропускает неподобающее сокращение мимо ушей, но не потому, что Ньютон его друг или потому, что он заметил состояние ноги Германна накануне, а просто потому, что у него сейчас есть гораздо более важные дела, чем затевать ссору со своим партнёром по лаборатории. Через несколько часов Ньютон снова приносит им обоим обед, и они вместе едят его за рабочим столом Германна. За всю трапезу им едва удаётся обменяться хоть одним вежливым комментарием, и всё же Германн чувствует себя довольным. Дружба, решает он, весьма странная штука. Или, по крайней мере, их с Ньютоном дружба.***
Любовь Германна к порядку рождена необходимостью. Это не столько вопрос его желания быть «дотошным занудой» (или как там ещё Ньютон любит его называть), сколько гарантии того, что люди не будут пытаться сделать или переложить что-то на его половине лаборатории, потому что Германн может вспомнить, где находятся его вещи, только если он сам их туда положил. Он не может позволить себе роскошь быть неорганизованным, как Ньютон, потому что без тщательных записей и сложной файловой системы он не узнает не только своих коллег, но даже всего того, что он сам делал накануне. Германн вынужден «ложиться рано, как какой-нибудь старикан», потому что если он не будет соблюдать режим сна, то в конечном итоге рискует задремать днём и проснуться без понятия о том, кто все эти люди вокруг. Последнее, к сожалению, случается всё чаще по мере того, как потребность во сне отступает перед необходимостью противостоять хаосу надвигающегося апокалипсиса, и Германн всё больше времени посвящает латанию дыр в трещащей по швам плотине программы «Егерь». Однажды, после месяцев попыток обновить операционную систему Егерей, чтобы дать им хоть какое-то преимущество перед эволюционирующими кайдзю, он обнаруживает, что задремал за монитором компьютера в три часа ночи. Он просыпается — абсолютно дезориентированным — от ощущения чужой руки на своём плече. — Эй, проснись, — слышит Германн. Он неохотно открывает глаза и несколько секунд тупо моргает, глядя на человека, стоящего рядом с ним. Волосы мужчины растрепаны, одежда помята и покрыта какими-то пятнами, но, честно говоря, Германн не уверен, что сам выглядит лучше. Человек держит тёплую руку на его плече, что вызывает у Готтлиба смешанные — или не очень, если ленивое удовлетворение, проходящее через его тело, что-то значит — чувства. Смущённый, Германн неловко отстраняется от прикосновения и садится, морщась, когда его шея протестующе ноет. — Брось, Германн, пошли. Мы проработали всю ночь. Я хочу позавтракать, а потом завалиться в кровать и проспать до конца дня, — говорит человек, протягивая руку, чтобы помочь ему встать на ноги. Германн рефлекторно почти принимает её, но тут же одёргивает себя. — Э-э, — неуверенно тянет он. Мужчина поднимает бровь. — Ты в порядке? Ты ведешь себя так… — зелёные глаза внезапно расширяются от понимания, а затем незнакомец улыбается. — О, так это происходит, когда ты засыпаешь? Блин, это потрясно! Или нет… в любом случае, я уже испортил это первое впечатление, так что без разницы. Ты когда-нибудь пробовал бодрствовать в течение нескольких дней? Это, конечно, не назовёшь долговременным решением проблемы, но теоретически… — Вы собираетесь представиться или я просто вернусь к работе? — ледяным тоном обрывает его Германн. Он возмущен тем, что его проклятие считают «потрясным», но, по правде говоря, он больше зол на то, что это не беспокоит его так сильно, как по идее должно. Зная себя, Германну надлежит сейчас быть в ярости, а он только слегка раздражён. Этого, впрочем, вполне достаточно, чтобы он проигнорировал протянутую руку и поднялся без посторонней помощи. Человек растерянно смотрит на то, как Германн принимается методично выключать свои симуляторы, и как будто только сейчас осознает, насколько вся эта ситуация может быть неловкой и неприятной для Германна. — О, конечно, извини. Ты просто обычно узнаешь меня, мне никогда не приходилось представляться тебе с того первого раза, так что я вроде как забыл об этом, — человек протягивает руку, и на его лице появляется дерзкая ухмылка. — Я твой коллега и партнёр по лаборатории. Ньют. Германн с некоторой неохотой отвечает на рукопожатие. Как бы непринужденно они ни вели себя друг с другом, этот человек — Ньют — кажется довольно странным. — «Ньют»? — повторяет он. Почему-то это имя звучит не совсем правильно. — Ага, просто Ньют, — радостно кивает тот, и Германн ему совершенно не верит. — Это не твоё имя, — говорит он, пораженный собственной уверенностью. Ньют, однако, не кажется удивленным. Он делает гримасу и закатывает глаза, что, теоретически, должно быть максимально непривлекательным, но… — Таки раскусил меня, да? Поздравляю, доктор Готтлиб, ваше подсознание — которое, кстати, ничего не упускает — снова успешно возненавидело меня. Доктор Ньютон Гайзлер к вашим услугам, — он отвешивает шутливый поклон. — Тебя назвали в честь человека, который переосмыслил законы физики, но ты всё равно предпочитаешь сокращение, которое отсылает к маленькой амфибии, — медленно произносит Германн. Он удивлён, очарован и немного голоден, что, по-видимому, влияет на него сильнее, чем он думал, потому что он даже не пытается найти какую-либо логику в происходящем. — Биологи, Германн, — с усмешкой напоминает ему Ньютон. — Ты даже не представляешь, как много имиджа даёт такое имя в моей области. Германн приподнимает бровь. — Полагаю, никакого, — говорит он. Ньютон пожимает плечами, не особо обижаясь на это замечание. — На самом деле ты прав. Но «Ньют» все равно звучит круто, так что я предпочитаю этот вариант, — говорит он с яркой улыбкой, которая заставляет кровь Германна прилить к щекам. — Кажется, ты что-то говорил о завтраке, — бормочет он, уставившись на свою трость и ожидая, когда этот нелепый, иррациональный — и, возможно, беспрецедентный — румянец пройдёт. — Ага, а потом спать, — Ньютон тянет его за руку, побуждая двигаться, что нисколько не помогает Германну перестать краснеть. Ньютон, кажется, ничего не замечает, беспрерывно болтая, пока Готтлиб пытается разобраться в своих чувствах. По крайней мере, теперь он знает, что его коллега — а) настоящее воплощение хаоса и б) Германн находит его привлекательным. Не самые многообещающие перспективы для начала дня. Журнал Германна, однако, не выдает ничего из этого. В некоторых записях он действительно описывает внешность Ньютона в более лестных выражениях, чем обычно использует для других людей, но Германн никогда не упоминал тепло, которое пробегает по его телу, когда Ньютон касается его, или тот факт, что улыбки Ньютона, очевидно, являются достаточным стимулом, чтобы он начал краснеть. Через мгновение Германн решает, что не записывать ничего из этого всё ещё хорошая идея. Ему определённо не нужно начинать каждый день с того, чтобы пялиться на своего коллегу из-за записи в ежедневнике. Конечно, если сегодняшний день является показателем, то Германн всё равно проснется завтра утром и найдёт Ньютона привлекательным, но это всё равно не то, что ему следует поощрять в себе.***
Через несколько дней Германн заходит в лабораторию, чтобы найти кого-то (татуировки — есть; нарочито и нелепо взъерошенные волосы — есть; узкие джинсы — на месте, вывод: это его партнер по лаборатории), смотрящего телевизор в углу, который они отвели для отдыха. Германн начинает заваривать кофе, рассеянно прислушиваясь к передаче новостей, и морщится, когда слышит о Стене Жизни. — Неужели они все еще говорят об этом? — ворчит Германн, присоединяясь к Ньютону перед экраном. Он делает глоток кофе и закатывает глаза, когда человек, у которого берут интервью, начинает городить несусветную чушь о подводных камнях программы «Егерь». Последнее, чего им не хватает, так это ещё одного трусливого бюрократа. — Кто это? — спрашивает Германн. — Помимо того, что очередной паразит, который решил присосаться к Стене. Ньютон неуверенно переводит взгляд с Германна на телевизор и обратно, и его колебание заставляют Германна заподозрить, что он опять что-то упускает. — Что? — говорит Германн, старательно подавляя чувство нервозности. — Это… э-э… твой отец, — наконец отвечает Ньютон. О. Теперь он понимает, почему Ньютон чувствует себя так неловко, хотя это едва ли может сравниться с тем, как чувствует себя сейчас сам Германн. — О, — говорит он вслух. Ньютон качает головой. — Даже представить не могу, как у вас проходят семейные воссоединения, чувак. Я имею в виду, помимо всего этого, — говорит он, махнув рукой в сторону телевизора. — Хотя, казалось бы, куда уж хуже. Но, серьёзно, я едва могу запомнить всех своих двоюродных сестёр и братьев, а ведь я даже не проклят. — Моя семья не устраивает воссоединений, — фыркает Германн, наблюдая за тем, как мужчина в телевизоре — очевидно, его отец — втаптывает в грязь дело последних десяти лет его жизни. — Без обид, но я начинаю понимать, почему, — хмыкает Ньютон. — Мужик кажется тем ещё придурком. — Полагаю, он действительно придурок, — кивает Германн. — Хотя для полной уверенности мне придётся свериться со своими записями. Ньютон смотрит на него широко раскрытыми глазами. — Германн, это что, шутка? Ты только что пошутил? — Всё однажды случается, Ньютон, — говорит Германн, чуть не поперхнувшись своим кофе, когда Гайзлер шутливо толкает его плечом. — Германн Готтлиб шутит. Вот что они должны поместить на первой полосе, а не эту хрень. — Я согласен, что «хрень» — вполне подходящий термин, — бормочет Германн, отворачиваясь от телевизора. — Как и «придурок». Ньютон некоторое время смотрит на него, а затем вновь качает головой. — Я не говорю, что ты не прав, потому что ты абсолютно прав; извини, но твой отец и вправду мудак, но на будущее напомни мне никогда реально не злить тебя. Даже с проклятием, ты самый злопамятный из всех, кого я знаю. И это реально пугающе, чувак. — Я возмущен подобными намеками, Ньютон, — Германн вздёргивает подбородок, — как ты, возможно, заметил, я буквально не способен запомнить ничего, на что мог бы обидеться. — Именно это-то и впечатляет! Ты даже не помнишь, но все равно продолжаешь обижаться! Германн снова закатывает глаза, чувствуя себя, однако, удивительно непринужденно, несмотря на легкомысленный тон Ньютона, или, возможно, как раз из-за него. Германн подозревает, что никто никогда не решается обсуждать с ним такие вещи, не говоря уже о шутках на эту тему. В отместку он бросает в Ньютона пакетик с сахаром и старается не обращать внимания на то, как колотится его сердце в ответ на чужой смех, когда пакетик попадает биологу в волосы.***
Несмотря на бесцеремонность предложения, сделанного Ньютоном во время недавнего инцидента в лаборатории, Германн действительно пытался бодрствовать в течение нескольких дней подряд, изо всех сил цепляясь за созданные воспоминания. Будучи подростком, злой и отчаявшийся, он нередко доводил себя до предела в тщетных попытках как-то снять проклятие или просто вспомнить кого-то. Теперь Германн уже не так зол; вернее, зол, но жизнь научила его, что нерационально тратить время и силы на то, что неизбежно кончится крахом. Но Егеря Марк-1, за которых Германн несёт ответственность, терпят поражение за поражением, и Готтлиб не может не думать, что если бы он мог просто оставаться на ногах дольше и помнить всё, что делал, то, возможно, у них появился бы шанс на победу. Это, конечно, совершенно нелогично, но если Германн чему-то и научился, живя в Шаттердоме, так это тому, что конец света редко бывает логичным. Ньютон тоже не спит, но последние три дня он был настолько поглощен своей теорией клонирования, что едва ли обращал внимание на что-то, кроме своих образцов. Всё это время они почти не разговаривают друг с другом, только перебрасываются вялыми оскорблениями, скорее рефлекторно, чем из реального желания досадить. За два дня бодрствования Германн ни на шаг не приближается к пониманию того, как им с Ньютоном удаётся так легко уживаться друг с другом, и этот факт делает его ещё более язвительным, чем обычно. На третий день у него трясутся руки, и концентрация ускользает, но он так близок к завершению этой модели, что продолжает работать на чистом упрямстве. Стараясь удержать пакетик сахара дрожащими пальцами, Германн высыпает его содержимое в очередную чашку кофе. — Хей, сделаешь и мне тож… — начинает Ньютон, но, подняв на него взгляд, осекается. Германн морщится. Он знает, что выглядит сейчас не лучшим образом, но едва ли настолько, чтобы вызвать у Ньютона такую реакцию. — Ньютон… — Спать, — твердо говорит Гайзлер, решительно забирая чашку из рук Германна и выливая её содержимое в раковину. Германн хочет взбеситься и наорать на него, но он так устал, что его хватает только на возмущённый взгляд. — Ты… — Гений. Я знаю, спасибо, — перебивает его Ньютон. — А ты похож на ходячий труп. Буквально. Я, конечно, не врач, но ты выглядишь так, словно вот-вот грохнешься в обморок. Тебе повезло, что я сейчас не тащу тебя в медицинское крыло, чтобы сдать на растерзание тамошним медсёстрам, которые привяжут тебя к кровати. — Я почти уверен, что это незаконно, — бормочет Германн. — Вот видишь! Ты даже не пытаешься со мной спорить! А это очень, очень плохой знак. Ты заработался, чувак. Германн вздыхает и на мгновение закрывает глаза. Мгновение, которое длится слишком долго, чтобы он мог выдать это за что-то, кроме крайней степени усталости. Снова открыть глаза оказывается гораздо труднее, чем он думал, и когда Германну это всё же удается, он видит, что Ньютон успел подойти и теперь стоит совсем близко. Так близко, что Германн видит круги у него под глазами и морщинку между бровями, которая появляется, когда он хмурится или устал. У Германна раскалывается голова. — Ты тоже, — запоздало отвечает он. Ньютон пожимает плечами. — Я и не утверждал обратного, — слабо улыбается он. — Если честно, то я с ног валюсь от усталости. Давай заключим сделку: я пойду спать, если ты пойдешь. — Хорошо, — вздыхает Германн. У него нет сил протестовать, что, возможно, к лучшему. Германн не совсем доверяет себе; из-за недосыпа он едва может контролировать свое тело, не говоря уже о своих эмоциях, и прямо сейчас ему слишком хочется взять лицо Ньютона в ладони и сделать что-то очень-очень глупое, чтобы побыть в его компании ещё немного. Ньютон провожает Германна в его комнату, ни на секунду не переставая бормотать себе под нос что-то, больше напоминающее запутанную литанию, чем какой-либо аргументированный монолог. Слова бессвязны, а предложения обрываются или просто сразу переходят в новые, так и не приходя к логическому завершению. Всё это говорит о том, что Ньютон так же истощен, как и Германн. К тому времени, как они добираются до комнаты, нога Германна уже едва выдерживает его вес. Ньютон любезно не упоминает об этом, когда помогает ему переступить порог комнаты. Его монолог уже на девяносто процентов состоит из зевоты, и всё, что он делает, пока Германн снимает обувь — это тупо смотрит на него. — Вещи, на которые я готов пойти ради тебя, — вздыхает Ньютон, но в его голосе нет жара. — Я так устал, что могу умереть на месте. Германн не столько ложится в кровать, сколько падает на неё. — Иди спать, Ньютон, — бормочет он в подушку, чувствуя почти болезненное облегчение от того, что наконец может закрыть глаза. Германн уже практически спит, когда кровать вдруг слегка сдвигается, словно на неё приземляется что-то тяжёлое. Готтлиб приоткрывает один глаз и видит рядом с собой Ньютона, лежащего вниз лицом и зевающего в его простыни. — Спать в своей постели, Ньютон, — невнятно уточняет Германн, пока его сознание продолжает ускользать от него. — Не сплю, — выдыхает биолог, хватая одну из подушек Германна и зарываясь в неё носом. — Мне просто нужно немного… передохнуть, прежде чем я вернусь в свою комнату, окей? В ответ Германн слабо пихает Ньютона в плечо, но тепла чужого тела, прижатого к его собственному, достаточно, чтобы он наконец заснул.***
На следующее утро Германн просыпается с незнакомым мужчиной в своей постели. О, думает он, нахмурившись. Это неожиданно. И совсем не похоже на него — приглашать кого-то к себе на ночь, зная, что неизбежно проснется с незнакомцем. Германн задается вопросом, почему он в данном случае пренебрёг этим правилом, но поскольку он не может дотянуться до своего журнала с этой стороны кровати, то довольствуется изучением своего нового партнёра в надежде, что это даст какие-то ответы. Окинув человека взглядом, Германн не может не приподнять бровь. Мужчина перед ним — не совсем его обычный типаж, что только усугубляет его замешательство. Может, теперь ему нравятся растрепанные волосы и татуировки? Но нет, Германн не столько впечатлён отдельными частями внешности этого человека, сколько испытывает к нему симпатию в целом. Размышляя, он немного потакает себе и лениво проводит рукой по чужим волосам. В ответ на ласку, мужчина медленно начинает просыпаться. — Хей, — сонно говорит он, улыбаясь. — Доброе утро, — отвечает Германн, и по какой-то причине эти слова заставляют его компаньона резко открыть глаза. Рука Германна застывает на месте в нерешительности, пока он пытается понять, почему его слова вызвали такую реакцию. — Ты… ты гладишь мои волосы, — медленно произносит мужчина. Он явно смущен; разве Германн обычно не проявляет привязанность таким образом? Или, возможно, у них была связь только на одну ночь, и Германн выходит за рамки договоренности? — Извини, — неловко говорит он, отдергивая руку. — Нет, на самом деле это довольно… Я имею в виду, не беспокойся об этом, но мне просто интересно, э-э-э, почему ты сделал это? Германн хмурится, чувствуя, как его лицо становится горячим от смущения. — Мы в одной постели, — в конце концов говорит он, — поэтому я предположил, что это в порядке вещей. Приношу свои извинения. Он морщится, когда другой мужчина в ответ начинает краснеть и заикаться: — Нет, я же сказал, что… Просто мы, э-э, не вместе или что-то такое. Я твой партнёр по лаборатории. Ньютон Гайзлер. — Ты мой партнер по лаборатории… и ты в моей постели, — Германн знает, что это звучит глупо, но он ужасно сбит с толку, и тот факт, что Ньютон, похоже, пребывает в таком же состоянии, не помогает. Германн просто не знает, как реагировать. Одно дело, когда он ориентируется на любовника, которого он не может вспомнить, но это? Это явно за пределами его опыта. Каков вообще протокол действий, когда просыпаешься в одной постели со своим партнёром по лаборатории? Германну вроде как хочется ещё немного погладить его по волосам, но это не то, что он должен хотеть делать по отношению к коллеге, поэтому он отмахивается от этого чувства. — Да уж, — говорит Ньютон и его смех звучит слегка истерично. — С твоих слов это и правда звучит странно. Но на самом деле последние пару дней мы просто были слишком заняты работой, чтобы спать, и когда я помог тебе вернуться в твою комнату, я вроде как, ну, случайно отрубился тут? Извини, полагаю, я слишком устал, чтобы подумать о том, как это будет выглядеть на утро. Германн думает, что ситуация стала бы немного менее неловкой, если бы Ньютон встал с кровати, на которой они всё ещё лежат, но Германн почему-то не особо хочет напоминать ему об этом. Готтлиб морщится. Похоже, он немного увлечён своим коллегой или как минимум хочет переспать с ним. Как неуместно. — Что ж, — неловко говорит Германн. Ньютон выбирает именно этот момент, чтобы вспомнить, что их лица находятся едва ли в тридцати сантиметрах друг от друга. Он выпрыгивает из кровати так быстро, словно его ошпарили, едва умудряясь не запутаться при этом в простынях. — Ах, я… чёрт, я идиот, — стонет Ньютон. — Прости, я… я реально не подумал об этом. У Германна возникает подозрение, что Ньютон довольно часто «не думает», что, должно быть, делает его не лучшим кандидатом в коллеги. Тем не менее, он всё равно чувствует холод в груди, когда мужчина практически выбегает из комнаты, пискнув напоследок: — Увидимся на работе! Когда дверь за биологом захлопывается, Германн стонет и утыкается лицом обратно в подушку. Может, если он снова заснёт, то сможет забыть это унизительное утро? Но нет, он уже слишком взвинчен, чтобы заснуть. Так что ему ничего не остаётся, кроме как неохотно встать и начать готовиться к новому дню. Полчаса спустя Германн наконец входит в лабораторию. Как он и боялся, царящая там атмосфера буквально пропитана неловкостью. К счастью, Ньютон, похоже, полон решимости игнорировать произошедшее. Очень скоро, запустив руки по локоть в новые образцы, он начинает выкрикивать случайные оскорбления через разделительную линию, и Германн немедленно отвечает тем же, испытывая облегчение от возвращения к чему-то, что кажется почти нормальным.***
Германн не любит вечеринки. Люди часто жалуются на необходимость присутствовать на мероприятиях, где они никого не знают, но для Германна это ситуация по умолчанию, так что когда Ньютон спрашивает, собирается ли он на вечеринку в Шаттердоме по случаю Хэллоуина, Готтлиб лишь качает головой. Он не ожидает, что это как-либо повлияет на планы самого Ньютона, поэтому удивляется, когда в конце рабочего дня тот достает из-под своего стола две упаковки пива. Ньютон с многозначительным видом протягивает одну из них Германну и произносит торжественно-серьёзным тоном: — Сегодня мы собираемся напиться, даже если это будет последним, что я сделаю. Возражения не принимаются, тебе нужно выпить, Германн. В глубине души Германн вполне с этим согласен, так что принимает пиво без лишних протестов. Тот факт, что его досье на Ньютона к настоящему времени затмило по размеру досье его родителей, вероятно, тоже имеет какое-то отношение к его уступчивости, но он предпочитает игнорировать это. Они начинают методично опустошать бутылки, в процессе перебрасываясь привычными оскорблениями и шутками, которые становятся всё более абсурдными, чем больше они пьянеют. — Я пьян, — в конце концов счастливо вздыхает Ньютон. Германн закатывает глаза. — Я думал, в этом и был смысл. — Нет, смысл был в том, чтобы напоить тебя, — Ньютон обвиняюще тыкает в Германна пальцем. — И это сработало! Я гений! — Это нелепо, — бормочет Германн, слегка запинаясь, так что, возможно, Ньютон прав. — Сам ты нелепый, — отвечает биолог. — Блин, жаль, что ты не вспомнишь об этом завтра. Ты не поверишь, если я скажу, что напоил тебя. — Я и сейчас с трудом в это верю, — фыркает Германн. Затем, зная, что это вызовет у Ньютона улыбку, и потакая себе, он добавляет: — Но, возможно, я запишу это позже, если буду ещё в состоянии держать ручку. Как он и ожидал, Ньютон улыбается, и Германн с радостью улыбается в ответ. Кажется, он становится ужасно сентиментальным, когда дело касается этого человека, и алкоголь определенно не помогает ему сохранять хладнокровие. Германн внезапно осознает, насколько они близко друг к другу, и осторожно отстраняется, делая ещё один глоток пива. Ньютон вздыхает, но тоже откидывается назад, вертя свою бутылку в руках. — Германн, ты когда-нибудь пытался снять проклятие? — внезапно спрашивает он. Германн невольно вздрагивает от этого вопроса. — Я знаю, что ты напрочь лишен чувства такта, Ньютон, но это чересчур даже для тебя, — огрызается он. — Ты же не спрашиваешь меня, пытался ли я когда-нибудь вылечить себя от хромоты! — Это не одно и то же! — протестует Ньютон. — Все проклятия теоретически обратимы. Они предназначены для того, чтобы быть уроками, а не просто мучить людей! — Что ж, в моём случае это именно последнее, — выплевывает Германн. — Не обманывай себя, думая, что совместная работа и распитие нескольких бутылок пива означают, что ты знаешь что-то о моей жизни, Ньютон, потому что это не так. — Это не было бы проблемой, если бы ты просто рассказал мне! — повышает голос Гайзлер. — Я знаю тебя почти десять лет, напыщенный ты придурок, ты не думаешь, что я хотя бы немного причастен к этой истории? — Нет, потому что я не помню тебя! — в отчаянии кричит Германн. — Ты знаешь меня десять лет, Ньютон, я знаю тебя меньше суток! — Это не значит, что мы не друзья, упрямый ты осёл! Неважно, помнишь ли ты или нет — в глубине души ты знаешь, что это так, так что перестань делать вид, что не понимаешь. Германн чувствует, как его горло невольно сжимается от этих слов, а пальцы впиваются в край стола. — Если мы такие хорошие друзья, — дрожащим от напряжения голосом спрашивает он, — тогда почему мы постоянно ссоримся? Это не то, что делают друзья. — Да, но это то, что делаем мы, — Ньютон пожимает плечами. — Потому что ты на самом деле чертовски злопамятный, чопорный и дёрганный, а я… чёрт, я уже говорил тебе это раньше, Германн, но я ужасен в первых впечатлениях, ясно? Полный отстой. Я вроде как приобретенный вкус… — А у меня никогда не бывает достаточно времени, чтобы его приобрести, — заканчивает за него Германн. Ньютон трясёт головой: — Нет, я не… — Ньютон, — Германн на мгновение проводит рукой по лицу и вздыхает, прежде чем снова посмотреть на своего партнёра по лаборатории. — Почему тебя так интересует эта тема? Я не могу избавиться от проклятия и у меня есть подозрение, что я уже говорил тебе: я не один из твоих экспериментов. Гайзлер снова качает головой. — Нет, я не хочу экспериментировать с этим или пытаться «вылечить» тебя… то есть, конечно, я бы хотел избавить тебя от проклятия, потому что мне жаль, что тебе приходится жить так, но я… — Ньютон поднимает на него вызывающий взгляд. — Послушай, это часть тебя, окей? Я знаю, что тебя бесит, когда я говорю об этом — хотя иногда нет, и это, если честно, не помогает мне с попытками понять, как произвести хорошее первое впечатление, — но я в любом случае не перестану спрашивать. Я не могу просто притвориться, что это неважно. Это честный, даже если слегка эгоистичный, ответ и, к удивлению Германна, он находит, что ему этого вполне достаточно. — Это проклятие, — говорит он. — Урок не для меня, а для моего отца. — Что? Ты серьёзно?! Германн бросает на Ньютона предупреждающий взгляд и тот, к счастью, понимает намёк и затыкается. Готтлиб продолжает: — В юности, когда мой отец жил в Германии, у него была возлюбленная. Он обещал вернуться к ней после того, как закончит учёбу в Англии, но нарушил своё слово. Он женился на моей матери, завел детей… А та девушка оказалась фэйри и была не особо счастлива, когда поняла, что он не собирается возвращаться. — И поэтому она решила проклясть тебя? — недоверчиво спрашивает Ньютон. — «Как ты забыл обо мне, так и твой сын никогда не вспомнит о тебе, — цитирует Германн. — И так будет до тех пор, пока твоя испорченная кровь не сможет вновь образовать узы». Ньютон молчит некоторое время, прежде чем залпом опрокинуть в себя остатки пива. — Пиздец, — мрачно произносит он. — Я уже говорил, какой твой отец мудак? — Понятия не имею, — криво усмехается Германн. — Но у проклятия всё-таки есть лазейка, — замечает Ньютон. — Она сказала, как его можно снять. — Разумеется, она же фэйри, это в их природе. Мы всегда знали, как это сделать: если я или мой отец сможем сформировать долгосрочные отношения с другим человеком, проклятье скорее всего исчезнет, — Германн фыркает. — Но шансы на такое развитие событий фактически равны нулю. — Если речь про твоего отца, то вероятно да, но ты мог бы это сделать. Ньютон выглядит таким полным надежды, что Германну почти физически больно разочаровывать его, но в конце концов он качает головой: — Нет, Ньютон. Я не могу помнить никого достаточно долго, чтобы завести такие отношения. Его партнёр по лаборатории затихает на несколько секунду, словно потерявшись в своих мыслях, а затем внезапно начинает хихикать. Трясясь от смеха, Ньютон прислоняется лбом к столу Германна. Тот хмурится: — Что здесь смешного? — Ничего, это ужасно с моей стороны и я не должен смеяться над этим, — с трудом произносит Ньютон между приступами хихиканья, — но, чувак, твоё проклятье буквально может быть снято поцелуем истинной любви. Ты такое клише. — Это не поцелуй истинной любви, это связь, — оскорблённо фыркает Германн, но Ньютон продолжает смеяться, пока Германн не сдаётся и не присоединяется к нему. Они смеются, пока не решают, что пора наконец выбросить пустые бутылки и разойтись по своим комнатам.***
Когда Ньютон целует его, Германн не чувствует удивления или отторжения. Вместо этого он выдыхает в чужие губы так, словно ждал этого годами, и с колотящимся в груди сердцем целует его в ответ. Однако Германн не позволяет этому продлиться слишком долго и через несколько мгновений мягко отталкивает Ньютона от себя, хрипло выдавливая: — Плохая идея. Довольная улыбка Ньютона тут же превращается в гримасу. — Да пошёл ты, — рычит он. И, прежде чем Германн успевает придумать ответ, яростно продолжает: — Нет, ты серьёзно только что сказал, что я плохая идея? Есть и более щадящие способы отшить кого-то, знаешь ли. Ньютон отстраняется, чтобы уйти, но Германн хватает его за локоть. — Нет, Ньютон, послушай. Это я здесь плохая идея, не ты. Ты не хочешь быть со мной. — Эм, я вроде как уверен, что хочу. Именно поэтому я и поцеловал тебя, — говорит Ньютон таким тоном, словно Германн идиот. Тот сжимает зубы. — Да, и я не вспомню этот поцелуй следующим утром, — говорит он. — Я не вспомню тебя. — Но это неправда! — Ньютон в раздражении дёргает себя за волосы. — Ты всегда помнишь! Ты поцеловал меня в ответ! Ты не можешь сделать это и сказать, что совсем не помнишь меня! — Могу, потому что без чтения моих записей я даже не буду знать твоё имя! Даже сейчас я не могу понять, почему у меня есть чувства к тебе, только то, что они есть. Тебе придётся постоянно напоминать мне об этом. Каждый божий день. Неужели ты не понимаешь, как это несправедливо по отношению к тебе? — Мне всё равно! — кричит Ньютон. Он звучит, как капризный ребёнок, и Германн не может поверить, что у него правда есть чувства к этому человеку, но они определённо есть, если боль в его сердце при этих словах что-либо значит. — А тебе не приходило в голову, что, может быть, мы могли бы попытаться снять твоё проклятие вместе, или что я хочу тебя, даже если снять его не получится? — Нет, Ньютон. Мне жаль, но нет. Проклятие нельзя снять. Я единственный, кто может это сделать, и я пытался. Это никогда не срабатывало. Пожалуйста, — умоляет Германн, отворачиваясь, — давай просто забудем об этом. — Тебе легко говорить, — резко бросает Ньютон ему в спину и возвращается к своему рабочему столу. Германн хочет как-то развеять гнетущую тишину, нависшую над лабораторией, но не может придумать ничего, что могло бы исправить случившееся. Недели перерастают в месяцы, ледяное молчание остаётся между ними, прерываемое лишь злобными перебранками и язвительными подколами. Германн совершенно сбит с толку смесью боли и нежности, которые вызывает у него Ньютон даже в разгар их жесточайших ссор, и это продолжается до тех пор, пока однажды он не заходит в лабораторию и не находит Ньютона лежащим без сознания на полу после дрифта с мозгом кайдзю.***
Даже если бы у Германна не было физической инвалидности, PPDC всё равно не позволил бы ему пилотировать Егеря. В конце концов нейромост между пилотами строится из любви и доверия, которые приходят с разделёнными воспоминаниями, а у Германна нет воспоминаний, которые можно разделить. И даже если это сомнение не высказывалось вслух, люди — да и сам Германн — всегда предполагали, что с ним просто технически невозможно дрифтовать. Так что мало кто удивлён больше, чем сам Германн, когда он предлагает Ньютону разделить нагрузку дрифта. Но это решение приходит к нему так же легко, как дыхание. Он смотрит на Ньютона, на его налитый кровью глаз, и с внезапной ясностью понимает, что он просто обязан быть способен сделать это ради него, вместе с ним. Потому что, в какой-то момент за эти годы он влюбился в этого человека. Каким-то невероятным образом он любит Ньютона Гайзлера, даже если впервые увидел его лишь сегодня утром. Германн почти не удивляется этому откровению: может, он и встретил Ньютона только сегодня, но он знает его гораздо дольше. И поэтому, да, он не просто сделает это ради Ньютона, он выбирает сделать это вместе с ним. — Три… два… — начинает Ньютон обратный отсчёт. Германн закрывает глаза. — Один. Дрифт — это вихрь, проносящийся через его разум. Он вырывает с корнем всё, что находит, и бросает в коллективный омут их памяти. В голове Германна воспоминания Ньютона сливаются с воспоминаниями коллективного разума кайдзю и прошлым самого Германна. Он задыхается, когда оно накатывает на него, словно гигантская волна, погружая его в то, что Готтлиб никогда не думал узнать: его собственные воспоминания. И внезапно он знает. Вместо того, чтобы просто подозревать или догадываться, Германн знает, что он не любит рыбу, потому что однажды его тётя случайно приготовила её так, что ему стало плохо; знает, что ненавидит своего отца не просто из-за проклятия или Стены, а потому что его отец действительно ужасный человек; знает, что не говорил Ньютону о проклятии потому, что хотел казаться нормальным, и что когда они впервые встретились в реальности ссора была настолько ужасной, что Германн засунул папку с досье Ньютона на самое дно коробки от обиды и злости. Наконец Германн вспоминает, почему он любит Ньютона: как они состязаются друг с другом в остроумии и всегда говорят друг другу правду, даже если она тяжела, как они поводят тихие утра в лаборатории и вместе пьют пиво, и что они понимают, понимают больше, чем кто-либо ещё, что это значит — быть двумя учёными перед лицом конца света. Как только Германн выныривает из дрифта, его рвёт. В отличие от Ньютона, которому приходится иметь дело лишь с двумя новыми наборами воспоминаний, его голова раскалывается от давления целых трёх. — Я помню, — тяжело дыша, выдавливает Германн, принимая из рук Ньютона носовой платок. У того отвисает челюсть. — Твоё проклятие. Значит, это сработало… — Ньютон, — напоминает ему Германн. Тот неохотно кивает и они возвращаются к сумасшедшей гонке в попытке спасти мир. Но как только они доносят до рейнджеров информацию о природе Разлома и понимают, что Мако и Райли в порядке, Германн тащит Ньютона в свою комнату и целует его, едва за ними закрывается дверь. Это кажется самой естественной вещью в мире и идеально вписывается в воспоминания о том, как долго он любил и хотел этого человека. Верный себе, Ньютон почти сразу пытается сделать поцелуй грязным, засовывая язык ему в рот и хватая за задницу, но Германн только закатывает глаза и отстраняется. — Не сейчас, Ньютон. Ты весь в грязи, — указывает он с раздражённой нежностью. — Но я наконец-то могу целовать тебя! — ноет Ньютон в ответ и Германн снова закатывает глаза и наклоняется ещё для одного поцелуя. К сожалению, как бы сильно Ньютон не хотел — и Германн, честно говоря, не особо возражает, имея наконец полный набор воспоминаний о том, как долго он сам этого хотел, — они не продвигаются дальше поцелуев, слишком выжатые, чтобы сделать что-то, помимо сбрасывания одежды и падения на кровать. — Ты помнишь меня, — счастливо выдыхает Ньютон, прижимаясь к боку Германна. — Да, — шепчет тот, проводя рукой по чужим волосам: они такие же мягкие, как он помнит. — Итак, не хочу быть занудой, — ухмыляется Ньютон, осыпая рёбра Германна поцелуями, — но это был поцелуй истинной любви и он абсолютно сработал! Германн слабо пытается отпихнуть его в сторону и улыбается, когда Ньютон в ответ только прижимается ближе. — Я припоминаю, что поцелуй случился после того, как проклятие исчезло, — говорит он. — Ммм, без разницы, дрифт всё равно что поцелуй, только между мозгами, — отмахивается Ньютон с таким видом, будто это должно иметь смысл. — Но, просто чтоб ты знал, я всегда хотел тебя, с проклятием или без. — Но я предпочитаю этот вариант, — говорит Германн, слегка меняя положение, чтобы иметь возможность посмотреть Ньютону в глаза. — Мне нравится помнить тебя. — И что ты помнишь обо мне? — с ленивой улыбкой спрашивает тот. — Что ты невыносим, — говорит Германн и не может сдержать смешок, когда Ньютон в ответ показывает ему язык. — Но ещё и то, что ты очаровал меня с первого взгляда. Ньютон устраивает голову на груди Германна и хмыкает: — Я знаю, что это по-британски «я люблю тебя», так что: я тоже люблю тебя, Германн. Тот не возражает. Ньютон рядом с ним ощущается тёплым и осязаемым, и Германн наконец позволяет своим глазам закрыться, проваливаясь в сон под успокаивающие звуки чужого дыхания.***
Когда он просыпается на следующее утро, Ньютон уже смотрит на него: внимательные зелёные глаза полны нежности и невысказанного вопроса. — Германн? Он лишь улыбается и заключает щёки Ньютона в ладони, притягивая его для поцелуя. — Ньютон, — просто говорит он, очарованный широкой улыбкой, которая появляется на лице Ньютона в ответ.