Люблю

Геральт несомненно чувствовал. Научился со временем, а может, оно так всегда было. Но одно дело ощущать недолгое влечение к красоткам в борделях или склоняться перед чарами колдуний, а другое — полюбить Лютика, признать, что притерся спустя столько-то лет и теперь боится потерять. Но все это — глубоко внутри. Он ни слова не говорит ни Лютику, ни Плотве… а на этом список тех, кто терпит ведьмака, заканчивается. Он знает, что ни к чему хорошему это не приведет, знает, что без всего этого жить было легче, мечтает избавиться от еще одного груза. Нет, правда, он ведьмак, а не Атлант, и не может нести на своих плечах столько. Геральт ничего не знает о чувствах других, он и о своих не так давно узнал, и ему сложно определить, что там за пустой болтовней Лютика. Он видит, что тот ему безумно предан, что смотрит с обожанием, что терпит и пытается позаботиться. Но в этом весь Лютик. Он всегда такой, в нем ничего не меняется, — все так же флиртует со всеми, кого сочтет симпатичным и поет до утра песни в очередном трактире. То ли Геральт в последнее время много пьет, то ли Лютик и правда хорошо поет. Улыбается искренне всем вокруг, и ведьмаку, обязательно, всегда чуть ярче. Близость кажется Геральту сначала невозможной, потом стыдливо-желанной, но в конце-концов неминуемой. Он целует Лютика прямо посреди поля, где они остановились на привал. Тот издает странный звук, роняет лютню и цепляется за плечи ведьмака, но не отталкивает. Геральт целует его настойчиво и страстно, но с каждой секундой напор слабеет, и наконец он отстраняется, выдыхает слегка разочарованно — он думал, станет легче. Надеялся, что если разрешит себе лишь однажды, то больше не захочется. — Не понял, — говорит Лютик, и Геральт вдруг видит в его глазах именно то, чего боялся — ответное желание. Ему даже кажется, что еще мгновение, и Лютик потянется за вторым поцелуем. Геральт даже не хмыкает привычно в ответ, просто молчит, на Лютика не смотрит, а только отходит подальше. Кажется, невозможно делать вид, что ничего не произошло, но у него получается, он сосредоточенно отчищает меч от крови очередной твари, собирает весь провиант и седлает Плотву. Лютик даже не жалуется на долгую дорогу до города, идет молча, хотя Геральт ощущает на своем затылке его взгляд. ~ Лютик поет ночь напролет, срывая голос. В таверне почти никого нет, только хозяин с сыном и компания лесорубов, но Лютик просто не хочет идти спать, не хочет наткнуться на Геральта, вечно не смыкающего глаз, не хочет, чтобы все опять повторилось. Лютик думает, если не злить Геральта, то будет как прежде, но проблема в том, что его теперь злит абсолютно все. Не проходит ни дня, чтобы Геральт не упомянул вскользь, что Лютик бездарь, нытик, слабак. Конечно, это больно, с каждым днем больнее, но все еще терпимо. Он выходит из таверны с пятью монетами в кармане, на улице темно и жарко, хотя это наверняка от эля. Лютик с опаской озирается по сторонам, он стоит здесь совсем один с дурацкой лютней в руках. Геральт был прав, когда говорил, что Лютик и недели не продержится в реальном мире, что он слишком слаб для него. Лютик так привык к ведьмаку, к их образу жизни, к своеобразной заботе Геральта и его характеру. Привык любить его таким — неразговорчивым и упрямым, с ног до головы в чужой крови. Смирился с тем, что Геральт все время куда-то идет, хотя у него нет никаких целей, никаких желаний, никаких привязанностей. Лютик был готов жить так… да сколько угодно, пока ноги ходят и песни поются, он не смел ничего требовать от Геральта, просто шел следом. Лютик не был для ведьмака пустым местом. Ведь так или иначе, когда они ссорились и расходились в разные стороны, Геральт находил его. Геральт спасал его жизнь столько раз, что Лютик не смог бы спеть в балладах о каждом таком спасении. Геральт подпустил его ближе, чем других, осознавая это или нет. Лютику этого достаточно. А потом ни с того ни с сего Геральт поцеловал его. Лютик сначала подумал, что это такой способ убийства или колдовство, но нет — Геральт определенно целовал его, слишком долго и слишком глубоко, так, что даже Лютик растерялся, а ведь он не новичок в таких делах. Не успел он опомниться, как Геральт уже убрал руки с его талии и неспешно шел к лошади. Лютик попытался заглянуть ведьмаку в глаза, отчего-то потемневшие и теперь больше похожие на кошачьи, но не разглядел в них ничего кроме досады и раздражения. С тех пор только это Лютик в них и видит. Каждый взгляд Геральта — как прикосновение раскаленного металла к коже. Никаких больше едва заметных улыбок и усмешек, исчезли даже шутки, которые только Лютик и понимал (а может, не было никогда никаких шуток). Лютик не знает, как починить их и так на ладан дышащую дружбу. Каждый раз, когда он пытается заговорить, встречает болезненный отпор, ему кажется, еще немного, и Геральт ударит его. Когда таверна закрывается, Лютик все же поднимается в комнату. Геральт лежит на своей кровати, рубашки на нем нет, а лоскутное одеяло сброшено на пол. Лютик старается не смотреть на него, проходит к своей кровати у другой стены и вдруг слышит свое имя. Оборачивается, но комната снова погружена в тишину, даже трели сверчков затихли. Показалось, думает он, чертов эль доведет до ручки. А потом это повторяется. Геральт тихо выдыхает его имя, будто какое-то заклинание, его голос такой низкий, что почти не разобрать, но это несомненно «Лютик», бережное, почти нежное. Лютик не двигается. Лежит в кровати и вслушивается — но Геральт только медленно и размеренно дышит, а сердце Лютика громко колотится. Он понимает. Они молча плетутся по пыльной дороге. Геральт чувствует страх Лютика, видит, как тот косится и отшатывается из раза в раз, и в глазах его отчетливо читается немой вопрос «Что я сделал не так?». Ведьмак понимает, что из-за него Лютик раздавлен, и какая-то его часть рада этому. Лютику больно, но он думает, что никто этого не замечает. А в глазах Геральта никто не станет искать боль, ведь ее там быть не должно. Геральт плюется оскорблениями как ядом, но Лютик ведет себя так, словно понимает все, что происходит в голове у ведьмака. Он старается быть незаметным, когда думает, что Геральту нужен покой, он поет свои песни, когда тишина становится слишком тяжелой. И Лютик упорно подбирается ближе, как будто не слышит болезненных слов Геральта, как будто любит его по-прежнему. Чего-чего, а такой упрямости от барда Геральт не ждал. Еще пару лет назад он и представить себе не мог, что будет испытывать стыд. Но теперь, чем больше Геральт думает о том, как это выглядит со стороны, тем больше хочет извиниться, или хотя бы попытаться. Ведь Лютик ни в чем не виноват, он не заслуживает такого. Блять, думает Геральт, что за мысли. ~ В лесу так тихо, что звук трещащих веток в костре кажется оглушающим. Они оба молчат, и Геральту от этого неожиданно тоскливо. Он смотрит на мошек, кружащих в опасной близости костра, пьет ужасную настойку из трав — она хороша только тем, что мгновенно пьянит. Лютик уже минут десять пялится в лесную черноту, и в его глазах отсвечивает пламя, от этого они чем-то похожи на желтые глаза ведьмака. — Знаешь, Геральт, мы можем и не ехать на побережье, — говорит так, будто этот разговор идет уже час, будто он вообще когда-то был. — Я пойму, если тебе никакой другой жизни, кроме этой, не хочется. Мы можем… оставить все как есть. Геральт смотрит на свои израненные руки, кое-как перебинтованные в дороге. Когда Лютик предложил это впервые, он не воспринял всерьез его слова. Ведьмаки не уходят на покой, только если на вечный, и Геральт другой жизни не знает. Их нигде не ждут. — Может быть позже, Лютик. — говорит Геральт и усмехается, представляя себе эту идеалистическую картину. Домик на отвесной скале, где бард целыми днями играет на лютне, а Геральт… есть ли ему место в таком мире? — Конечно, — легко отвечает Лютик, подрываясь с места. — Я пойду ягод соберу что ли, а то умру от голода. Когда он возвращается, Геральт спит на боку. Лютик ложится за его спиной, кладет между ними лютню, шепотом повторяет мотив новой баллады и засыпает, глядя на одну за другой загорающиеся звезды. Проснувшись, Геральт обнаруживает Лютика у себя в объятиях. Впрочем, возможно это Лютик обнимает его, а не наоборот. Остается только прошептать проклятия и медленно освободиться от рук Лютика, неожиданно цепко сомкнувшихся на его плечах. Вся его борьба — совершенно бессмысленна. Геральт сдается — может быть, впервые в своей жизни, но иначе не может. Он говорил, что не нуждается ни в ком прямо в лицо Лютику, а уже скоро не находил себе места без него. Он сказал, что ничего не хочет, даже не зная, каково это — желать кого-то так сильно, но теперь знает. Единственное спасение Геральта от его собственных страхов, кошмаров и предрассудков — это Лютик, который, целуя ведьмака в лоб, в конце-концов говорит: — Ты мне нужен. И я желаю тебя. Геральту хочется выть. Он не способен двигаться, и каким бы мощным со стороны ни казалось его тело, оно словно разваливается. Хочется отпустить себя, принять свое полное поражение перед лютиковым очарованием. Геральт пробует коснуться рукой шеи Лютика — даже это слишком острые ощущения, но он преодолевает себя и ведет рукой вверх, зарывается пальцами в волосы. Лютик спешно подается вперед, будто боится, что ведьмак передумает, и целует его. Геральт не дышит ровно столько, сколько позволяют ему легкие. Его глаза открыты, он смотрит на ресницы Лютика и даже не пытается отвечать на поцелуй. Ведьмак чувствует, как поцелуи бережно покрывают все его лицо, затем шею и плечи. — Геральт, — наконец зовет Лютик с немым вопросом в глазах. У него на губах улыбка — пред ней падет любое, даже самое черствое ведьмачье сердце. — Да. Восприняв это как разрешение, Лютик с улыбкой отстраняется и снимает через голову рубашку, новую и совсем еще чистую. Потом тянется к рубашке Геральта, расстегивает ее с едва заметным опасением. В его движениях нет никакой жадности, он не хочет заполучить Геральта (будто знает, что уже заполучил навеки), он хочет отдать, поделиться своей любовью, и это совсем не то, к чему Геральт привык. Вся грудь ведьмака изуродована, но это сейчас совсем не важно, ведь когда Лютик его касается, Геральту кажется, будто все его шрамы исчезают вместе с застаревшей болью, с которой он уже свыкся. Лютик делает что-то странное — наклоняется и беспорядочно целует его в шею, в грудь, куда угодно, будто пытается забрать все оцепенение Геральта себе. Тогда тот наконец оживает и с привычной силой притягивает Лютика за плечи, целует с напором, со всей внезапной нежностью. Геральт и не замечает, как отдает себя без остатка, как рассыпается в пепел весь его стыд, все его нежелание признавать, что любовь вовсе не чужда ему. Его эмоции едва ли не впервые берут верх, и он освобождается от этой обязанности быть Геральтом из Ривии, Ведьмаком, Белым волком. Он — почти человек, которому позволена почти человеческая любовь. — Прости, — говорит Геральт, но не знает, поймет ли Лютик, что у него просят прощение за все, за каждое обидное слово, за каждый раз, когда Геральт оставлял его и не оправдывал надежд. Хочется сказать что-то еще, но мысли никак не обращаются в слова, и Геральт решает, что может попытаться выразить их по-другому. В маленькую комнату первый луч солнца заглядывает неохотно, будто боится нарушить сон тех, кто лежит на кровати — одеяло упало на пол, и без него должно быть холодно. Спать вдвоем на такой узкой кровати неудобно, и когда Геральт просыпается, у него болит спина, а еще мурашки бегут по спине от холода. Лютик сопит ему в шею, прижимаясь всем телом, его волосы щекочут подбородок, а одна ладонь придерживает тяжелую голову. Эта близость пугает своей неприкрытостью и естественностью, поэтому Геральту необходимо повторить «теперь так можно». Он встает с кровати, одевается и садится обратно, накрывает Лютика одеялом. В утреннем рассеянном полумраке он выглядит беззащитным. Его тело такое «нетронутое», без единого шрама, и Геральт бы соврал сам себе, если бы сказал, что за всю жизнь видел кого-то прекраснее. У него есть много времени до того, как Лютик проснется, ведь солнце только встало, а он любит поспать до полудня, если на то есть возможность. Геральт идет на местный базар, покупает еще горячий хлеб, сыр и вино, и только вернувшись думает, что даже не обратил внимания на косые взгляды жителей городка. Не то чтобы это его обычно задевало, но он всегда обращал внимание. Комната уже полностью залита солнечным светом, и Геральт внимательно ее оглядывает — в одном углу стоят мечи, в другом лютня, Лютик все еще спит, улыбаясь чему-то, и все на своих местах. Ведьмак довольно улыбается, отхлебывая вина. Его распирает изнутри новое, всепоглощающее чувство. Порой из Геральта трудно и три слова вытащить. Три тех самых слова — невозможно. Но ему сейчас вовсе не надо трех, достаточно одного. И Геральт пробует, сначала мысленно, потом про себя, одними губами, и наконец шепчет едва слышно: — Люблю, — и это слово проникает в безмятежный сон Лютика.