Я всё отдам За продолжение пути, Оставлю позади Свою беспечную свободу. «Серебро» Би-2
Жизнь идёт своим чередом: на работе завал, домой — только ночевать, в кабинете зацвёл клеродендрум, а Маша не звонит и не пишет. Ну и уже который год не приезжает в Москву — зачем? Мятежную Лизу она всё же удочерила и забрала к себе в Питер — Горчаков как-то обмолвился и даже, вроде бы, удивился, что Маша Андрею ничего не сказала — вот и причин приезжать сюда у неё больше нет. В жизненные планы Москва теперь не вписывается, ну и он, понятное дело, тоже. Не то чтобы Мурашов надеялся на что-то, только вот его старомодные взгляды на жизнь в общем и отношения в частности, а также моральные принципы не позволяли ему расценивать произошедшее как ни к чему не обязывающую интрижку. Во-первых, это было не в его характере, а во-вторых, именно так думать о Маше… К счастью, Горчаков с ним на эту тему не беседовал — если честно, Андрей знать подробности о браках и романах Швецовой не хотел. И по-прежнему не желал считать себя проходным эпизодом. Не желал. Но и ничего не делал, чтобы изменить ситуацию: как наивный болван ждал её очередного возвращения. И при этом тоже не звонил и не писал. Вместо этого заполнял блокнот рисунками и воскрешал в памяти каждое мгновение, проведенное вместе, заново переживал весь спектр взаимных чувств: от крайнего негодования и холодного презрения до пылкой страсти и безграничной нежности. Даже на акварельные портреты пришлось решиться, очень уж ярко перед глазами стоял образ Маши, в особенности тот, утренний… Классическая уже романтика: чашка кофе в руках, длинные стройные ноги, из одежды — лишь его же футболка; тёплая, озорная красота, столь непохожая на Машину обычную ледяную рафинированность и равнодушное изящество. Её стальную непреклонность он тоже изобразил — в безжалостном чёрно-белом цвете, чтоб избавиться, наконец, от излишней, непривычной ему мечтательности. Не помогло.***
— Как уныла наша жизнь по сравнению с величием наших фантазий, — слышит Андрей, входя в кабинет Горчакова, и видит за столом незнакомого мрачного брюнета с кривой усмешкой. — Майор Тимофей Тарабрин, мы с ним в конце девяностых в Питере работали, — представляет их друг другу Горчаков. — Андрей Мурашов, следователь по особо важным делам. Андрей пожимает крепкую ладонь и садится напротив, внимательно разглядывает гостя: твёрдая линия подбородка с лёгкой щетиной, седые виски, высокие скулы, прямой нос, глубоко посаженные тёмные глаза. Помладше его будет лет на шесть-семь, с Горчаковым, должно быть, ровесники. Опять что-то затевает Алексей Евгеньевич, вон как глаза сверкают, и руки вот-вот довольно потирать начнёт. Не иначе неприятности кое-для кого давно готовит, а тут и случай подвернулся. Андрей в эти дела старается не вникать, точнее, не вмешиваться, не любитель он подобных интриг, наверное, поэтому они с Лёшкой и работают столько лет вместе. Не соперники — соратники. Взаимное снисхождение и эмоциональная поддержка. — Величие фантазий, ну да… У Тимофея Александровича в ходе работы над одним делом возникли идеи, — Горчаков выразительно качает головой, — которые его следователь не оценил и назвал сплошными домыслами, потому как, по его авторитетному мнению, там всё просто, ясно и понятно: муж приревновал жену и сбросил её с их двухлетним сыном из окна пятнадцатого этажа, потом спрыгнул следом. Все погибли. Студенты они, молодая пара. Свидетель, соседка, утверждала, что в тот вечер они ссорились, громко ругались, муж обвинял жену в изменах. Произошло это пятнадцатого сентября, запомни, дальше поймёшь, что к чему. Случай, безусловно, вопиющий, но не такой уж и редкий. — Вздыхает, опирается локтями о стол, на мгновение прижимает ладони ко лбу. — Однако майор Тарабрин придерживается другого мнения и даже будучи послан на три буквы собственным начальством, предпочёл действовать самостоятельно, на свой страх и риск, а добытую информацию, поразмыслив, принёс мне — и как должностному лицу с определённым влиянием, и как давнему знакомому. А я, сопоставив факты, признаю, что не могу считать простым совпадением некоторые моменты, потому что, чёрт возьми, слишком долго работаю с такими дотошными и упёртыми людьми как ты и Швецова… При этих словах Тарабрин вздрагивает, заметно бледнеет, и Андрей сразу же понимает, чей он в первую очередь давний знакомый. Под ложечкой начинает как-то скверно ныть: чувство нелепой ревности шевелится. — Мне даты не нравятся, — зло щурится Тарабрин и оборачивается к Горчакову. — Это четырнадцатое ноября, — помнишь, Лёша, да? — мне мозг в деле Карагаева вынесло, и вот ещё теперь пятнадцатое сентября совпало. Мы же решили, что доцент этот чокнутый от балды день назначил, для монографии своей, потом факты и события подгонял, а сейчас всё никак не могу отделаться от мысли, что нас тогда, двадцать лет назад, ловко вокруг пальца обвели. Подсунули козла отпущения. И ещё студентки эти пропавшие, однокурсницы убитых молодых мамочек. В Питере, в девяносто седьмом — девяносто восьмом и в Москве, в семнадцатом — восемнадцатом. Та же схема: одну в лесу нашли, вторую из водоёма выловили, но первой жертве ещё и руки-ноги отрубили. Но сейчас-то кто, если Карагаев на том свете давно? Последователь? Или мы действительно облажались, и убийцей был не Карагаев? Но ведь всё сходилось, да и чистосердечное… Пропавшие студентки? Мурашов напрягает память. Что-то было в позапрошлом году такое, с расчленёнкой, в Черёмушках. Но разве там несколько эпизодов? Значит, не хочет следователь связывать эти убийства с разыгравшейся на глазах у жителей многоэтажки семейной трагедией? Понятно, почему Тарабрин к ним обратился, тут без Лёшки трудно было бы со всем разобраться, только он интриган ловкий и коварный, не ради справедливости, а во вред кое-кому силы приложит, он умеет подобное проворачивать. — Мерзкая история, намучались мы тогда палки из колёс вынимать, — подтверждает Горчаков. — Материалы по делу Карагаева городская сразу изъяла, а до этого у Швецовой дело Лили Лайтинен отобрали, то ли по просьбе Филонова, то ли ещё кто подсуетился, мы больше ничего о них не слышали, а вот теперь, полюбуйтесь, какая гадость выходит… Я, конечно, попробую до материалов добраться, но ничего не гарантирую. Но вот Андрей, если что, свежим взглядом на это безобразие посмотрит, поразмышляет. «Я попробую» у Горчакова всегда означает «я взял след, никто от меня не уйдёт» — за столько лет Андрей убеждался в этом не раз, и судя по всему, Тарабрин с этой чертой Лёшкиного характера прекрасно знаком, вон как воодушевился, даже просиял. — Вы меня в курсе держите, — встаёт, подходит к вешалке за чёрной кожаной курткой. — Чем могу, помогу. — Мрачнеет. — Если б Антоныч был жив… Но как-то без него придётся. И, пожав плечами, выходит из кабинета.***
В последний раз Горчаков был у Андрея в гостях ещё при Светлане, задолго до развода, когда в квартире водились разве что кактусы на подоконниках, поэтому долго изучает фитостену, рассматривает растения и расспрашивает о системе полива. Потом они собираются пить коньяк, но Лёшка, сунув любопытный нос в шкаф, где хранятся папки с рисунками, долго рассматривает карандашные наброски в блокнотах и скетчбуках, а потом обнаруживает акварели и акрил. За почти три года — сотни портретов Маши. Горчаков — впервые на памяти Андрея — никак это его творчество не комментирует. Вместо этого он закрывает шкаф, достаёт из кармана сигареты и сообщает: — Она его безумно любила. Тарабрина, стало быть. — А он? Лёшка бросает на него многозначительный взгляд и безжалостно усмехается в ответ: — А он до сих пор её любит. Пусть даже и убедил себя, что счастлив в браке со своей — кто у него там жена? скрипачка? виолончелистка? — неважно, в общем. Дочь в первый класс ходит, сын недавно родился. Самообман, конечно, но такой силе воли можно только позавидовать. Андрей предпочёл бы ознакомиться только с сухими фактами и цифрами, он хочет построить структуру событий, определить место каждого действующего лица, провести линии их взаимодействий, а слушать о Швецовой и Тарабрине не хочет, поэтому отправляет Горчакова курить на кухню, но всё-таки идёт следом, ставит на стол пепельницу, включает вытяжку и садится у окна. А Горчаков, похоже, наметил себе целью всеми способами, даже откровенно циничными, удерживать его от каких бы то ни было опрометчивых решений. Спасибо за заботу, Алексей Евгеньевич… но, кажется, вы добились обратного эффекта. Лёшка между тем разливает коньяк по бокалам и открывает холодильник. — Сыр есть? А, вот, эмменталь подойдёт, нарежь красиво, — протягивает Андрею вдобавок банку оливок и продолжает рассказ: — Осенью девяносто девятого это было. Нет, конечно, началось-то раньше, Маша говорила, что Тимофеем они начали ещё в мае встречаться, но именно осенью у Швецовой царил такой бедлам… И в работе, и в личной жизни. Кризис пяти лет брака, так сказать, ну и наша профессия, сам понимаешь… — Горчаков, сделав паузу, методично уничтожает нарезку, потом принимается за оливки. — Перевалов, это Машин первый муж, со студенчества с ним знакомы, так вот, Перевалов был уверен, что она ему изменяет, истерики устраивал — и мне тоже. Не без причины, конечно. То, что кто-то из оперов у неё был, я не сомневался. А кто, не знал, всё гадал, Винокуров или Тарабрин? Ну или Кораблёв, мало ли. У Тарабрина была девушка, Женя, практику в прокуратуре проходила, Винокуров к тому времени давно с женой развёлся, Кораблёв… ну это как надо было в Перевалове разочароваться, чтоб с Кораблёвым ему изменять! — С каким-то брезгливым недоумением ломает предложенную плитку молочного шоколада, и Андрей на поневоле задумывается, что ж это за Кораблёв такой. — Я логично предположил, что с Винокуровым, а потом пошла такая мелодрама, не знаю уж, как на работу времени хватало… В результате Маша всех бортанула, осталась с Переваловым, дочку ему родила. И не делай такое лицо, что тебе не хочется знать о прошлом Швецовой! Ты ведь на что-то надеешься? Уверяю тебя, не без оснований, уж я-то Машу знаю как самого себя, но предупреждён — значит вооружён. Не без оснований, да? Любопытный вывод. Обсуждали вы с Марией Сергеевной старшего следователя Мурашова, не так ли, товарищ начальник? Андрей, пытаясь унять внезапную дрожь, осознаёт, что тянется за сигаретой, хотя никогда в жизни не курил.