И никакого героизма

      «Мужайся, милый, надо убивать», — думал Кленцендорф перед первой для Финкеля настоящей атакой, зная его натуру. Зная, что вышколенный, такой естественный у немецких юношей эпохи патриотизм — лишь маска для любого, кому бы ни пришло в голову ее надеть. Под масками, как водится, скрываются лица, а лицо Финкеля было нежным.       Да, Кленцендорф переживал не зря: в нужный момент Финкель не смог среагировать, когда с легкой руки безликого русского Ивана в его сторону полетела их же — должно быть, бесчестно подобранная на поле боя, — граната. У непутевого светловолосого ангела хватило ума разве что отбежать на два шага и получить пару осколочных за неопытность.       «Что теперь?» — одними глазами спрашивал Финкель после того, как на его лице, под глазом, появился аккуратный пунктир от кропотливо заштопанной хирургом раны. Как будто теперь Кленцендорф мог смотреть на него как-то иначе — не так, как до ранения.       — Ты красив, как бриллиант, — нетрезвый капитан не мог сдержать смешка. Не ироничного или злобного — горького, сквозь который просвечивала, как солнечный свет через марлю, посттравматическая нежность.       Финкель не очень понимал, почему смеется капитан. Но почему-то жалел его, а не себя.       А капитану было гадко от того, что он совсем ничего не чувствовал: ему было смешно, только и всего. Разве не нелепо вот так покалечиться ни за что — на чужой земле, с черти что значащими нашивками на груди, от рук человека, которого ты и в глаза ни разу не видел? Разве не смешно, что этот парень мог умереть, если бы осколок пошел чуть левее, и уже не сидеть перед ним, и уже не беспокоиться о своем внешнем виде?       Разве все это было не смешно?       Вот капитан и смеялся, снова прикладываясь к своей фляге. И в тот момент он был по-настоящему счастлив, видя перед собой немного наивное и совершенно сбитое с толку лицо, хотя сердце почему-то отчаянно ныло.       — Давай, малыш, это просто, — шептал он, прислонившись к Финкелю и сжав его руками Вальтер. — Ты должен научиться играть с этой игрушкой, иначе я тебя никогда не прощу.       Стрелять по пустым бутылкам проще, чем по лицам — это капитан знал по себе. Но как еще скоротать часы между боями, в крайнем из которых чуть не погиб его адъютант, не знал.       — Убивай каждую сволочь, что увидишь, ясно? Плевать, на чьей она стороне, — с напором говорил он, почти отпуская руки Финкеля и позволяя ему целиться самостоятельно.       Ночь под открытым небом, поцелуй в кузове грузовика, взгляд из-за поднятой в приветствии ладони, внимательные глаза, мягкие кудри, белая кожа — разве могло все это исчезнуть в одну секунду?       — Ты должен принести себя живым, понял? — за мгновенье до выстрела капитан крепко сжал его руки и прицелился ровно. — Не позволяй никому даже смотреть в твою сторону: стреляй первым. Если будет удобный момент, ложись на землю и притворяйся мертвым. Это не трусость, это здравомыслие. И никакого, черт возьми, героизма.       Палец Финкеля медленно нажал на спусковой крючок, и одна из бутылок разлетелась на маленькие осколки — только горлышко осталось целым и покатилось кругом по земле, стукнувшись о начищенные сапоги.       Дубовые листья на кителе поблескивали в свете фонаря.       — Гауптштурмфюрер Кленцендорф.       Финкель весь сжался от страха перед чином.       Не дождавшись реакции, штурмбаннфюрер повторил:       — Гауптштурмфюрер Кленцендорф, — а затем добавил, чтобы не тратить время на ожидание трезвой реакции пьяного ума дважды: — не потрудитесь ли объяснить, что здесь происходит?       — Подготовка к наступлению, — сплюнул в ответ прижавшийся к своему адъютанту капитан, даже не пытаясь сменить положение.       Он пьян, ему можно. И даже если старший офицер думал иначе, он предпочел временно оставить свое мнение при себе.       Штурмбаннюрер уже уходил, но Кленцендорф готов был поклясться, что тот слышал, как он озвучил вслух:       — «Гауптштурмфюрер Кленцендорф причиняет слишком много неприятных казусов нашей части; возможная причина в том, что он настоящая свинья».       Финкель тихо засмеялся.       — Ты не свинья, — сказал он с такой твердой уверенностью, какую Кленцендорф не замечал у своего адъютанта еще ни единого раза.       — А теперь сам, — шепнул он в ответ, и его руки спустились к талии Финкеля, позволяя поражать ни в чем неповинные бутылки самостоятельно.       Как будто сами они были в чем-то виноваты.       Потом Кленцендорф позволил Финкелю тащить его, и при этом щедро позволял самому себе на него наваливаться, хотя на самом деле не был настолько пьян. И даже хрюкнул на ухо в знак признательности, когда Финкель скидывал его на жесткую койку.       — Хватит, — тихо и нежно попросил Финкель. — Ты не свинья.       — Не понимаю, как ты умудряешься игнорировать очевидное, — промычал ему почти не пьяный, но очень осчастливленный капитан. — Ты льстишь мне и лжешь самому себе.       Ещё в тридцать восьмом году никто не верил, что через год начнётся война. Казалось, Мюнхенский договор обеспечит полное взаимопонимание между всеми европейскими державами — как бы не так. Первого сентября вермахт вступил на территорию Польши. Спустя два дня — в полдень, — Великобритания объявила войну Рейху, а в пять вечера того же дня это сделала Франция.       В мае 1940 года Кленцендорф внезапно очутился в полевой форме с орлом на плече. На дорогах Голландии, Бельгии и Франции. Дважды попадал под бомбардировку авиации союзников и чуть не подорвался на мине. Руины, брошенные дома, опустевшие деревни с разграбленными магазинами, гниющие трупы и толпы беженцев — а потом перемирие, подписанное французским правительством. Которое в народе почему-то носило название «оккупация».       А ещё был Финкель, с которым они провели отложенное из-за неосуществленной, но планируемой операции рождественское увольнение. Были короткие домашние ужины без какого-либо продолжения, были совместные прогулки на расстоянии и всего одно небольшое, едва заметное соприкосновение рук, когда Финкель тайком признался, что ему страшно возвращаться на фронт.       Как будто в этом действительно было что-то постыдное.       Финкель попал в роту Кленцендорфа летом, когда они стояли на границе с Испанией. Вермахт ещё не знал офицера, который уговаривал бы рядового тайком перебежать за границу и походить босиком по горячему песку у моря.       А теперь — Россия.       Спустя месяц после своего собственного ранения Финкель утешал Кленцендорфа заверениями в том, что еще полтора сантиметра вверх — он бы тоже остался без глаза. Как будто бы ощущал вину за то, что сам на этот раз вернулся целым.       — Ты молодец, — говорил капитан, неумело, но нежно трепля Финкеля по щеке. — Молодец.       А глаз — да черт с ним.