Доедай

Во рту растекается живительная влага, приятно омывающая острые клыки, стекающая по горлу, горячая, сладкая. Генья облизывает губы, собирая языком пролитые в спешке капли, и закатывает от удовольствия глаза с чёрными склерами. Где-то в груди радостно урчит подавляемый до сего дня зверь, он скулит от счастья, и его рык прорывается наружу с жадными всхлипами-мольбами, бессловесно просящими ещё и ещё. Бог сегодня милостив к нему, Генье, нижайшему и недостойнешему чудовищу, пусть и не по своей воле, а из чистой нужды питающемуся человеческой плотью. Он теперь не человек, а вечно голодный до свежего мяса монстр, полугуль без права на нормальную жизнь. Взглянув пару раз на Незуко, которая уже несколько лет кряду безукоризненно играет роль обычной школьницы и питается мертвечиной только за плотно закрытыми дверями, ему на мгновение подумалось, может, у него тоже выйдет? Может, Генья тоже справится с жаждой и, хлебая кофе до конца дней, будет выдавать себя за такого же обычного человека? Но затем пришёл Он. Голод. Всепоглощающий кошмар, доводящий своей навязчивостью до самого настоящего безумия, неизбежный, беспощадный, нечеловеческий. Боже милостивый, прости, но это невозможно! Генья, который по глупости и природной, ещё неубитой в нём братом и собственной новой сущностью, доброте отказался от еды, наивно полагаясь на самоконтроль, полетевший ко всем чертям уже к концу первой недели. Хотелось есть. Нет. Хотелось жрать, разрывать зубами плоть и впиваться смачно в хлюпающие кроваво-красные участки, проводя по обнажённым мышцам языком, упиваться непередаваемым, восхитительным вкусом человечины… боже, как же сильно в нём стало тогда желание. И ведь отчего-то оно успокоилось, притупилось. Генья рывком приходит в себя и распахивает глаза, глядя более-менее осознанно на склонившегося перед ним человека. Чёрт возьми, Санеми. Он не должен видеть его таким! Нет-нет-нет! — Очнулся? — голос Неми-нии неровными толчками выходит из глотки, слова с трудом соскальзывают с пересохших губ. От жгучего стыда, навалившегося волной, Генья резко дёргает головой, неспециально сжимая челюсть крепче, и понимает, что сейчас во рту у него буквально тает нежный кусок ещё теплого, почти что живого мяса, которое, судя по болезненной гримасе брата, было оторванно от руки Санеми. — Брат! — Генья пытается кричать, но получается сплошная каша. Из слов, из плоти, из крошащихся зубов. Голодный взгляд падает на то, что осталось от конечности старшего брата: криво обкусанная, погрызанная культя истекает рубиновыми реками крови под жёлтым светом домашней лампы, искрясь и собираясь в целое море. Генья чувствует себя моряком на дрейфующей шлюпке, который не видел пресной воды трое суток и которому мысль — приложиться губами к окружающей его солёной жидкости — кажется всё заманчивее с каждой минутой, нет, секундой. В голове творится сумбур, а между зубов всё ещё неприятно сидят застрявшие кусочки ткани, кожи. «Сожрать, сожрать, сожрать без остатка». — Чё вылупился, тварь? Жри давай! У тебя сегодня пир! — Неми-нии, зачем ты так? Зачем?! Радостный скулёж скатывается в жалобное, тонкое подвывание, тянущееся на одной высокой ноте и неистерпимой выдержке, почти что утраченной и безвозвратно похеренной. Младший Шиназугава рыдает, старается держать себя в руках, но не может решиться помочь брату, потому что тому, судя по всему, его помощь не сдалась. И вопрос «Почему ты позволил мне тебя съесть?» всё ещё без ответа, поэтому смысл сдерживать рвущееся наружу чудовище есть. — Зачем? Хах, — Санеми окончательно заваливается на спину и смеётся, пока его лицо, мокрое от пота, вновь перекашивает от невыносимой боли. — Чтобы помочь тебе, ублюдок. Ты бы сдох. И на запах бы не вышел, остался бы помирать тут от голода. Тупица. — Тогда зачем ты отдал мне свою руку?! Зачем, брат?! — А я и не отдавал. Ты сам взял. — Что?.. — Вцепился, как собака, чуть ли зубами не щёлкая. Сука. «Что же я наделал?» Вина моментально выжигает внутренности и остатки здравого смысла, заставляя Генью пасть на пол и зайтись громкими рыданиями, пока Санеми провожает его презрительным взглядом из-под опущенных от усталости век. — Доедай. Генья плачет. Генья вымаливает прощения на коленях. Генья бесприкословно слушается старшего брата и ест.