Последняя маска

      Была бы у него нормальная мать — с детства объясняла бы, что нужно быть терпеливым, уметь ждать... Так его приятелям говорили частенько. В основном, когда те хотели поскорее вырасти. Он тоже хотел... Но совсем по другим причинам. Вырос, а нетерпение, неумение ждать — остались.       Нетерпение уродовало его дорогой маникюр, заставляя грызть ногти, запекалось на губах: мелкие ранки кровоточили; подживая немного, рвались от улыбок, гримас, на весь его тщательно продуманный образ бросая зловещую какую-то тень. Он не хотел бы показывать этого, порой и скрывал, неброской помадой пользовался, тщательно подобранной одной из ассистенток. Но по утрам, когда новый шедевр был на подходе, когда выбраны были декорации и костюм, и оставалось только дождаться удобного момента — порой до недели ждать приходилось! — нетерпение каждое утро просыпалось раньше него, пачкая кровью подушку, кривилось из зеркала кровавой ухмылкой...       И засыпать тяжело было. Попробуй уснуть, когда в висках барабанит: «скорей, скорей, скорей»! Видно, совсем поздно вчера провалился в сон, отчего-то тяжело просыпаться, а корка на губах запеклась абсолютно намертво, склеила их так, что и не разомкнуть.       Филип открыл глаза и тут же понял — это не кровь. И лежать было твёрдо, это не его дорогущий ортопедический матрас, словно доска какая-то... Сон ещё, что ли? Он хотел поднять руку, сорвать с лица липкую мерзость — руки, надёжно закреплённые, не двинулись, попытался сесть — не вышло, попытался хоть пошевелиться — удалось лишь убого дёрнуться. Голову было не повернуть, не оглядеться толком, но молочная плёнка, покрывавшая всё окружающее, окончательно убедила, что это не сон, и он не дома. И фото, фото, фото... Сколько фотографий было на этой плёнке! Все его шедевры, должно быть. Что, мать его, происходит?!       Из полумрака молочного тумана, плавно скользя, появился Арлекин. Он низко наклонился к Филиппу, позволяя разглядеть всю красоту маски. А также увидеть безжалостную сталь глаз в богато украшенных прорезях глазниц.       Отшатнуться не дала твёрдая доска под затылком, и Филип просто зажмурился. Он ведь не принимал накануне... Или не помнит? Может, просто галлюцинация, страшная его, вожделенная грёза заглянула проведать, напомнить о себе? Он снова открыл глаза, и против воли из плотно запечатанного рта послышалось сдавленное мычание — как унизительно! Не он ли считал, что страх очищает, делает лучше, готовит человеческие существа к иному, более прекрасному уровню существования? Даже зная, что это не приведёт ни к чему, Филип снова попытался выдернуть из липких, жёстко держащих оков руки.       Декстер улыбнулся уголком рта. Под маской этого, конечно же, не было видно. Хорошо. Не время для кривляний, хоть и пришлось нарядиться паяцем.       — Я знал, что тебе понравится, — глухо произнёс он, отстраняясь, — и я планирую обрадовать тебя ещё больше. Вижу, ты узнал этих людей. Мне кое-что не даёт покоя. Не против поболтать?       Он взялся за край скотча, залеплявшего рот Филиппа и медленно потянул, но остановился, не отлепив и сантиметра.       — Ты же понимаешь, что криком всё испортишь?       Филип не смог бы закричать, поэтому просто кивнул, как уж получилось. Горло свело от волнения и страха. Это он!       — Тогда потерпи чуть-чуть. Сейчас будет немного больно и, возможно, ты лишишься части своей щетины, — одним резким движением Декстер сорвал липкий кляп с лица собеседника.       Лента прихватила с собой и запёкшиеся корочки на губах, и ранки тут же мелко, неприятно запульсировали. Если бы не это, Филип бы, наверное, решил, что всё происходящее нереально...       Машинально проведя по губам кончиком языка и ощутив вкус металла, он наконец набрался смелости задать вопрос:       — Ты пришёл за мной? — и тут же пожалел об этом. Какая глупость, ведь это же очевидно!       Декстера давно перестало удивлять, что человек, казавшийся умным, а то и гениальным, попав на стол в объятия липкой ленты, теряет некоторую часть своей сообразительности. Всё-таки обстановка несколько обескураживает. Тем не менее, было досадно. Нечасто возникает желание побеседовать за работой. Отвечать на вопрос он не стал. Задал свой. Не тот, ради которого позволил Филипу говорить, пусть придёт в себя, пусть начнёт с малого:       — Ты считаешь, что заслужил?       Филип задумался... Заслужил ли он эту встречу? Не так он себе её представлял, совсем не так, но ...что-то в этом было. И надо было признать, на создание обстановки здесь было потрачено немало времени... Где-то между страхом и восхищением мелькнула тень признательности собеседнику. Но заслужил ли?..       — Я... — горло предательски пересохло, пришлось сглотнуть несколько раз, что с учётом жёсткой фиксации оказалось не так просто. — Я знал, что однажды мы встретимся. Что ты собираешься делать?       — Я собираюсь подарить нам с тобой незабываемые впечатления. Тебе будет больно, но этого не избежать, — с какой-то даже нежностью в голосе произнёс Декстер, снял маску и положил её на импровизированный стол рядом с дожидающимися игрушками. Хотелось пробежаться по ним пальцами, но это было бы слишком театрально. Он выбрал скальпель и подошёл ближе. Учитывая надетые на Декстера перчатки и фартук, а также Особое хобби Филипа, приведшее его на этот стол, было странно, что он ещё не догадался, чем кончится сегодняшняя ночь.       От слов Арлекина все чувства Филипа будто сбились в тугой комок где-то в горле. Он проводил глазами маску: это было странно... Словно тот незнакомец, говоривший его устами, снял с себя лицо. Филип вгляделся в собеседника жадно, пытливо, но черты того, что было под маской, были незнакомы, разве что в глазах... Что-то было в его глазах, плескалось в глубине — что-то, от чего одновременно хотелось отшатнуться и к чему броситься. Словно возвращение домой, желанное и ненавистное.       — Боль лишь средство, — наконец нашёл Филип нужные слова. — Лишь то, что помогает извлечь нечто важное. Прекрасное.       — Для меня это скорее издержки, - возразил Декстер и продолжил о другом:       — Тебе оттуда не всё видно, наверное, но я серьёзно подготовился к нашей встрече. Все эти люди... — он, как экскурсовод в художественном музее, обвёл скальпелем развешанные на плёнке фото. — Почему именно персонажи итальянской комедии?       Филип проследил взглядом за рукой, как прилежный школьник, боящийся упустить что-то важное на уроке. Он заговорил снова торопливо, не желая терять драгоценное время, если ответ Арлекина на его вопрос окажется отрицательным.       — Это длинная история... Маски, персонажи, роли — у всего есть своё место. Расставить их правильно, создать гармонию, сюжет из хаоса — вот что значит сотворить искусство! Вот что значит придать смысл... Я хочу рассказать. Я готов. У нас есть на это время? Ты дашь мне время?       — Искусство, значит? Что ж, пожалуй, это понятная мне категория, — Декстер был доволен, что не ошибся. Не ошибся в виновности этого человека, не ошибся в его ценности как собеседника. Кажется, разговор будет увлекательным. Филип не только не собирался отпираться или торговаться за жизнь, но и выглядел удовлетворённым развитием событий, будто ждал именно такого финала своего пути. Он был ценителем Запретных игр, знал правила и сейчас подыгрывал. Это случалось впервые. Тёмный Пассажир даже на мгновение перестал нетерпеливо когтить рациональную часть разума Декстера и удивлённо взмахнул крылами. До этой ночи ему ещё не приходилось проводить сквозь Галерею Боли человека, вызывающего симпатию. Он покатал новое чувство по нёбу: оно было необычное и неизведанное. Но безусловно приятное.       — О да, я дам тебе время. Вся ночь наша, — Декстер сделал небольшой ласковый надрез на щеке собеседника и взял своё — небольшую, восхитительно лаконичную каплю крови на память, и добавил: — Правда, я бы хотел закончить до рассвета. Порядочные монстры должны показываться только во мраке ночи.       Филип едва заметно поморщился, скосил глаза на порез — что это, так начался отсчёт их ночи? Пусть... Волнение, страх — все укладывалось в груди постепенно, уступая место разгорающемуся желанию поделиться, наконец, с тем, кто поймёт. Во всяком случае, Филип надеялся на это. А если и нет, что с того? Не останется фото с безупречно выстроенной композицией, но она создана, существует в данный момент, и его роль на сей раз непривычна, но проста и понятна — он должен подвести итоги. Должен рассказать эту историю целиком. А точку поставит другой...       — Знаешь, как тяжело заставить маленького, любопытного, подвижного ребёнка восхищённо замирать перед плодами трудов Дега и Мане? Как долго нужно бить его, чтобы он задумался над Дали? Моя мать знала. А если это Ватто, Дюжарден, Бенуа? Особенно я ненавидел Бенуа... Знаешь что общего между этими троими?       Все названные фамилии были для Декстера лишь набором букв. И его по большому счёту не интересовало, чего между ними общего. Тёмный пассажир, поймав ноздрями запах первой крови, был почти в неистовстве и рвался за руль. Но сам он оттягивал момент, когда музыка Тёмного Танца заполнит душу и придётся бесповоротно начать.       Декстер сел на стоящее в изголовье кресло. Плёнка неприятно зашуршала под ним. Так Филипу будет хуже видно, но стоять на протяжении всего разговора не хотелось.       В юности, исследуя свою непохожесть на других, одержимость разложить человеческое тело на составляющие, он и к живописи тоже обращал пытливый взор. Художники ренессанса и барокко увлечённо воспевали человеческую телесность. Они с любовью и тщанием прописывали каждую мышцу. Но голые статичные люди не волновали душу подрастающего маньяка, не отвечали на его вопросы. Узнав, что раньше европейские художники в образовательных целях посещали анатомические театры, Декстер взял курс анатомии и одним гигантским скачком продвинулся ближе к себе настоящему.       — Твоя мать била тебя? — опять вместо ответа Декстер задал свой вопрос.       — Моя мать вбивала в меня любовь к искусству, — произнёс Филип со смешанным чувством. Детская злость, ненависть ушла после того, что он сделал с ней самой, и ведь все же именно она привела его к тому, кем он стал, именно она все же научила... Но простить её?! Нет. Нет, это невозможно. — Моя мать любила живопись. Любила тонкое искусство и все, что было около него. Наркотики, выпивка, оргии — все это близко к искусству, ты знал? Я упомянул Бенуа... И двоих других, но Бенуа был автором её любимой картины. Из-за неё... Из-за неё все. «Нескромный Полишинель» изменил все.       Филип сглотнул тягучую слюну, скривился в извиняющейся ухмылке почти невидимому теперь собеседнику, опять разрывая несколько ранок на губе, и они засаднили в унисон с тонким порезом на щеке. Это было непросто — вернуться мысленно к самым истокам, пережить заново все то, что привело его сюда, к его таинственному Арлекину.       — Это, наверное, какое-то клише — тот самый момент-который-изменил-все? И все же, это как болонские склянки или что-то вроде. Ты и не думаешь ни о чем таком, хотя из курса физики должен бы опасаться любого предмета из закалённого стекла, а бокал в твоей руке вдруг взрывается тебе в лицо и всю жизнь потом ты видишь в зеркале шрамы... Я говорю не о том, правда? Комедия дель арте... Самой комедии там всегда было маловато для этого слова. Зато импровизация, тайна, интрига, страсть! Моя мать попыталась воссоздать все это. Непонятно только, почему она выбрала такого персонажа, как Полишинель.       Филип вздохнул, чувствуя, как капля пота течёт со лба, по виску, вниз... Интересно ли ему? Или он слушает, уже думая, не пора ли прервать рассказ?       — Ты вообще слишком много говоришь, — порой во время Тёмных Дуэтов достаточно было пары фраз, доказывающих, что партнёр понимает, что сейчас будет и почему. А если бы кто-то хоть попытался рассказывать о своём детстве, бокалах, живописи, Декстер лишь разочарованно заткнул бы ему рот, чтоб глупый человек не мешал возводить себя в абсолют.       То, что собеседник под яростными ударами волн страха может стать многоречив, было предсказуемо. Нужно лишь направлять его. Глаза Филипа стали глубже и темнее, когда он заговорил о матери. Как знакомо. Такую зловещую глубину Декстер мог видеть в зеркале после ночи, проведённой на поводу у Луны.       — Твоя мать жива?       — Нет. Давно уже — нет.       Филип испугался. Если его собеседник потеряет интерес... Не так страшно, что после этого наверняка закончится он сам, страшно, что останется незаконченной история.       — Полишинелю по сюжету изменяет с Арлекином его жена, а на той вечеринке была эта маска. Не знаю, что в тот день приняли все эти люди, но то, что они сделали... Я смотрел на то, как пылают счастьем глаза моей матери, пока Арлекина перед ней насиловали, били, резали... Наверное, деньги помогли им скрыть следы этого безумия. Мне не рассказали, я был ещё слишком мал. Мать умерла от передоза лет через десять, и когда я нашёл её, я не смог удержаться. Непросто было откопать тот костюм в кладовке, удивительно, что она его сохранила, но я нарядил её, сфотографировал... С этого начался мой путь к Искусству. Как ты нашёл меня? Я был осторожен. И для своих сессий выбирал самое что ни на есть отребье, их бы и искать никто не стал... Тем удивительнее становилось преображение! О, из человеческого мусора я создавал шедевры, освобождал их от всего, что делало их такими безобразными, укрывал под подходящими масками, создавая все то, что годами вбивала в меня моя мать — вся эта тайна, страсть и интрига, все я мог запечатлеть в единственном кадре! Впрочем... Ты знаешь.       Он обвёл глазами фотографии на плёнке, покосился на собеседника.       — Я подбирал разные костюмы. Для каждого — свой. И только одного пока не нашёл...       Казалось, Филипа совсем не смущает его положение. Он так уверенно и стройно рассказывал, будто готовился закончить свою жизнь в этой комнате, на этом столе. В холоде, плёнке и боли. Декстер почувствовал себя обманутым. Жертва переиграла палача.       Хватит. Пора показать, кто здесь задаёт ритм. Декстер встал, окинул взглядом распростёртое перед ним тело и задумался, с чего начать.       — Что за костюм ты надел на свою мать? Её фото не было в твоей коллекции, — небрежно обронил он, продолжая слушать и искать ответ на свой вопрос.       Пауза оказалась лишней, и вместо того, чтобы лишь немного акцентировать рассказ, Филип откровенно запнулся, когда его собеседник поднялся.       — Поли... Полишинеля, — как некрасиво, как глупо прозвучало! Ощущение было сродни неудачному дублю. — Она надела костюм и позволила себе быть Полишинелем, который наконец понял, кто... Кто виноват во всем. Привела ситуацию к единственной развязке, создала гармонию из хаоса, искусство — из толпы отвратительных, пьяных людей. Тогда я только закончил все за ней, лишь позже стал создавать сам…       Скальпель медленно и нежно скользил вдоль руки Филипа, бликуя в ярком свете единственной висевшей над столом лампочки. Он едва касался кожи, оставляя за собой холодный след. Вскрыть вены, начав обратный отсчёт? Венозная кровь нетороплива, она позволяет сполна прочувствовать последние часы жизни. Стоит ли начинать с этой банальности?       Филип поёжился от холодного касания, привычно провёл языком по губам, как всегда, когда нервничал, а сейчас от этих касаний мурашки покрывали кожу: странное чувство, холодный страх — не изнутри, а снаружи! Арлекин будто раздумывал, и Филип не мог оторвать от него взгляда. Неужели не даст договорить, неужели не поймёт?       — Я порчу тебе... — он запнулся, не зная, как спросить. — Композицию? Сюжет? Я положил фото в гроб к матери, она ведь хотела привить мне вкус к искусству. Никто даже не заметил.       — Какой хороший мальчик, — улыбнулся Декстер.       Хотя имел ли он право иронизировать над Филипом? Он, ночной демон, хищник из тени, не решающийся ослушаться своего давно мёртвого приёмного отца?       — Не бойся, ты ничего не портишь. Знаешь, все люди разные, каждый видит прекрасное по-своему. А уж монстры, вроде нас с тобой, и подавно. Поверь, я повидал много коллег, — говоря это, Декстер всё ближе наклонялся к лицу собеседника. — Разница между мной и тобой не так уж велика: ты творишь искусство упорядочивая хаос, я — разрушая гармонию. Тебе важен сценарий и ритуал, мне — Игра и импровизация. Каждый мой партнёр по танцу достоин уникальных па.       Декстер закончил этот монолог шёпотом, наклонясь к самому уху Филипа.       Тот сглотнул, осторожно, украдкой глянув на шептавшего.       — Ты и правда... — Филип прервал сам свой глупый вопрос, не спрашивая. Ну конечно же, он все понимает! Он знает, чего недоставало в коллекции, и маска, ведь это была та самая маска, а его слова об импровизации, о гармонии! Вновь захотелось хотя бы мысленно выругаться, на этот раз от восторга, игнорируя сигналы собственного тела о том, что страх — тот самый, очищающий, готовящий его к чему-то новому, никуда не отступил, стал лишь сильнее от этого многообещающего шёпота. Лоб казался влажным, сердце забилось быстро и отчаянно, гулко отдаваясь в висках — что за па ещё впереди?       — Знаешь, — он засмеялся коротко, невольно. — Я ведь ждал этой встречи так долго. Но совсем не так её себе представлял.       Филип украдкой бросил взгляд в сторону маски.       Смех жертвы отрезвил. Он ждал? Декстер резко выпрямился и отошёл к столу с инструментами. Взял в руки маску, хотел было вновь надеть на себя, но внезапная мысль заставила замереть. Он повернулся к Филипу:       — Думаю, у тебя были свои требования к кандидатам на каждую роль. Почему среди твоих фото нет ни одного Арлекина? — задумавшись на долю секунды, Декстер кивнул на маску и скорее констатировал очевидное, чем спросил: — Хочешь... воссоздать конец истории?       — Ты... сделаешь это для меня? — неверяще переспросил Филип. — Да, да! Пожалуйста!       Словно замерло все внутри, задрожало нетерпеливо от этого вопроса, и он с трудом припомнил другой, первый. Невежливо было бы оставить без ответа того, кто отнёсся к нему с таким пониманием, и историю следовало закончить.       Глубоко вдохнув, Филип, не отрывая глаз от своего собеседника, заговорил снова:       — Ты прав. У каждого есть своя роль, и статист не сможет исполнить главную, как не сможет показать настоящей драмы тот, кому уготована роль паяца. На роль Арлекина не подходил никто. Я ведь... Сколько раз он мне снился, мерещился! Я то искал его повсюду, то боялся, ведь именно он... — горло сводило от волнения. — Именно он главный персонаж этой истории. Виновник всего. Быть может, он получил по заслугам тогда, много лет назад, а я боялся встретить его теперь, потому что не знал бы тогда, что делать. Но ты знаешь, правда? Ты лучше меня знаешь. Я подхожу на эту роль. А ты позаботишься о том, чтобы все закончилось, как должно. Именно ты.       Парой коротких движений Декстер надел маску на взволнованного Филипа.       Тот глубоко, удовлетворённо вздохнул.       — Спасибо, — теперь все было на своих местах.       Декстеру и самому уже не терпелось приступить. Осталась лишь пара вопросов.       — Что ты делал с телами? После... всего.       — Топил в каналах, в море, сжигал тела... Кто считает этих мигрантов? Они имели значение только пока исполняли роли, и потом я выкидывал пустые, уже ненужные оболочки.       — Арлекин тоже имеет значение только пока исполняет роль? Сомневаюсь, что тебе безразлично.       — Разве нет? Это ведь не просто роль, она — главная. Все, что могло быть после, уже не имело бы значения. Мне страшно, да... Но так и должно быть.       — Фотографировать я тебя не буду. Не обижайся, — Декстер никогда раньше не оттягивал начало так надолго и почувствовал, что у него дрожат пальцы. Пора.       — Жаль, но... — по телу разлился парализующий холод, странно контрастирующий с довольством от чувства прекрасного, удовлетворённого, наконец, сполна. Филип улыбнулся под маской. — Это уже неважно.       Декстер насытил своё любопытство. Он не мог больше сдерживать Тёмного Пассажира. Да и не хотел. Скальпель уже горел в руке, от стола с инструментами практически слышался нетерпеливый шёпот. Привычным быстрым движением вернув на место липкий кляп, Тёмный Арлекин начал новую главу в книге Подлунных спектаклей.

***

      Уже после, погасив яркие софиты в глазах Тёмного Пассажира и убирая сцену, Декстер размышлял о тех причудливых формах, которые принимает иногда искусство. О крайне малой аудитории, способной до конца прочувствовать замысел и порой сужающейся до одного человека. О том, сколько художников, безгранично талантливых творцов так никогда и не встретятся со своим зрителем. Филипу повезло.