сандал

Пламя сжирает всё: мозоли на ступнях от долгих пеших странствий, металл, сковывающий сердце мерным тиканьем часовых механизмов, влагу, застывшую коркой льда на поверхности потерянного взгляда, которая, мгновенно растаяв, пробежит по лицу закипающими ядовитыми ручейками. Пламя сжирает всё: страхи и сомнения, привязанности и бессмысленные попытки очиститься от нажитого греха. Мустанг не смотрит. Сжимает в своих ладонях исчерченные алхимическими символами перчатки, чувствует ком в горле, хочет приблизиться и сделать хоть что-нибудь — прервать порочный круг молчания, отрубив голову змею, тянущемуся за собственным хвостом, — но вместо этого лишь продолжает прислушиваться к чужому сердцебиению, ставшему единственным ориентиром. Пред взором кумарными клубами расстилается туман, скрывая всё, что когда-то было чертовски важным. Даже если бы Рой захотел — смог увидеть бы лишь силуэт Стального. Бездушный контур: никаких цветов, никаких очертаний, никакой забавы от дурацкой, вычурной мимики покалеченного ребёнка, задевающего за живое. Наверное, так даже лучше. Но кого он обманывает. Эдвард подходит сам и тоже ни о чём не спрашивает. Пахнет пепелищем и терпким парфюмом, подаренным той девчонкой, — не то чтобы отторгающим, просто чертовски символичным: многие верят, что сандалу под силу лечение слепых. Вряд ли Эд об этом, конечно, знает. Просто пресловутое совпадение — не больше. Когда-то Элрика бесило одно из его прозвищ, придуманное кем-то из штаба, — нет, вовсе не Цепной пёс. Цепной пёс Пламенного — уже ближе. Быть зависимым от кого-то — плохо; знать, что от тебя зависят, — ещё хуже. Наверное, Мустанг казался ему каким-нибудь диковинным монстром, но почему-то снова и снова все дороги вели в кабинет полковника. Будто бы это по делу. Будто бы кому-то до этого было дело. Уинри тоже бегала за Стальным, как собачка, пусть даже вполне себе самодостаточная и гордая. И только тогда, когда механица попала в реальную передрягу (частично и по его вине), Эдвард понял, каково это — нести ответственность за жизнь, преданную тебе, и как сложно её самому не предать в ответственный момент — человек на то и человек, что не может отвечать за всё. В мире столько опасностей — и одной любви никогда не бывает достаточно. Кто-то ведёт, а кто-то ведомый. Так бывает, и в этом нет ничего плохого. И всё бы ничего, если бы Элрик снова не сидел возле его кровати. Отросшие волосы лезли в пустые глаза, удачно прикрывая болезненные метаморфозы радужки, а сухие, потрескавшиеся губы сжимались в тонком отрезке молчания. — Хватит, — Стальной выхватывает перчатки из заледеневших рук полковника, не чувствуя совершенно никакого сопротивления, и от этого почему-то становится лишь хуже. Ком тревожности и тошноты подбирается к горлу. Но, прежде чем ладонь Элрика успевает вернуться обратно, Рой касается его, — ничего не требуя, не удерживая, лишь безмолвно прося остаться, — и у Стального не остаётся выбора. Не то чтобы ему вообще хотелось уходить, но это уже детали. Эдвард тёплый, и светлый, и пахнущий сандалом и пепелищем. Он садится на край расхлябанного матраца, щупает пальцами мерный пульс на чужом запястье и впервые в жизни сам чувствует ответственность за жизнь полковника, а не наоборот. Мустанг был диковинным, но вовсе не монстром — по крайней мере, не всегда — и, даже если сейчас его пламя похоже на ледышку, в искрящихся глазах Стального по-прежнему продолжает гореть огонь. А это значит, что полковник тоже вновь когда-нибудь загорится.