Воля свыше

Сутана должна прятать тело. Она бесформенная и длинная, подол путается, белая коловратка впивается в шею. Роберт мог бы рассказать историю этого костюма, мог рассказать, где и как его шьют, кто и когда носит. На камерарии, разумеется, тоже сутана, такая же черная и бесформенная, как у всех, но она почему-то совсем не прячет тело под ней. Уже много дней Роберт почти неприкрыто заглядывался на тело своей спутницы. Виктория предпочитала одежду одновременно обтягивающую и короткую, так что ее едва пустили в Ватикан; а сейчас Лэнгдон смотрит на гущу черных складок и видит гораздо больше. — Спасибо, что пришли, — говорит ему камерарий, встает и облокачивается на стол совершенно будничным жестом. Роберт не обманывается на эту будничность; в его жизни было столько романов и интрижек, что он легко различает подобные уловки, а камерарий все же оставался не слишком ловок в подобных делах. Впрочем, он с лихвой компенсировал это ловкостью иного рода. Лэнгдон уже знает, кто стоял за всеми преступлениями, а Патрик знает, что он знает, и все же они стояли друг напротив друга почти спокойно, как два случайных знакомых. Я обо всем догадался, говорит ему Роберт — не вслух, одним только взглядом и легким движением головы. Уже скоро камерарий будет обезврежен, скоро он исчезнет, и никто ничего не узнает — Ватикан скроет истину. Патрик берет его за руку, и Роберт немедленно высвобождается… в своих мыслях — на самом деле, он застывает, парализованный этим жестом; у Патрика и правда было особое очарование, вот почему все любили его. — Не стоит, — Лэнгдон наконец-то оживает. — Бросьте, нет ни одной стоящей причины, которая может нам помешать. — Мне все-таки кажется, что есть, — Роберт выразительно смотрит на сутану — и это большая ошибка, нужно было смотреть куда-нибудь в другое место, да хоть бы в окно. Окно такое большое — что, если их будет видно? Что, если кто-то, проходящий мимо, очень невовремя поднимет голову? Роберт замечает кисточки тяжелых черных штор — нужно будет задернуть их, если… Он начинает думать так, словно что-то действительно произойдет. Роберт пытается вызвать образ Виктории — раньше у него никогда не было с этим проблем; этот образ приходил к нему, даже когда он совсем этого не ждал, но сейчас, когда он так нужен… Патрик улыбается почти обезоруживающе печально, уже совсем ничего не скрывая. — Не вам решать за меня. — Нет, мне. Вы уже достаточно натворили. Не берите на душу еще и этот грех. — Еще один грех никак не отяготит меня. Уж если попадаешь в ад, то хуже все равно не может быть. И потом, я постараюсь как следует раскаяться после. Он смеется, понимает Роберт. И богохульствует в самом сердце Ватикана. Он сам, вероятно, тоже, но, по крайней мере, он не носит сутану… только смотрит сквозь нее вот уже столько минут. В его горле сухо. — Я видел, как вы смотрели. Все это время. Я тоже кое-что понимаю в этом. — Судя по всему, понимаете вы даже больше, чем можно предположить, — Роберт пытается рассмеяться, но не выходит. У него был только один путь, совсем не смешной, но правильный: немедленно покинуть эту комнату, найти Викторию и рассказать ей всю правду… может быть, не всю, и ограничиться правдой о таинственных убийствах. Почему-то Роберту кажется, что правда об этом разговоре разозлит ее почти так же сильно. Почему-то он невольно улыбается этим мыслям. — Я рад, что вы больше не злитесь, профессор, — замечает Маккена. — Я имею в виду… конечно, вы злитесь на все, что произошло, но не то, что происходит сейчас. К большому сожалению, это правда; и Роберт никак не может отделить прошлое от настоящего, не может ужасаться деяниям камерария, нервно теребящего манжеты. Он еще успеет ужаснуться им — после. — Вы не в себе, — говорит ему Лэнгдон, и получается слишком мягко. — Вы были не в себе, когда творили зло, и не в себе сейчас, когда предлагаете мне… — в его горле почему-то становится все суше. — И все-таки вы планировали убийства ради высшей цели — пусть понятной только вам одной. Вы думали, что служили Богу, что выполняли его волю. Почему же сейчас вы говорите, что Бог отвернулся от вас, и вы попадете в ад? В глазах Патрика появляется испуг. Это не трепет перед божественной карой — всего лишь страх оттого, что Роберт так быстро его раскусил. — Простите мне эту небольшую уловку, — говорит он, и его губы все еще изображают улыбку, но в глазах улыбки больше нет и подавно. Может быть, Роберт потянул за нить, обнажившую истину, увидел миг, когда камерарий не лгал. — Это была не уловка. Вы уже осознали, что, напротив, нарушили волю Бога, что совершили то, чего не искупить. Вот почему небольшой грешок, которым и без того часто страдают священнослужители, вам уже не страшен. Патрик цепляется за стол, будто пытается удержаться на ногах, готовясь к неминуемому удару молнии с неба; его лицо страшно бледнеет и кривится, и Роберт почти испытывает жалость, а желание, наоборот, становится все сильнее, и его собственное лицо, наверное, неудержимо краснеет. Он быстро ослабляет узел галстука. — Вы не зря стали профессором, — задыхаясь, говорит камерарий, отчаянно пытаясь взять себя в руки. У него ничего не выходит. — Хорошо, вы снова правы. Я грешен, и мой грех не отмолить. Все кончено для меня, но хотя бы перед смертью… Я жажду узнать… Все потеряно, и это ничего не изменит, и для вас это ничего не изменит тоже… Он лепечет, раскачиваясь с пяток на носки, кусает губы и так яростно рвет ткань сутаны, что та отчетливо трещит — как будто приглашает Роберта рвануть ее посильнее. Но Лэнгдон уже поглощен другим: — Перед смертью? — повторяет он. — Вы собираетесь умереть? Патрик встряхивает головой. — Разумеется, я собираюсь умереть, — говорит он уже почти спокойно. — Что ж, еще один грех, и, должен заметить, куда более тяжкий, чем то, что я… прошу. С этим Роберт, пожалуй, не может поспорить. — Не делайте глупостей, — предупреждает он. Прошу, едва не добавляет он. — Вы уже достаточно их совершили, — он надеется, что его голос совсем не выдает короткое прикосновение ужаса. Что его голос совсем ничего не выдает. Господи, дай мне сил, просит он; ему так трудно держать себя в руках. — Только не пытайтесь меня остановить, — предупреждает Патрик. — Впрочем, вы так беспокоитесь о моих грехах, что наверняка… — Я не буду вас останавливать. — Тогда не останавливайтесь и сейчас, — камерарий снова берет за руку, его ладонь лихорадочно горячая, он словно горит заживо — и на мгновение Лэнгдон будто воочию видит пламя, охватившее фигуру в черной сутане. Если он действительно собирается умереть, то Роберт, кажется, уже знает, как именно. Ему тоже невыносимо жарко, странная дрожь пробирает ноги и руки; ему хочется врываться из заточения этого кабинета — и одновременно хочется задернуть шторы и остаться в нем. Может быть, это испытание. Роберт Лэнгдон изучал историю религии, но никогда по-настоящему не верил в Бога, но сейчас почему-то никак не может переступить невидимую черту греха. С него достаточно увиденных грехов. Достаточно Ватикана. Достаточно Патрика Маккены — пусть его тело никак не желает соглашаться с последним. — Вы не можете уйти!.. — теряя последние остатки сдержанности, кричит ему камерарий, пока Роберт отсчитывает шаги до двери. — Не уходите!.. Останьтесь, прошу вас! У меня не осталось ничего больше!.. Лэгдон хочет сказать, что Патрик не может потерять его, потому что никогда им не обладал, но слышит за своей спиной всхлип и ничего не произносит. Заветная дверь мягко закрывается за ним. Он почти уверен, что увидит камерария еще раз, и очень скоро — объятого пламенем. Как и обещал, он не попытается его остановить. Боже, я выстоял, мысленно говорит он, но не чувствует никакого ответа, никакой похвалы. Почему он не задержался? Это ничего бы не изменило. Жалкий крик камерария стоит у него в ушах. Он мог бы остаться, он тоже желал этого, но все равно ушел. Роберт думает, что, подобно камерарию, принял за волю Бога свой страх.