***
Чайник почти вскипел, слышно, как он шумит на столе у стены. Появляется ленивая мысль, что стоило бы переставить его на окно, чтобы было больше места в условной кухне. Обеденный стол уж точно завален всем, чем только можно: старые ноты, высушенные цветы, почему-то все еще не отнесенный в университет чертеж, стопка книг, к которым она давно не прикасалась и которые стоило бы сдать в библиотеку и не мучить свою совесть. Она еще не открывает глаза, но уже в деталях видит эту картину, приевшуюся за столько-то лет: шкаф с книгами, два шкафа с одеждой, сложенный диван недалеко от выхода на балкон — разложенным он занимает почти всю студию, да и не нужно ей одной столько места, сколько он может дать; серые стены, которые Алиса называет «минимализмом» и легкие следы того, что квартира однажды сгорела, на потолке — ни одну из них не хватило на то, чтобы сделать наконец ремонт. И балкон с пластиковой дверью, через щели в которой просачивается холодный воздух. Там нет пепельницы, но наверняка кинута открытая пачка сигарет, в которой пылится без дела зажигалка — привычка таскать с собой была, но предпочитала Вита все-таки спички. И дома, дома, дома напротив. Такой высоты, что, глядя из окна шестого этажа, кажется, что ты находишься низко-низко, а порой так и хотелось подняться на крышу хотя бы своего дома и, зажмурившись и улыбнувшись, спрыгнув, лететь вдоль одинаковых московских высоток. Впрочем, сейчас это казалось неуместной лирикой. Она открыла глаза. Ожидания полностью оправдались: чайник вскипел и отключился, ноутбук на подзарядке светил синим огоньком в полумраке вечерней комнаты, а привычная любимая чашка стояла около дивана на полу со старым пакетиком «Гринфилда». Мир оказался так предсказуем. Ни каких-то обрывочных и нечетких мыслей, ни невероятных приключений в мафиозном сеттинге, ни привидевшегося обрывочного и дискретного мира. Одна лишь «пустая пустота», наполненная привычными предметами быта, почему-то размещенная в старой родной студии в Чертаново (пять минут идти до Пражской и сорок минут ехать до центра — чем не прекрасная жизнь?). Впрочем, это все же было странное ощущение одновременного нахождения и ненахождения здесь. Словно ты действительно попал в свое старое жилище, но находишься там отчего-то на птичьих правах и не можешь быть уверенным, что это все действительно твое, а заодно и не можешь отличить, является ли эта обстановка, этот мир реалистичным и целостным, или все-таки его сущность — в прерывистости, искусственности и возможности мгновенно снова оказаться не здесь? Она аккуратно встала, пытаясь обнаружить что-то, что было бы подтверждением теории о неправильности происходящего. Оно здесь есть. Должно быть. Но все, что попадалось пытливому взгляду, было таким же, сходным с тем, какой она помнила эту квартиру. Гитара в углу комнаты. Потрепанные жизнью кроссовки у входной двери. Чай на полке рядом с крупой и макаронами. Полупустой холодильник. Ноутбук, который забыли выключить. Пустая бутылка из-под виски. Пачка таблеток возле компьютера на столе. Есть мнение, что лучший способ проснуться — ущипнуть себя и дать убедиться, что это действительно реальность, но, поскольку это не работало, нужны были более действенные методы, однако ни попытка умыться холодной водой, ни открытое настежь окно — ветер на юге Москвы такой же холодный, как и в Питере, где один раз довелось побывать — не убедили в том, что это обман, дивный сон, который помогает скрыть то, что ты находишься в пустоте, в белой комнате без окон и дверей, и стоит ветру подуть чуть сильнее, эта хрупкая картина должна развалиться. Оставалось только налить чай, ввести пароль от компьютера, который услужливо сменил пустой экран на «Вита, добро пожаловать» и по старой привычке встать на весы, не ожидая увидеть ничего такого, что отличалось бы от привычного положения дел. Отличалось. Вместо нормальных (но кто же уверял, что не особенно нормальных и что не помешало бы набрать вес?) примерно пятидесяти килограмм весы показали двадцать два грамма.***
Говорят, можно встретить человека не в тот момент, не найти с ним ничего общего и временно выбросить его из головы. А позже встретиться снова, и это уже будет встреча в нужный срок. В тот момент в это так сильно хотелось верить. Они снова сталкиваются в коридоре института, на этот раз перед матанализом — пора бы перестать безбожно опаздывать на первую пару и в итоге совсем на нее не приходить, как происходило обычно. К основному скоплению одногруппников подходить не было никакого желания; в отдалении же держался только Матвей, с которым она никогда особо раньше не взаимодействовала. Еще достаточно давно она пыталась с ним немного общаться периодически, но ничего, совсем ничего из этого не получалось: сюда вливалось и то, что порой у них были совсем разные интересы, и давний конфликт Матвея с… с кем он конфликтовал? Она точно могла сказать, что это было подколками, ядовитым сарказмом и периодически злящимся Матвеем, от которого ей всегда слегка хотелось смеяться, настолько забавен был этот гнев, но про его оппонента ничего, как назло, не вспоминалось. Память упорно не подпускала к какому-то отсеку, и непонятно было, во имя спасения ли это происходило. Ей прекрасно знакомо лицо Матвея, со спадающими на лицо темными прядями, острым взглядом карих глаз и слегка кривой улыбкой, которая у него довольно редко появлялась, но кто столь нелестно отзывался о нем и кто бы, вероятно, разочаровался в ней, стань она Матвею другом — ни одной мысли и ни одного воспоминания. — Астерова, с чего ты вдруг приходишь на матан в конце семестра? — внезапно заговорил он, прежде чем она успела подумать, что неплохо бы взять воды в автомате на пару. – Или надеешься вернуть потерянную из-за теормеха стипендию посещением пар в мае? — Зачем мне, — раздраженно ответила она и повернулась к собеседнику: как-то не слишком приятно общаться, наблюдая его лишь искоса. — Не вижу смысла пропускать матан, это еще может сойти за что-то полезное. — Полезные предметы? В нашем вузе? Ты серьезно? — рассмеялся он. — Милая, ты все еще учишься в МАИ, где я смог сдать зачет по матану, не зная определения предела на языке эн от эпсилон. — Я это понимаю, — как-то равнодушно произнесла она и зачем-то добавила: — Может, я вообще буду отчисляться. — А как же наш чудесный староста группы? Неужели ты готова променять его и авиастроение на что-то еще? — съязвил он. Вита отвернулась и с легкой улыбкой, смотря вверх, чтобы казаться спокойнее и равнодушнее, слегка дрожащим голосом произнесла: — А мы расстались. Матвея, кажется, и правда удивила эта новость: он соскочил с подоконника, на котором сидел до этого, и подошел ближе. — Из-за чего? — Уверен, что я так сразу это разболтаю? — усмехнулась она. Он кивнул, видимо, приняв тот факт, что говорить об этом она, по крайней мере, сейчас, не собирается. — Это, если тебе нужно будет с кем-то поговорить, ты всегда можешь позвонить или написать мне, — улыбнулся он. — Буду рад пообщаться. Она улыбнулась в ответ. Может быть, некоторые люди действительно встречаются на нашем пути слишком рано, и, лишь встретив их позже, начинаешь понимать их ценность?***
Интерьер квартиры не менялся, только за окном, кажется, падал хлопьями снег. Непривычно мягко и медленно, словно в замедленной съемке. Еще больше вечерело. Сильно хотелось быть. Просто быть, быть живой, быть здесь и сейчас, чувствовать себя не героем, застывшим в межвременье, где нет пространства и изменчивости, где ты раз за разом просыпаешься в своей старой квартире, а живым нормальным человеком, который не боится навсегда здесь остаться, не рискует закрыть глаза, увидеть синее небо над головой и плещущиеся волны, а где-то впереди — уходящий вдаль корабль под тугими парусами, а после — дрожащую в воздухе пыль в квартире на шестом этаже и отдающиеся у потолка шаги соседей сверху — никакой звукоизоляции в этих «человейниках», увы, нет. Может, чтобы найти выход, нужно попытаться выйти из квартиры? Или нужно умереть, чтобы снова стать живой? Ответов не было, как и не было ключей от квартиры и способа открыть дверь, как и не было моральных сил открыть окно и выйти вниз с шестого этажа. Слишком высоко. Слишком хочется быть живой. Слишком опасно рисковать даже этим странным существованием. Вита дышит глубоко и медленно, пытаясь переосмыслить происходящее, пока сквозь щели окна на подоконник опускаются капли воды, еще недавно бывшие хлопьями чистого снега.***
Эта книга просто не читалась: глаза упорно слипались, да и в целом сильно клонило в сон. Кажется, она все-таки задремала в этой беседке, пока пыталась прочитать еще хотя бы пару страниц. Впрочем, в этом мало удивительного: полуденный зной, кажется, разморил и ее, и двух верных стражей, чьи негромкие голоса доносились где-то рядом. Она действительно заснула, точнее, эта Вита Астре заснула, чтобы сейчас с удивлением обнаружить, что уже пора возвращаться из сада. Кажется, это июль или август: на деревьях уже не распускались цветы, но зрели плоды; она могла рассмотреть наливающиеся яблоки в раскидистой кроне старого дерева (удивительно, неужели в каком-то из миров у нее осталось нормальное зрение!). Было приятно идти по тропинке, посыпанной гравием, в длинном узком зеленом платье, которое почти не стесняло движений: лишь шнуровка сзади слегка затрудняла дыхание, но ей казалось, что должно бы быть хуже. Хотелось бы видеть себя со стороны: с длинными золотистыми локонами, спадающими на плечи, в солнечных лучах она наверняка выглядела бы, по меньшей мере, неплохо, а то и вовсе — словно вышедшая из старинных сказок про рыцарей и принцесс. Принцесс… да, кажется, в этом мире она была именно принцессой. Мечтала с верным рыцарем бродить по лесным тропам и полям, носить пышные платья и кружиться в танце под песни видавшего многое менестреля. Кажется, ей даже вспоминаются его дивные песни и истории про духа леса, которая особенно часто докучала Алеку осенью: засыпала рыжими листьями, смеялась над его мгновенной злостью и обещала после смерти провести его по всем закоулкам королевской рощи. Алек пугался, пытался отбиться и носил в кармане зубчик чеснока и осиновый лист, а она, смеясь, шагала к нему, танцевала на его пути в пышных юбках и оставляла ему гроздья ядовитых осенних плодов. Алек пел Вите об этом, пел о других историях, и до того порою ее развлекал, что ему можно было простить и колкие насмешки, и сплетни, в распространении которых он иногда играл важнейшую роль, и периодически выливающееся в безудержную пьянку изначальное «стакан коньяка, моя леди, за мои скромные труды». — Есть ли новости с границы? — поинтересовалась она у стражника, невозмутимого и холодного; она не слишком надеялась на положительный ответ, но, к своему удивлению, услышала довольно бодрое: — Леди Астре получила письмо от королевы, у нее точно есть известия для вас, Ваше Высочество. — А не могу ли я узнать, какого рода эти известия, уже сейчас? — попыталась схитрить та, чем вызвала легкую улыбку у стражника. — В столице говорят о том, что конец войны близок. А значит, совсем скоро королева вернётся, вернётся непременно торжествующая и счастливая, с подписанным мирным договором. С чувством выполненного долга. Народ будет торжествовать и радоваться, восхвалять бога и королеву за завершение войны. Город окрасят салюты и огни, а в дворце наверняка будет гулянка до утра, и Алек будет петь свои глупые песни о любви да баллады о прекрасных рыцарях, защитивших границы королевства. И она будет улыбаться, танцевать с главами армии, а королева, конечно, сославшись на занятость, покинет торжество со своим мрачным стражем, и… этот сценарий был так знаком, так хорош и сладок, что странное чувство — не то нечаянное дежавю, осознание, что подобное, может быть, происходит в этом мире далеко не в первый и не в последний раз, не то четкое ощущение, что так не бывает — озарило на момент ее. Нагретые солнцем перила широкой лестницы были очень приятны на ощупь. Должно быть, сейчас около четырех часов: обычно солнце начинает так греть — не жарить, иссушать растения и случайно попавших под лучи людей — сильно после полудня; наверное, в столице именно сейчас модницы под белыми зонтами выходят на послеобеденную прогулку; впрочем, для кого-то это однозначно прогулка после полуденного сна. Издали доносились звуки лютни. Должно быть, в коридорах дворца, неподалеку от входа, бродил Алек — не то писал новую балладу, не то просто мучил инструмент, не то собирался в очередной поход по кабакам и тавернам. Для Виты он всегда был приятным гостем, его песни не переставали развлекать, но другими обитателями дворца он особенно не был любим; Алиса точно его не жаловала, кривясь постоянно, когда тот попадался на глаза. «Пожалуй, надо будет зайти к нему», — подумала Вита невзначай. Отчего-то все в этом мире казалось необычайно ярким и легким: новости об окончании войны, меланхоличные звуки лютни, полуденный августовский зной, расфокусированный взгляд на книгу, которая все еще лежала в руке. Предчувствие чего-то хорошего. — Вас ждет леди Астре, — из одного из коридоров выскользнула фрейлина, невысокая, с уверенным взглядом карих глаз. — Поспешите, Ваше Высочество. — Благодарю, Виолетта, — искренне улыбнулась Вита. — Я чувствую, что произойдет что-то хорошее. Не могу обманываться в этом. — Королева скоро вернется, — подтвердила фрейлина. — Есть и иные новости… леди Астре правда хотела вас видеть, принцесса. — Да, я сейчас поспешу. О, леди Астре, Мария Астре. Вита никогда не сказала бы, что ее сестра не заслуживает трона, даже напротив — ей было сложно представить свою жизнь, где власть не принадлежала бы ее сестре, однако если кто-то и мог стать лучшим правителем, чем Алиса — вероятно, это была бы именно Мария, советница и сестра почившего короля, а теперь — важный человек для его дочери. Сложно сказать, как бы выглядела политика без тонкого ума Марии, впрочем, в этих делах Вита никогда особенно и не разбиралась: даже наоборот, осознание, что наследницей престола объявлена ты, довольно сильно удручало, добавляло обязанностей и буквально вынуждало начать разбираться в хитросплетениях политических интриг и международных отношений. Вита слету могла рассказать про Марию очень многое: как на кончиках ее пальцев иногда серебрятся искры остатков магии их династии, что она говорила ей, когда умирал отец, как она пыталась сделать что-то приятное для нее за весь период детства; до смерти отца никто из родителей особенно на Виту внимания не обращал, и, наверное, Мария чаще общалась с ней, чем родная мать, к которой, кстати, надо бы съездить после возвращения королевы… Вита могла рассказать про Марию, могла вспомнить множество подробностей, но что-то главное продолжало ускользать, словно нечто важное вновь и вновь упускалось, уплывало, уходило. Словно какую-то эссенцию, суть, основную идею не удавалось удержать в обманчиво слабых руках. Что-то, что для Виты Астре, может быть, было самым важным, что на фоне этого черные платья в милитаристском стиле, которые носила иногда леди Астре, совсем не имели значения. Но вспомнить не удавалось. Мария ждала ее в одном из залов, где собирался совет; солнце пробивалось через витражные золотые стекла, и казалось, что в воздухе различимы зависшие пылинки с тяжелых штор с бахромой. Вита неловко остановилась в дверях: кажется, Мария не выглядит слишком счастливой от, казалось бы, неплохих известий, о которых уже говорили и любимая фрейлина, и преданный страж. Кажется, скрип двери все же привлек внимание Марии: прежде стоящая у окна вполоборота и словно смотрящая в никуда Мария встрепенулась и кивнула принцессе, чтобы та входила в комнату. — Ваше высочество, у меня несколько новостей. — Королева возвращается, верно? — осторожно поинтересовалась Вита; это чувство легкости и свободы не могло быть обманчивым; изменения к лучшему просто не могли не произойти. — Да, — слегка помедлив, кивнула Мария. — Мой супруг пишет о том, что на границе почти наведен порядок. Вероятно, еще немного формальностей, встреча с монархом — и ваша сестра с триумфом вернется в столицу. — Чем вы тогда опечалены? — рискнула спросить Вита, заслужив за это долгий пристальный взгляд, словно Мария раздумывала, стоит ли ей говорить то, что мешало ей самой ликовать и радоваться почти завершившейся войне. Ее голос чуть дрогнул: — Действительно, есть еще одна новость. Которая может показаться вам, принцесса, не такой уж приятной. Впрочем, как и мне. Немного помолчав, она продолжила: — Александр пишет о героизме моего сына. О том, что он защитил королеву, как и требовалось от верного рыцаря. От наследника благородного рода. Но… Двойственность чувств сейчас ощущалась как нельзя хорошо: спокойное сознание не особенно изменилось, а упоминание Марией сына продолжало ни о чем не говорить, но тело словно слегка задрожало, а на душе мгновенно появилась тяжесть и очень нехорошее предчувствие. — …письму четыре дня, здесь написано, что он умирает. Я почти уверена, что уже мертв, — словно здесь и не здесь; Вита Астре задыхается, у Виты Астеровой мутнеет в глазах, а звуки словно перестают доноситься. Вита Астре осознает ужас и рок неосторожно озвученных слов, Вита Астерова же лишь догадывается. Но им обеим — дрожащий и раскалывающийся на куски мир, где от легкости и радостной эйфории не остается и следа. Звуки лютни утихают.***
Совсем внезапно показалось, что разрушенный мир превратился в зиму. Раскололся, как и Америка тридцатых годов, оказался перемолот сам собой и должен бы был вернуть ее в чертановскую квартиру, но отчего-то выбросивший в снежную пустоту. Должно быть, если бы у нее были очки, в снежном тумане можно было бы что-то разглядеть, но пока что были лишь спутанные контуры вековых елей и узкая тропа, уходящая в никуда. И завывания пурги, сквозь которые ничего нельзя было расслышать. Февраль. Это точно был февраль. Так свирепствует стихия лишь перед весной, когда подснежники уже пробивают старый лед. Может, февраль — это все-таки что-то важное. Или нет. Возможно, это просто сквер в десяти минутах ходьбы от Пражской, где она бродит бесцельно, пытаясь сформулировать какую-то ускользающую мысль. Ей бы не хотелось умирать в феврале. — Какой сейчас месяц? — спросила она вслух, почти уверенная, что знает ответ, который ей никто не сможет дать. — Сейчас? — переспросил ее женский голос. Удивляться не приходилось, искать источник не было никакого желания. Он был рядом, но словно бы не совсем, словно все, что их разделяло — всего-то ткань воссозданных миров, и на этом же месте в совершенно похожем мире Вита задавала эти же вопросы, на которые было кому отвечать. — Не «сейчас», а «здесь», — продолжал все тот же голос. Она не могла его узнать — нигде не слышала ранее, но нотки, звучавшие в нем, слишком напоминали Виолетту — что-то уверенное, сильное, маскирующееся под показной наивностью и слабостью. — Здесь начало февраля… «Ошиблась», — машинально подумала Вита. — …когда улавливается ощущение конца зимы, все уже устали от вечного холода и льда, и кажется, что еще немного — и все это разрушится. И, знаешь… Кажется, там было названо имя, которое нельзя было услышать из-за завываний вьюги. — …в это несложно поверить. Завтра ноль градусов, засветит солнце и, кажется, даже будет греть. И… — И это не заканчивается? — громко переспросила Вита, пытаясь перекричать стихию, чтобы кто-то на том конце невидимой связки услышал. — В этом прелесть и отрава этого места, — голос будто бы зазвучал самодовольно, но был зашумлен пургой. Вита поняла, что в этом урагане лучше склониться к сугробу и на мгновение упасть в него и, может, даже уснуть в нем — может, так получится найти выход отсюда? Лучше шестой этаж и сумерки сквозь ткань тюля, чем все это. Последним услышанным было: — Впрочем, ты, кажется, знаешь это лучше меня, Эмили?***
В Петербурге сейчас наверняка белая ночь, светло и можно читать без дополнительного освещения. Она читала это в старой книжке, которую проходят на уроках в школе; Питер же увидеть летом все еще не удавалось, хотя казалось бы — семьсот километров от Москвы, никто не мешает провести там выходные. В марте в тогда уже бесснежный Петербург и удалось однажды смотаться: они шли по набережной Невы, сворачивая в разные переулки и периодически пересекая мосты. Шел мелкий дождь, ярко-желтый плащ после этой поездки пришлось стирать, а в памяти все еще осталась чья-то ругань на пышечную на Конюшенной, которая «в моей далекой юности была таким приятным местом, а сейчас там очереди и безнала нет!». Чья — не осталось ни следа в памяти. Московская луна на удивление круглая, желтая и светлая. А еще приоткрыто окно. Было слишком душно, и Вите буквально казалось, что нечем дышать; тогда Матвей, не слишком довольный тем, что пришлось подниматься, открыл окно настежь и закурил, позже все же прикрыв створку от слишком прохладного воздуха. В свете этой луны казалось, что волосы у нее золотые. А голос словно соткан из легкого безразличия, оторванности от происходящего и заторможенности. — …и я продолжаю винить в этом себя. Мне стоило чуть больше думать головой и не стоило срываться. — Ты продолжаешь видеть его во всех вокруг, включая меня? — лениво поинтересовался Матвей, докуривая сигарету и косо взглянув на Виту. Она, прикрытая одеялом, словно оградившая себя от остального мира, обнимала себя за ноги одной рукой, а другой вертела в руках очки — снимает ли она их хоть когда-нибудь? — Милая, давай в нашей постели все-таки не будет очень лишнего третьего. — В моей, — машинально поправляет она и продолжает мысль, которую никак не удавалось окончить. — Я не пытаюсь сравнивать тебя с ним, не пытаюсь… не хочу делать тебя его заменой. Я правда пытаюсь. Вы с ним разные. — Рад это слышать, — ответ звучит равнодушно, но кажется, что в нем все же есть какие-то раздраженные нотки. — Не потрудишься объяснить, недотрога, когда это «мы разные» перейдет в разряд «я перестала сравнивать»? — Пожалуй, для меня прошло мало времени, — медленно произнесла она. — Я… мне кажется… тебе знакома теория мультивселенной, согласно которой все, что не случилось, случилось в другой реальности? Мне упорно кажется, что где-то мы не расставались, не нагрубили друг другу и не перегнули, в отличие от этой. И… — А может, просто хватит делать его героическим рыцарем? — прервал ее Матвей, которого порядком раздражал этот разговор. – Я только и слышу от тебя про него, про ваши отличные в прошлом отношения, про то, что ты все еще его любишь. Что ты просто ищешь замену. Только, Вита, я его проекцией быть не хочу. «И не сможешь», — инородная, странная мысль, словно навеянная чем-то из будущего, тем, что еще не случилось, но вот-вот должно. Матвей вновь изменил положение створки окна, чтобы выкинуть докуренную сигарету, и бросил в ее сторону, прежде чем подойти к разложенному дивану, сдернуть с нее одеяло и поставить на колени, слегка вдавливая в простыни: — Не хочу даже слышать от тебя его имя.***
С новым глотком воздуха не было уже ни снежных пустот, ни душной летней ночи; лишь те же неизменные сумерки, сложенный диван и слегка шумящий на столе ноутбук. Должно быть, нужно все-таки отключить его, но сил не было. Сил, желания и хоть какого-то понимания, что это что-то изменит. Должно быть, некоторым людям просто не везет. В истории Матвея все было таким очевидным, легким и прозрачным. Сперва эту прозрачность не было видно под туманом самообмана и тотального нежелания обращать внимание на что-либо, что не вписывалось в то состояние, в котором было легче, приятнее пребывать. Сейчас, временами погружаясь в фрагменты воспоминаний, заново переживая, как это было, понятно становится несколько вещей. В первую очередь, конечно — об идеализации и розовых очках, застилающем глаза чувстве, которое, впрочем, не было восторгом или излишним восхищением. Скорее все это было попыткой вернуть себя в нормальное состояние, попыткой заместить новыми отношениями… что-то заместить. Что-то, чему не дано быть сказкой со счастливым концом. В сознании по-прежнему нет никакой понимаемой информации, лишь обрывки, которые не дают никакого понимания, что конкретно происходило. Фрагменты с другими мирами и другими Витами, однозначно другими; сходство между ними невероятное, но мелочи, выдающие, что эти личности нельзя назвать одинаковыми, существуют постоянно, коррелируют, выстраиваются в сходящийся или расходящийся ряд, в последовательность, пределом которой остается сама Вита Астерова, эта, пока еще способная анализировать происходящее, а не быть равнодушным наблюдателем в своем-чужом теле; эти фрагменты не дают ничего, кроме нового уровня непонимания. Единственное, что она достоверно осознает — пока что ни в одной из искаженных реальностей счастливого конца не было. А ведь начинало всплывать, начинало вспоминаться. Лезло в голову странно-печальное, словно произнесенное с осознанием невозможности что-то поменять, «если бы только ты могла увидеть себя моими глазами». Обреченное, тяжелое, но, кажется, в тот момент, когда это было услышано, она была если не счастлива, то хотя бы сильно удовлетворенная ситуацией. Видимо, это было эстель, высшей надеждой, странным ощущением благодарности тому, кто это говорил. И, пожалуй, даже хорошо, что в памяти четок лишь образ Матвея. То, что было прежде, кажется, стоило забыть, чтобы не мучиться потом осознанием этой потери. Судя по искаженным реальностям, безвозвратной потери. А еще это «моими глазами» тогда, судя по выпирающим ребрам и весам в студии, не помогло.***
— Я не понимаю, что с тобой происходит, — печально произносит Алиса, прокрадываясь в комнату сестры и не приветствуя ее. Это так в ее стиле — сразу переходить к сути разговора, не прибегая ни к приветствиям, ни к прощаниям, когда разговор уже закончится. Вита слегка вздрогнула. В глазах сестры не было неодобрения, только беспокойство, которое, впрочем, вскоре вполне могло перерасти и в презрение, и в ненависть, знай Алиса о происходящем. Пока что же — лишь легкая тревога. Вите совсем не хочется говорить на эту тему. Не хочется говорить вообще. Что вообще можно сказать в тему того, что потенциально способная дать отпор тьме каждую секунду предает Орден, использует темные заклятья даже в повседневной жизни и уже не уверена в благородстве и истинности их общей цели. Вита зябко поводит плечами и пытается выдавить улыбку, но получается, кажется, слегка криво. Она с неудовольствием догадывается, что может быть причиной для этого, но боится признаться даже себе, что была бы рада перестать скрывать, что ее улыбка больше порою похожа на оскал. — Что тревожит тебя, сестра? Я остаюсь прежней, — она пытается не выдавать волнения, но что-то, кажется, прорезается. Что-то, что Алиса может заметить, если постарается. — Ты постоянно напряжена. Мало ешь, отвлекаешься, — Алиса не говорила прямо, опасаясь, что излишняя прямота в данном случае не будет полезна. — И... — Использую темную магию? — тихо договорила Вита за нее, на что Алиса лишь холодно и тревожно кивнула. — Я беспокоюсь за тебя, сестра. Ты можешь рассказать мне все, что пожелаешь, я буду рада помочь тебе, если это потребуется, — Алиса произносит это быстро, пытаясь как-то ободрить сестру, и Вита так хочет ей доверять и быть честной. Но не должна. Не должна ничего и никому. И снова. Нет понимания, что именно делает ее такой, кого винить или благодарить, но кого-то, кажется, все же стоит. Вряд ли она сама с такой уверенностью, будучи частью религиозного Ордена, будучи одной из самых юных высших в нем, так цинично думала бы сейчас о людях, обвиняла Орден в корыстных целях и переставала видеть искренность в добре. Отрицать, что тьма — это зло, прежде бы тоже не захотелось. Вита тренировалась с утра до ночи в изощренных заклятиях и училась противостоять тьме, Вита читала проповеди жителям близлежащих деревень, Вите пророчили великое и прекрасное будущее. Вита, кажется, не выполнит то, что на нее возложили. И великой не станет, и тьме ей противопоставить будет нечего. — Не беспокойся обо мне, сестра, — Вита улыбается по возможности мягко и тепло, но знает, что недоверчивый взгляд сестры сверлит ее насквозь. — Но я видела, как ты вчера ругалась сама с собой в левом внутреннем дворе, — пытается лепетать Алиса, пока Вита вежливо берет ее за плечо и подталкивает к выходу. — Обо мне не нужно беспокоиться, — резкое и немного злое перед тем, как захлопнуть дверь. А после — вздох, медленное сползание вдоль двери к полу и сдавливающая виски головная боль вместе с осознанием, что она, может быть, только что наделала. Алиса скажет старшим в ордене, те будут допытываться до нее, вести заумные беседы и склонять обратно к свету, может, недостаточно гуманными методами. Итогом — злая, обращенная к никому клятва, зависшая в воздухе: — Я стану великой назло тебе!***
Ей внезапно вспомнилась забавная история про то, как она никак до первого курса не могла прочитать Толкина. Ее сестра отлично помнила их отца, убитого, когда Вите было три года, а отец как раз-таки крутился в тусовке толкинистов, уважал менестрелей и ролевиков и уж конечно читал все от «Хоббита» до «Сильмариллиона». Самой же Вите это все никак не мешало со слов сестры знать очень малозначительные подробности вроде тех, что хоббитов было четыре, а Саурон был как-то связан с эльфийским королем Финродом. Стыдно признаться, когда-то это дошло до ношения кольца всевластия, на которое кто-то много шипел и насмехался, поскольку «ну темный же артефакт, ну». Алису называли Галадриэль. Наверное, ей правда подходило. Высокая, сосредоточенная и сильная, готовая сражаться и воевать. В Алисе нет хрупкой нерешительности, страха будущего, страха запретов и неготовности к трудностям. Которых, кажется, предостаточно в Вите. «Если бы вместо тебя у меня был брат с тем же характером», — смеялась Алиса, — «я бы звала его Фелагундом». Брата бы она звала светлым эльфийским королем, а Вите досталось имя его возлюбленной. Алиса сильная, намного сильнее, чем способна на первый взгляд даже показаться. Хотя она и не кажется сколько бы ни было слабой. Ее взгляд расцветает теплом лишь возле близких людей да кота Виктора, который Виту от всей души ненавидит, а голос ее не дрожит никогда. Эльфийскую королеву с Ломоносовского проспекта Москвы страшно разочаровывать. Даже если это не грозит в данный момент, на перспективу так вполне может оказаться. Не досмотрел. Не заметил своих косяков. Дождешься милосердной улыбки и медленного ухода вдаль и лишь тогда поймешь, где и как крупно ты ошибся. Вите всегда ей хотелось восхищаться — упорством, смелостью, отчаянием. Тем больнее было осознавать, насколько от этого искусственного идеала, который в то же время — твой почти самый близкий родственник, далека. Вита не ненавидит, но слегка презирает толкиновскую Амариэ за слабость, которая присуща им обеим. Пока Амариэ осталась в Валиноре с Валар и ваниар, Третий Дом нолдор уходил через льды и стужу. Пока Амариэ смирилась и ждала, Артанис училась мудрости у королевы Дориата. Пока Фелагунд бился на песнях силы, у Амариэ была лишь звездная пыль на валиноровских тропах. У Виты нет и этого, зато есть опасения, что это имя было дано ей сестрой не зря. В студии включен кем-то свет, от которого комната становится чуть менее спокойной и уютной, словно свет — что-то уродливое и разрушающее атмосферу. На полке стоит подаренный «Сильмариллион».***
— Я не понимаю, что с тобой происходит, — голос Алисы сух и требователен. – Ты изменилась. Вита зябло поводит плечами, хотя на улице около двадцати градусов, а в квартире и того теплее. Этот разговор рано или поздно произошел бы, конечно, но его наступление так сильно хотелось оттянуть. — Я остаюсь прежней, — выдавливает она из себя, прекрасно осознавая, что это не слишком-то правдоподобная ложь. Алиса кривится и хмурится, а на лбу пролегает заметная складка — значит, она как минимум раздражена. — Не пытайся обмануть меня, — и, кажется, в ее голосе веет пока еще легким разочарованием. Разочаровывать сестру хотелось меньше всего. Всегда, даже когда они не жили еще вместе, даже когда она раздражала, таская в квартиру парней, пока Вита тщетно пыталась готовиться к школьным олимпиадам — всегда был страх разочаровать ее, особенно ясно проявляющийся в такие моменты, когда авторитетная фигура возвышалась над ней и начала давить. Несильно, но ощутимо. — О чем ты? — непринужденно улыбаться не выходит, потому что слишком понятно, что ни во что хорошее этот диалог не выльется, однако же Вита не оставляет попыток. — О Матвее, — любезно напоминает Алиса, издевательски улыбаясь. — Ничего не можешь по этому поводу сказать? Ничего. Абсолютно точное ничего. Она не готова рассказывать даже Алисе про то, на что похожи эти отношения сейчас, когда не осталось ни следа от того, чем они должны были стать — заменой, чем-то, что поможет стереть из памяти то, что было до этого, что слишком сильно ранило, настолько, что сейчас про это «до» сказать невозможно ни слова: память словно закрыта безвозвратно, чтобы не разочаровать или не восхитить слишком сильно; как бы ни было, пока нет восторгов или сожалений, живется действительно легче. Она думала, что это станет способом пережить прошлое расставание, поможет убедить себя в том, что в других изначально не было будущего – поэтому, видимо, именно Матвей, Матвей, ходивший со сломанной рукой из-за ее бывшего, постоянно ругавшийся с ним и язвящий. В идею, что он сможет вытеснить все лишнее из ее сознания, так наивно хотелось верить, что многое, что происходило, легче было не замечать. Не замечать, с какой злостью он смотрит на нее, когда она вновь и вновь уходила в размышления о причинах прошлого разрыва. Не замечать, с каким ехидством и ненавистью он смеется над тем, кто надолго стал предметом их обсуждений. Не замечать вожделения в его взгляде и демонстративных касаний в университете, чтобы, наверное, пытаться выбешивать того, кому изначально было все равно. Не замечать этого «я единственный, кому ты будешь нужна после отношений с Яр…» (с кем, черт возьми?). Не замечать грубости и агрессии, резких и непривычных движений и собственного ожидания, когда же ночь закончится. Не замечать, как яркие цветные вещи, которые он комментировал с ехидством, как-то сменились на тотальный чернобелизм. Не замечать собственного привыкания к такому отношению. Алиса не должна знать, какими словами Вита проклинает себя за то, что ввязалась в эти отношения и уже не знает, где выход. — Ты слышишь меня? — кажется, Алиса в это время говорила еще что-то, что прошло совсем мимо ушей Виты — слишком сильная погруженность в собственные мысли редко доводила до добра. — Не слышишь, — резюмировала та. — Так вот, я хочу сказать, что… — Не стоит, — тихо отвечает Вита, наконец поднимая взгляд. — Я понимаю, как это выглядит со стороны,***
Удушающий страх смерти никогда не был так близок, как в этот момент — Вита не знает, ложь это или истина, очередная волна нахлынувших воспоминаний или еще один иллюзорный мир, в котором вместо нее — полноценная копия, которая, впрочем, очень мало связана с ней. Страх и ужас пронзают вместе с резиновой пулей, что из травматического пистолета пробивает кисть. Мир качается и кружится, не давая рассмотреть фигуру стрелявшего, мгновенно рванувшуюся к ней, а ощущение, что вместе с резкой болью начнет пропадать дыхание, вытесняет из головы все мысли — и желание открыть глаза и наконец увидеть того, кого память упорно не пропускает в настоящее, в первую очередь. Что-то подсказывает о нереальности этого мира и невозможности увиденного, но Вита уже не знает, можно ли здесь хоть чему-то верить.***
В этих нелогичных и хаотичных мыслях не должен бы появляться больше никто — у этого театра абсурда и без того хватает своих героев — но в памяти внезапно всплывает Аня Маяковская. Почему вдруг вспоминалась ученица, с которой Вита занималась профилем и помогала готовиться к экзаменам, висела перед глазами, мелькала незримым образом — сказать сложно. Обычная, на первый взгляд, школьница, с не совсем обычной историей: отец и мать, доход обоих выше среднего, судились первые годы ее жизни за право жить с дочерью, отбил в итоге отец, так что матерью ей стала его жена, с ребенком ее возраста на руках, так что переговариваться Вите тогда приходилось именно с ней, сейчас работавшей в издательстве редактором — все как у людей, литинститут Горького, две дочери, одна из которых собирается учиться на психолога, а другая — на психиатра. И перед первой дребезжит странное чувство не то вины, не то обязанности: словно когда-то Аня сделала что-то такое, за что Вита должна быть ей благодарна.***
Что было не так с этим миром, Вита снова не могла сказать, однако неправильность в чем-то ощущалась, но времени на то, чтобы подумать об этом, словно бы и не было. Голову словно сдавило чередой воспоминаний, довольно стандартных и обыденных, но чем-то отличавшихся. Чем-то непонятным, неуловимым, словно ее однажды перепутали с девочкой с каре в тот самый период, когда каре точно было. Снова вспоминался лагерь и Аня Маяковская, которая расспрашивает про поступление по итогам олимпиад. Всплывал обычный полушутливый диалог про «почему ты все еще используешь метро?», голос собеседницы так странно-знаком и незнаком одновременно. Собственная ругань на Чертаново и «с длинными волосами поздно возвращаться стремно, знаешь ли», которому нет никакого логического объяснения. Не получается увидеть объяснения. Ей слышится женский смех, который она не может узнать точно так же, как не может вспомнить, кого она пыталась забыть, начиная встречаться с Матвеем. Это, кажется, еще один мир из числа тех, которые ей не принадлежат. Последнее, о чем удается подумать — в этом мире Матвея, кажется, совсем не было.***
В вечерней пустоте умирать страшно, она еще не умирает, но заранее знает это. Непонятно, почему в последнее время так много мыслей приходит именно о смерти. Они расходятся от попыток успокоить себя и убедить, что мир продолжит жить, тело будет разлагаться и прорастет грибной микоризой, а другие люди будут потом вспоминать, добрыми или злыми словами; до панического ужаса и твердого понимания, что, как только закончишься сам, закончится весь мир вокруг; такой эгоцентризм, настигающий в минуты самого удушающего страха, не дает ни спокойно дышать, ни верить хоть во что-то призрачно-лучшее. Хотелось верить в реинкарнации, мультивселенную и возможность не умирать никогда, но страх смерти, которого в последнее время стало так много, упорно отрицал все рациональные и нерациональные доводы выдохнуть чуть более свободно. «А если бы я была бессмертной?» Вопрос, внезапно всплывший в голове, заставил задуматься. И не привел ни к чему, что могло бы утешить. Вечная жизнь бы быстро развязала руки, превратив надежды на отсутствие конца в четкое осознание, что его не будет, а все лучшие стремления — в развращенные декадентские мотивы. Бессмертие было бы слишком тяжелой ношей, которая бы опустила ее на самое дно, особенно в том случае, если вместе с ним шла бы безнаказанность. И отчего-то было четкое ощущение, что это в какой-то степени абсолютно правдиво. По крайней мере, казалось, что Аня Маяковская подтвердила бы это. Перед новым витком воспоминаний почему-то упорно казалось, что Аня рассталась с Крейсеровым, потому что тот столкнул ее с лестницы.***
Когда режешь кожу бритвой, ощущаешь странную эйфорию, перемешанную с болью. Как оказалось, примерно это же чувство настигает и когда швыряешь тарелку в сторону того, с кем ругаешься весь вечер. Швыряешь наобум, потому что зрение не позволяет попадать в цель, а очки Матвей стащил, опасаясь, что с ними ему будет еще хуже, и тарелки будут лететь в цель. Вита уверена, что такого скандального вечера в ее жизни еще не было, и сложно сказать, что стало этому началом или причиной: кажется, что все началось с ее разговоров о желании отчислиться, затем потянулись обвинения в том, что вечно между ними все идет не так, что их обоих все не устраивает, а закончилось все это попытками увернуться от ударов и разбитой посудой. Острые грани режут кожу гораздо хуже лезвия бритвы, но причиняют соразмерную боль. В тот вечер она смогла порвать с ним и выгнать из своей квартиры, но потом долго тряслись руки и не гас свет. Между собой очень тесно переплелись облегчение и разочарование. К неотступающему страху смерти добавилось ощущение глотка свободы, и звучащая в голове еще при непростреленной руке мелодия — «умри, умри, моя дорогая» — играла все громче и громче.***
— Я давно говорила тебе научиться брать ответственность за то, что происходит, — строго произносит Мария, и в ее глазах нет привычного для Виты тепла. Виту это должно настораживать, но за последнее время произошло столько, что удивляться хотя бы чему-то перестаешь. — А я не? — осторожно интересуется Вита; спорить с Марией иногда — наносить вред самой себе же, да и ругаться после всего не хотелось. — А ты не, — спокойно отвечает Мария, и ее взгляд, кажется, все-таки выражает какое-то грустное тепло. Вита не знает, винить ли себя в том, что происходило, или прошлое действительно надо уметь отпускать.***
Пока Виолетта молчит, с ней все-таки приятнее находиться. Примерно так же Виту устраивает, когда она начинает рассказывать про работу, пассажиров и полеты; Виолетта — стюардесса на «S7», и иногда можно услышать действительно забавные вещи. Но сейчас Виолетта говорит. И, к сожалению, совсем не о работе. Вита вычленяет из ее речи слова о том, что нужно давно было найти к себе уважение, что отношения с парнями никогда не приводили ни к чему хорошему — и Виту даже не особенно тянет прервать привычным «давай либо никак, либо хорошо». Это все истины, которые Вите давно очевидны и понятны, но которые Виолетту тянет повторять снова и снова. Дальше Виолетта начнет загонять про то, что отказаться нужно еще и от ярких вещей и добавить больше оверсайза, а еще выбросить блестящую косметику, которая Виту периодически забавляла, а еще… Речь Виолетты прерывает звонок в дверь, и Вита подскакивает с дивана, подбегает к двери, смотрится напоследок в зеркало и уже готова открыть дверь, когда слышит ленивый, но вместе с тем оскорбленный голос девушки: — Как ты только общаешься с этим мудаком, все же прекрасно показывает, что у вас нет никакого будущего… Вита открывает дверь.***
— У нас не было никакого будущего, — задумчиво произносит Эмили в ответ на молчаливый вопрос Антуанетт, но даже не думает давать пояснения или вставать на ноги. Они снова в их родном мире, в Одиуме, в том временном слое, когда после их смерти прошло недостаточно много времени. Способность Эмили к управлению временем — одна из самых ценных, чего Антуанетт не может не признать, но то, как она ее использует, иногда приводит в ужас. Например, сейчас: они на кладбище около поселка, где когда-то жила Эмили, вокруг полно захоронений, откуда можно вычерпать силу, но отчего-то блондинка, зажмурив глаза и расстелив плащ под собой, лежит на одной из тех редких могил, по которым она не прошлась едкими комментариями. Антуанетт может понять, почему разные Каэлести их не были удостоены, но Кассий Нефела вряд ли был связан с этой семьей. — Что ты имеешь в виду под «не было будущего»? — осторожно интересуется Антуанетт. — И, может, хватит тянуть из этого склепа силу? — Хочешь навсегда зависнуть в лесных тропах Терриаса и не покинуть его, не узрев своих крылатых? — огрызается Эмили и замечает внезапно красоту Антуанетт в лучах закатного солнца: ее рыжие волосы словно напитались светом, а белые крылья, обычно скрытые, казались ангельскими. Что же, им обеим не хватает родного мира. — Если наши души обретут свободу, и мы не останемся в плену нынешних личностей, как думаешь, внешность сохранится? — внезапно спрашивает Эмили. Антуанетт пожимает плечами. — Останемся, не надейся на иное. — Увижу ли я моего дорогого Кассия хоть когда-нибудь еще и узнаю ли его? — мурлычет Эмили, чувствуя, как силы и правда восполняются. – У нас не было будущего здесь, но, может, после финальных титров бывает продолжение?***
Вите удается очнуться так же быстро, как парой минут назад ее вырубило, и от, вероятно, увиденного, остаются лишь цветные пятна и, кажется, снова Аня Маяковская, уже больше похожая на печального ангела осенних дорог, которому Алек слагал баллады. Снег за окном прекратился, и небо уже светлело. Кажется, она пережила эту ночь. В предрассветной мгле еще сверкали звезды. Их почему-то было видно из окна многоэтажки, в которой она жила, и на ум приходила не то кем-то сказанная, не то где-то услышанная фраза: «в ладонях твоих будет пыль остывающих звезд». А вместе с ней потихоньку, слабо, приходило воспоминание о том, что на нее смотрели с восхищением. Что ее готовы были носить на руках. Что мир, который уж точно принадлежал ей, имел в себе все-таки меньше плохого и горестного, чем то, что было подсмотрено у других Вит в других мирах. У них не было никакого будущего, но зато, кажется, было прошлое. И, может, вместо того, чтобы писать Матвею, нужно было просто извиниться.***
Алиса выглядит очень уставшей и потрепанной, когда с самодовольством наставляет пистолет на них обоих; Вита все еще не может ни понять, ни вспомнить, ни увидеть, кто стоит рядом с ней и за кем так удобно прятаться от сестры, но отчего-то почти не боится ее и не боится того, что будет дальше, словно страх смерти, никогда не отступающий прежде, не существовал и вовсе. Вите есть, за что умирать, и она это прекрасно знает. И знает, что пожила достаточно, чтобы о смерти не жалеть. А еще она будет умирать не одна. Эта внезапная любовь к тому, кого бы стоило ненавидеть, кто стал убийцей ее отца, но вместе с тем оказался самым прекрасным и честным человеком, которого только она успела встретить в этой жизни, ради которого можно выкручивать руль на сто восемьдесят градусов и зажимать газ, с которым можно пить подпольный алкоголь, глядя на звезды и стрелять по полицейским. И смеяться, смеяться, смеяться. И Вита смеется, когда пуля летит ей в висок.***
— Ты не первая Астре, которая находит свой дом у Ярвиненов, — спокойно и с улыбкой говорит ей Мария; в отличие от столичных строгих костюмов и платьев в милитаристском стиле, здесь она носит свободные светлые платья, и по ней нельзя сказать, что обычно она выглядит более сурово и пугающе. — Мне жаль, но на пару недель нам втроем, кажется, все-таки придется выбраться в столицу к твоей ненаглядной сестре. — По какому поводу? — с легким недовольством произносит Вита; из-за легкой тошноты по утрам и недомогания ни в какую столицу ехать не хотелось, где еще и холоднее, чем в замке Ярвинена, который действительно успел стать родным домом. — Международная встреча, — вздыхает Мария. — Появишься во дворце пару раз, этого будет вполне достаточно. — Полюбоваться на тех, за кого Алиса была готова выдать меня замуж? — смеется Вита в ответ и понимает, что в какой-то части души эта история все еще отзывается болезненно; даже не столько возможные планы Алисы, а те отвратительные полторы недели, когда она и правда смирилась с тем, что ее жених, ее самый верный страж, проявил героизм, пожертвовав жизнью. И как прекрасно было забыть про все возможные приличия и нормы, когда он стоял перед ней живой, улыбающийся и явно радующийся тому, что вновь ее увидел. И нельзя передать облегчение, которое в тот момент было на ее душе. — Я не видела ее всего восемь месяцев, не слишком-то скучаю, — произносит Вита, мысленно уже ожидая возвращение сюда, легкие хлопковые платья, вишневые деревья в саду, в котором можно кружиться в танце с мужем, красные закаты из окна и теплая просторная постель. И совсем не нужен царственный венец.***
Вита смеется до слез, когда еще одним мощным выплеском силы выносит еще трех членов ордена, создав вокруг себя кольцо темного огня, защищающего ее от светлого воздействия. Ей смешно от того, как нелепо выглядят попытки обороняться от ее атак, но, видимо, никто вокруг не может и не хочет понять, что та, которую готовили к уничтожению тьмы, окончательно перешла на сторону тьмы под влиянием демона, который, кажется, и сейчас рядом с ней, с ее целенаправленными всплесками и ударами, с ее силой, направленной на свет, а не на тьму. Как ни странно, выглядит она счастливой. Счастливой, пока стреляет огненным шаром в родную сестру, от чего та падает замертво, счастливой, пока смеется, сметая с ног еще двух орденских послушниц, счастливой, пока удаляется с поля боя, с которого в одиночку уходит победительницей. Разрушенный храм Ордена — словно красивое начало ее пути к уничтожению света, и она не перестает смеяться над этим изяществом и знает, что никому не угнаться за ее красотой. — Я и правда стану великой, — шепчет она своему неизменному спутнику, который наверняка усмехается и довольно смотрит на нее, оставаясь видимым ей одной. — Стану великой для тьмы, но не для света. Ему хочется верить, что это и правда начало ее пути.***
Ее снова сдавливает страх смерти, без которого уже сложно представить существование, и она до того не хочет умирать, что снова сбивает себе дыхание, задыхаясь и давясь воздухом, но на этот раз она не только знает, что кашляет, а слышит свой кашель, чувствует, как содрогаются легкие и как тяжело вдыхать новую дозу воздуха. В сознании сливаются воедино и Эмили Каэлести, и Аня Маяковская, и Мария, и Матвей, и Виолетта, злобно косящаяся на кого-то, чье лицо закрыто тенью, и Алек-Александр Крейсеров, и тот, кто незримой тенью все это время был рядом. «У них нет никакого будущего» в этом искаженном калейдоскопе бьющихся миров, но вот из них выступает хрупкий каркас окончательного, дискретного мира, который должен стать финалом этой безумной не-ночи в чертановской квартире. Вита почти уверена, что дышит, что слышит свое дыхание. И она наконец, приложив усилия, открывает в палате реанимации глаза.