Я люблю вас...

А кто сказал, что любовь милостива? Все те прекрасные бабочки в животе без подкормки рискуют превратиться в острые осколки и раскрошить всю душу к чертям…

      Минерва чувствовала себя пьяной. Щеки, губы и виски пылали, ноги подкашивались и только чудом она всё ещё не рухнула на колени, мокрыми ладонями она цеплялась за шершавую каменную кладку. Крепкие руки, с сильными пальцами сжимали её талию, поглаживали её через грубую ткань школьной рубашки, отрывали её от стенки, чтобы сократить расстояние. Дыхание у неё воруют и девушка толком не понимает, почему до сих пор не упала от удушья, кажется если она что-то и вдыхает — так это мужской одеколон, слишком крепкий по её мнению. Мягкие губы вновь касаются её виска, тёплые волосы опять едва щекочут её небольшое ухо, руки вновь отцепляют от стены гриффиндорку. Она его не любит. Ни капельки — как мужчину.       Он замечательный преподаватель, умный, даже немного красивый, если вглядываться в небесно-голубые глаза, удивительно чуткий и до одури влюбленный. Альбус прекрасно осознает, что его замечательная во всех отношениях студентка даже не помышляет о нём и надо бы оторваться от неё, попытаться выкинуть из головы колдовские зелёные глаза, узкие, где даже нет намёка на девчоночью нежность, губы, черные как смоль свободолюбивые волосы, худые бледно-молочные руки с полупрозрачными ноготками… Однако не может. Не может перестать думать о ней, как о поразительной, восхитительной и очаровательной девушке. Мужчина вновь целует её в губы, не чувствуя и не надеясь на ответ, отрывается, прижимается своим лбом к её, высокому и красивому. — Я вас люблю… — шепчет Альбус, ощущая оскомину на языке и отравляющую горечь, точно зная, что объект его нежного чувства просто проигнорирует вызывающие боль в сердце слова.       Дамблдор убирает руки с её талии, отходит на пару шагов не открывая глаз, словно это может задержать бойкую гриффиндорку или же приятные ощущения, которые он испытывал, когда целовал её. Всё исчезает, когда слышатся низенькие каблуки, скрипит дверь кабинета и учитель остается наедине с самим собой. Альбус прикусывает губу — было бы ужасно глупо надеяться, что она задержится хотя бы на пару мгновений. Он признает — мисс МакГонагалл просто его пожалела, сделала уступку, подарила ему пару мгновений счастья, которыми мужчина будет упиваться. Сделала она это только потому, что завтра он отправится на войну с Гриндевальдом. Далеко не факт, что выживет. Не факт, что учитель вернётся, когда Минерва будет ещё учиться и ещё много «не фактов».       Дамблдор, совсем как мальчишка, садится на свой рабочий стол, шарит по карманам мантии и вставляет в рот обычную самокрутку, зажигает её одним щелчком пальцев и глубоко, даже слишком глубоко втягивается. Голову чуть-чуть повело, но через мгновение все вернулось на свои места: сказался длительный перерыв в курении — ведь как только мужчина почувствовал, что Минерве не приятен запах душистого табака — в одно мгновение бросил. Альбус тут же вспомнил, как увидев её, над чем-то хохочущую и что-то колдующую, нереально красивую в этой искренности, полюбил её, наверное впервые в жизни. Полюбил, сам себя не помня. Полюбил каждую черточку её худого лица, её голосок, нашёл очаровательным каждый её явный изъян. Стал присылать ей букеты, делая все, чтобы только нимфа понимала кто ей преподнес такой подарок, делая ей осторожные комплементы…       Он горько рассмеялся от самого себя — он может сколько угодно лететь за ней, бегущей в даль, но всё это будет совершенно бессмысленно. Дамблдор слишком стар для неё: по разнице в возрасте он годится юной ведьме в дедушки, внешне был больше похож на отца. Да и выглядит это ужасно карикатурно! Конечно, ему хотелось, чтобы она чувствовала к нему хоть часть того, что испытывает к ней он, но конечно к этому даже не шло: он совершенно не нужен ей. Альбус потушил самокрутку, заставил себя пойти спать — завтра он должен быть во все оружия. Сквозь тонкую щелочку между тяжелыми шторами лунный луч упал на внутренний карман вывернутой наизнанку впопыхах мантии. Блеснул чуть потрепанный уголок фотографии…       Мужчине казалось, что поезд, везущий его обратно, с войны, из которой он вышел победителем и теперь ещё более знаменитой личностью, слишком медленный. Он словно издеваясь пыхтел, как будто из-за всех сил, в то время как его пассажир пытался успокоить бешено стучащее сердце. Альбус уехал в ноябре — сейчас апрель и этот восхитительный факт вновь вогнал преподавателя в мысли об одной единственной гриффиндорке. Только сейчас на него рухнула вся убивающая тоска по ней. Всё его нутро требовало увидеть её — прямо сейчас, немедленно, словно он больше не сможет пережить эти несколько часов, после той бесконечной разлуки.       Невольно он представил её, бегущую к нему со всех ног, повисающую на его шее, целующую его своими жесткими, всегда обветренными губами. И её зеленые восхитительные горящие глаза, в которых он уже столько раз тонул, совершенно не сопротивляясь. И как она ему шепчет на ухо, заветные три слова… Какая нежная мечта, или даже надежда, почти сразу обреченная на погибель. Она не подбежала, не обняла его, даже в мысли у неё не было начать целовать декана своего факультета. Слова сказала, даже больше трех, которые так же обрадовали мужчину. Хотя и даже близко они не были похожи на то нежное признание, о котором он наивно мечтал. — Я рада, что вы живы… — эти слова не подкреплялись ни улыбкой, ни блеском глаз, но нельзя было упрекнуть её в неискренности, сказаны были очень буднично, словно они не расставались на несколько месяцев.       Альбус кивает, проглатывая горький комок, что мешал ему дышать. Глазами он проводил её фигуру, поджал губы, вдруг вспомнив, как целовал её, словно был утопающим и в тот момент наконец смог вдохнуть кислорода. На негнущихся ногах он вернулся к себе в кабинет, где его ждали его студенты, ждали искренне, всем сердцем радуясь заголовку газет о победе над Гриндевальдом. В этом шуме он постепенно постарался растворить и те холодные иглы, которые в его сердце вогнала, даже не заметив, жесткая совсем молодая ведьма. Дамблдор чувствует лукавые взгляды своих коллег, что изредка косят глаза на пунш. И директор Диппет весело сверкает своими очками, поздравляя Альбуса с победой. Мужчина торопливо кивает, чувствуя однако себя скорее проигравшем в самом важном в своей жизни поединке…       Сколько раз мисс МакГонагалл корила себя за юношескую жестокость? Наверное каждый день, после того, как стала работать в Хогвартсе. Столько же раз она хотела вернуться назад и на каждое признание своего, тогда ещё учителя, ответить нежностью, или же просто умудриться предупредить себя, тогдашнюю, что потом ей это ещё как припомнится. Сколько раз они сталкивались под омелой в Рождество — столько раз МакГонагалл надеялась, что он всё же поцелует её, как тогда в классе, влюбленно-желанно, готовая ответить, показать ему, что наконец любил его, но всякий раз он отшучивался, оставляя её с чувством ненависти к себе-студентке. Припомнилось ей и то, как она всегда видела ту, всепоглощающую боль влюбленного в неё. А ведь тогда это ещё даже немного веселило — сейчас же, каждый раз, когда директор назвал её «Минерва» это резало ножом по сердцу — в этом когда-то романтично-стыдливом обращении теперь звучали лишь рабочие нотки.       Минерва полюбила его спустя год работы с ним бок о бок — нашла очаровательным и его, к тому времени, поседевшие виски, и очки полумесяцы, и запах табака перестал её трогать совершенно. Стали ей нравиться и его шутки и даже немного передалась его любовь к сладостям, но никак не смелость в признании чувств. Альбус, не желавший ей никогда причинять боль, научился не поддаваться своим пристрастиям и именно этим теперь невольно, но изощренно мстил, а женщина сама корила себя за то, что никак уже изменить не могла. Дамблдор, каждый раз чувствуя на себе блестящий взгляд зелёных глаз, убеждал себя, что ему показалось и это просто игра воображения. А Минерва так и не смогла найти в себе той храбрости и сил, чтобы просто сказать ему: я люблю вас…