Возлюбленный Франкенштейна

С первым Виктор возился слишком долго, и тот подвергся разложению до такой степени, что оживлять уже было нечего. С вторым, напротив, поторопился – неверно, небрежно соединил кровеносную систему, и существо погибло, подергавшись некоторое время в подобии припадка. В какой-то мере оно стало триумфом: хоть и недолгое время, но – жило! Третий поджарился от электричества молнии, оказавшегося чрезмерным, с четвертым удалось учесть печальный опыт всех неудач, однако торжество Виктора было кратким: существо было абсолютно безумно, агрессивно, и после продолжительных колебаний его пришлось уничтожить своими же руками. Создателю – свое творение. Пятого он назвал Квинтус. Виктор накрывал его простыней, когда в лабораторию заходил Адриен. Квинтус был достаточно разумен, чтобы внимать приказаниям, и достаточно послушен, чтобы лежать неподвижно; невероятный, судьбоносный триумф! Разделить который с Адриеном, однако же, было невозможно. Они разругались еще на Втором: потрясенный результатом, Адриен не торопился радоваться научному прорыву. – Ты бросаешь вызов самому Создателю, – сказал он Виктору, – ты играешь с огнем и однажды сгоришь дотла. Одумайся, Виктор! Что может быть более противоестественным, чем спорить с самой смертью? То, что мертво, не вернуть к жизни, таков заведенный Господом порядок. Ты пытаешься уподобиться Ему, и Он покарает тебя за твою гордыню. – Я служу одному лишь божеству: науке, – отвечал ему Виктор тогда и много раз потом. Право же, Адриен был несносен. Закостеневший в предрассудках, питавший к страницам Священного писания куда больше доверия, чем к анатомическому атласу, он жег бы книги и ведьм, когда б родился парой столетий раньше. Беседы с ним неизменно выводили Виктора из себя. Порой хотелось зашить этому глупцу рот, или хоть заткнуть ненадолго, и только боязнь лишиться его общества останавливала грубую отповедь, так и рвавшуюся на язык. Беда в том, что у Адриена было два неоспоримых преимущества перед любым другим человеком в окружении Виктора. Первым была его склонность к содомскому греху, так часто присущая тем, кто громче всех говорит о Боге и божественных порядках. Да-да, Адриен Базель был лицемером, который мог в одну минуту цитировать откровение Иоанна Богослова, а в следующую забросить ноги Виктора себе на плечи и отправлять того попеременно то в рай, то в пекло, лишь чтобы по окончании безумного, животного совокупления осудить блаженство, получаемое таким путем, как грешное и недостойное. Вторым же преимуществом Адриена был его член, и ради этого монструозного органа Виктор готов был терпеть отповеди, проповеди и что угодно еще. Право же, если бы возможно было свести дружбу с одним лишь этим членом отдельно от человека, Виктор, не задумываясь, исключил бы Адриена из своей жизни. Крупный, рельефный, как будто литой, он заставлял Виктора давиться, когда оказывался во рту, однако к анальному сфинктеру подходил, как правильный ключ к искусному механизму. Когда б не обещание анального блаженства, Виктор не пустил бы Адриена и на порог. Узнав о Третьем, хоть тот и обратился в жаркое, не успев обрести сердцебиения, Адриен страшно кричал и клялся донести о чудовищных экспериментах; и похитителям трупов, и студентам медицины, для которых они добывали материал, грозило тюремное заключение за их делишки, не говоря уж о несмываемом пятне на репутации. Что бы сделали в таком случае с Виктором, зашедшим столь далеко в своих экспериментах? О, он не решался думать об этом. Порой в своих снах он видел виселицу; тетушка писала в письмах, что это не то к свадьбе, не то к продвижению по службе, не то к предательству, но Виктор полагал, что образ этот – рациональный страх за собственное будущее. Четвертого удалось скрыть, хотя это было трудно. Везение, не иначе, что Адриен не постучался в дверь в те дни, когда Виктор сражался сначала с неуправляемым творением, а затем с нежеланием уничтожить успешный эксперимент. Ах, он совсем отчаялся после этого случая. Сколько душевных сил понадобилось, чтобы преодолеть черную меланхолию, объявшую Виктора целиком, и попытаться вновь! Позже он не мог нарадоваться, что победил свой страх и рискнул. Пятый, Квинтус, был великолепен. Торс ему достался от моряка, в пьяном угаре убитого в порту. При жизни тот был покрыт татуировками и рыжей шерстью, после обработки же остались лишь голубые рисунки якорей и чаек на серой, чуть зеленоватой коже. Ярко выраженные грудные мышцы словно напрашивались на ласку, и Виктор мог бы поклясться, что Квинтус ощущает и, более того, отзывается на нее. Голову моряку размозжили бутылкой, и пришлось заменить ее, как и конечности, бездарно испорченные частично в драке, частично уже поставщиками. У Виктора существовала договоренность с многими темными личностями по всему городу. В основном тела ему доставляли с кладбищ, поэтому добыть свежего моряка было большой удачей: разложение еще не успело тронуть его внутренности. Труп, как известно, разлагается с живота, отчего становится невероятно сложным сохранение этой части тела и внутренних органов, без которых невозможно восстановление жизни. Мужскими половыми органами по этой причине пришлось пожертвовать: не будучи необходимыми для функционирования, они, тем не менее, представляли опасность в том случае, если гниение началось бы в них и переметнулось на остальное тело. В паху у Квинтуса красовался целомудренный шов, в дальнейшем, при условии успеха, обещавший зажить до шрама. Руки и ноги были от висельника, разбойника с большой дороги; глаза тому успели выклевать вороны, так что голова оказалась непригодна, но конечности были в хорошей форме и едва тронуты тленом. Виктор волновался, что разложение успеет зайти слишком далеко, однако четыре прошлые попытки усовершенствовали его собственные медицинские навыки, и справился он быстрее, чем ожидал. Голова же Квинтусу досталась от одного пропойцы, употреблявшего столько спиртного, что оно служило своего рода консервантом его крови. Ах, с каким трепетом Виктор смотрел на это чудовище, сшитое из трупов, точно лоскутное одеяло! Сердце его замирало в надежде и страхе, когда над крышей бушевала гроза и яростные молнии били в громоотвод, соединенный проводами с фантасмагорической машиной, призванной преобразовать дикую необузданную энергию стихии в импульс, дарующий жизнь. Адриен был неправ: никогда Виктор не отождествлял себя с богом-создателем, всесильным повелителем сущего – но с человеком, воином науки, победившим смерть. Квинтус был уродлив на взгляд любого постороннего наблюдателя, но Виктору он казался едва ли не совершенством. То был человек будущего. От открывшихся возможностей захватывало дух. Скольким можно спасти жизни, всего лишь заменив износившийся орган, отрезав и выбросив ненужное и пришив новое! Вернуть здоровье, молодость даже... Сколькие бились, ища ключ к бессмертию в алхимии и колдовстве, веками, и вот смерть повержена на колени... Четвертый был провалом, после которого Виктор едва не покончил с этой мечтой, однако Квинтус вернул ему надежду. В первые дни он казался не разумней малого ребенка: его пришлось обучать всему, даже передвижению на двух ногах. Он не мог произнести ни слова, не знал одежды, подолгу сидел, разглядывая свои руки. Вскоре, однако, в развитии его наметилось ускорение, он проявлял живой интерес ко всему, ходил за Виктором, наблюдая за его работой, брал в руки предметы, выражал недовольство, подолгу не получая внимания. Четкой речи он так и не научился, лишь мычал, однако же с различными выражениями, что облегчало понимание его нужд. Более всего Квинтуса расстраивала необходимость затаиться, когда приходил Адриен, однако после непродолжительных уговоров он соглашался замереть, лежа на столе, укрытый простыней целиком, с головы до ног. Ах, Квинтус! Любопытство или ревность вели его – неизвестно, но однажды пришел тот роковой день, когда он ослушался Виктора. Он, верно, не впервые подглядывал за любовниками: и прежде Виктор замечал, что визиты Адриена тревожат его монстра. Раз, дождавшись его ухода, Квинтус сбросил одежду и долго рассматривал себя, будто силясь понять, чего не хватает его телу. Но в тот день случилось то, чего страшился Виктор. Адриен и его любовник предавались страсти на жесткой тахте, служившей Виктору ложем в те многочисленные ночи, когда он за работой забывал о сне и лишь под утро падал от усталости, даже не раздевшись. Бесподобный член Адриена вызывал бурный восторг у обоих своим движением внутри, растягивая и заполняя. Крики, стоны слились в единую симфонию похоти. Уже нарастало крещендо, обещавшее скорую кульминацию акта, уже Виктор, потеряв голову, готов был простить любовнику и его занудство, и угрозы, как вдруг шевельнулась простыня на столе в углу, приоткрывая доступ любопытному взгляду. Должно быть, сама Судьба повернула голову Адриену в тот день. Чем иным объяснить то, что именно в тот миг он, обычно избегавший смотреть на мертвые тела людей и животных, которых всегда можно было найти на столах у Виктора, решил обратить свое внимание на один из них? Быть может, краем глаза он уловил движение; как бы то ни было, Адриен взвился с ложа и бросился к столу. Сорвав простыню с Квинтуса, он на мгновение замер, разинув рот, а затем разразился чудовищной бранью. Квинтус поднялся ему навстречу. Адриен, изрыгая проклятия и угрозы, схватил топор, который Виктор не раз использовал для расчленения трупов, и потрясал им. Он клялся, брызжа слюной, что немедленно сообщит куда следует об этом монстре и о его создателе, что сожжет дотла это гнездо разврата и преступления; Виктор не знал, что страшит его больше. Все смешалось, завертелось. Виктор оказался рядом с любовником, пальцы намертво впились в топорище. Он попытался завладеть оружием, но смертоносное лезвие сверкнуло возле его лица; в тот же миг раздался отвратительный хруст, Адриен замер в неестественном изгибе, и топор остался в руках Виктора, более не удерживаемый. Адриен пал навзничь. Свернутая шея придавала ему сходство с уродливой куклой, глядящей в потолок злыми глазами. Квинтус, поджав губы в неодобрении, протянул широкую руку к топору, мягко отобрал его у Виктора и положил на пол. – Ты убил его, – прошептал Виктор, – и тем спас нас обоих... Квинтус промычал что-то успокаивающее, и глядя на него, на это в своем роде чистое существо, Виктор почувствовал облегчение, точно огромная тяжесть спала с его плеч. Он приник к широкой груди Квинтуса и залился слезами, а большие руки его монстра гладили по спине, касаясь с осторожностью, неожиданной для такого неуклюжего существа. Когда стихли рыдания и Виктор оправился от произошедшего, он вновь взглянул на тело у своих ног. Следовало со всей осторожностью избавиться от головы, которую могли опознать; прочее легче. Виктор с удивлением отметил, что не испытывает ни сожаления, ни скорби от гибели бывшего любовника. Парой ударов он отделил голову от тела, размышляя, как лучше осуществить задуманное. В этот миг Квинтус привлек его внимание мычанием. Он указывал на член Адриена; торопясь учинить правосудие, Адриен не потрудился прикрыть наготу. Виктор коснулся пальцами губ, а затем – навершия столь любимого им органа, прощаясь. Квинтус замычал снова, уже нетерпеливее. Встав, он сбросил штаны, представ перед Виктором в своем первозданном уродстве, и глазам открылся грубый шов на том месте, где положено быть мужскому органу. Словно вспышка молнии озарила Виктора: он, однажды подчинивший смерть, склонит ли перед нею голову снова? Не он ли мечтал о том, чтоб сохранить любимое орудие страсти, избавившись от самого Адриена? – На стол! – крикнул Виктор, подхватывая обезглавленное тело за ноги. Квинтус догадливо взялся за плечи, и вдвоем они с легкостью взгромоздили покойного Адриена на один из столов. На соседний опустился Квинтус, глядя на Виктора спокойно и без всякого страха. – Потерпи, мой хороший, – сказал Виктор, лаская нежным касанием его лицо. Свежесть трупа была ему на руку. Долгие часы, останавливаясь, лишь чтобы смахнуть пот со лба, Виктор сшивал сосуды и ткани. Квинтус оставался неподвижен и только жалобно мычал. Наконец дело было сделано, и Виктор, убедившись, что его пациент в удовлетворительном состоянии, провалился в сон, едва дошагав до тахты. Несколько дней он находился в тревоге, осматривая Квинтуса ежечасно. Тому операция, по всей видимости, никак не навредила; пришитый орган также не демонстрировал признаков омертвения. Убедившись, что операция прошла успешно, Виктор решился коснуться члена уже иначе. Под его ласковыми касаниями орган распрямился и потяжелел, наполняя Виктора торжеством: он сохранил функциональность! О большем Виктор не смел бы и мечтать. Квинтус издал нежный рокот, свидетельствуя о том, что новообретенная часть тела доставляет ему приятные чувства. Лаская член Квинтуса – теперь он, вне всякого сомнения, был членом Квинтуса, не Адриена – Виктор ощутил смесь нежности и похоти. Он гордился собой, но более того – он испытывал любовь к Квинтусу, превосходившую любовь к собственному творению. Квинтус перестал быть его созданием и обрел самость. Было ли в нем что-то от тех, чья плоть соединилась в его теле, или же это был совершенно новый человек? Виктор зажмурился. Человек, да; уродливый, чудовищный, Квинтус больше не был лоскутным одеялом мертвой плоти. Впервые опустившись на этот идеальный орган, отныне принадлежавший Квинтусу и ему самому, Виктор испытал неизведанное прежде блаженство. Неутомимый и послушный, новый любовник возносил к небесам своего создателя, двигая свое тело ради Виктора и его наслаждения, не растрачиваясь на собственное. Последнее, впрочем, было неоспоримо: Квинтус с большой охотой ублажал и отзывался на ласки. Словно аппарат любви, он щедро давал столько, сколько требовалось. Позже, завершив соитие, Квинтус не торопился убегать, не заводил проповедей, не грозился котлами преисподней – лишь издавал тихий звук, похожий на кошачье урчание: это была вибрация на низких частотах, имевшая успокаивающий эффект. Смерть Адриена при всей ее трагичности оказалась благом, Квинтус же – триумфом Виктора Франкенштейна. Впереди ждали новые научные открытия, но будущее было терпеливо к своему любимому сыну. Виктор не спешил мчаться ему навстречу, загоняя себя, точно скаковую лошадь, но шел уверенно и спокойно, давая себе время на отдых. И в минуты, когда он лежал на груди любовника, измотанный и довольный, и прослеживал кончиками пальцев голубые рисунки татуировок, доставшихся Квинтусу от моряка, Виктор Франкенштейн был абсолютно счастлив.